Литература

Маевский лежал на диване под клетчатым пледом и ждал, когда подействуют запретные вещества средней мощности. Сонная червоточина долго не хотела раскрываться, серый потолок хмурился, разглядывая лежавшего под ним судью, но потом комната всё-таки стала плавно покачиваться, медленно набирая скорость, и Пётр мысленно обратился к ангелам с просьбой перенести его в те далёкие дни, когда Ксения была жива, а он бродил по городу счастливый…

Холодный воздух обжигал носоглотку, когда Маевский вышел из вездехода, чтобы встретить Ксению после работы. Это должно было стать сюрпризом: она не знала, что он будет поджидать её у выхода из здания. Ради этого сюрприза Маевский сказался больным и сбежал со службы пораньше, отвертевшись от нескольких расследований.

Маевский стоит прямо напротив дверей. Именно здесь Ксения, по его расчетам, должна появиться через пять-десять минут. Он представил, как она посмотрит: её белое лицо, всегда неприступное в своей холодной и строгой красоте, потеплеет от удивления, она улыбнётся ему, и он улыбнётся ей. В любом случае им обоим будет приятно: он ждал на улице, как влюблённый мальчишка, и дождался; его крохотного поступка уже хватит на то, чтобы она получила вечер, отличный от вереницы монотонных вечеров.

Воздух был острым, как наждак. «Надо дышать пореже, – думал Маевский, – иначе сопли потекут. Как я буду целовать её?» Чтобы согреть нос, он выкурил папиросу. После он принялся рассасывать мятный леденец, чтобы перебить запах табака.

Снежное крошево облепило комбинезон. Теперь он похож на белого снеговика, только без шарообразного пуза (иногда в Простове выпадал синеватый снег, так что «белый» – уточнение не лишнее). Из-за белой корки прохожие не увидят красного судейского цвета, и не станут его сторониться. Впрочем, прохожих в переулке уже и нет. С наступлением вечерних сумерек Простов становится безлюдным: любителей ночных обморожений среди горожан не водится. Снежная пыль, перемешанная с крупинками льда, бьет по глазам. Прикрыв глаза козырьком ладони, Маевский жадно смотрит на чёрный вездеход. Может, подождать в кабине? Там тепло, сухо, и нос не потечёт от простуды. А простуда всегда рядом, всегда с вами и она везде вас достанет – даже в сновидениях.

Вездеход отказывается впускать Маевского в тёплые внутренности. Маевский прикладывает ладонь к панели доступа и так и эдак, но машина угрюмо его не признаёт. Такие сбои случаются крайне редко – два или три раза в год, не чаще. Но зачем портить сегодняшний сон? В принципе, не беда: они доберутся домой на метро, до ближайшей станции рукой подать, но всё равно этот сбой очень некстати, ведь в салоне вездехода лежит букет цветов – самых настоящих, истинных. Это вам не файловые подобия, это реальные растения. Днём Маевский добыл букет в оранжерее драккара (точнее – беспардонно изъял, злоупотребив служебным положением, так ему хотелось порадовать Ксению). Вряд ли цветы доживут до завтра, их надо поскорее в вазу поставить, в салоне они задохнутся. Он уже и не думал о том, что Ксения вот-вот выйдет из здания. Надо спасать букет. Чтобы спасти цветы, надо призвать ремонтную службу, а для призыва нужна чистая, не заляпанная снегом поверхность.

Маевский заходит в здание комитета по изучению болезней драккара. Здесь пахнет антисептиками и стерильностью, застенки показывают городские виды в разных масштабах – из-за этого кажется, что по стенам летают большие и малые крылатые ящерицы. Простовский драккар похож на что-то среднее между первобытным птеродактилем и мифическим драконом из древних книжек; если бы не диспропорция в крыльях (уж очень большие), то был бы вылитый дракон. Маевский до сих пор не может даже представить, как так вышло, что в дальнем космосе возникли и эволюционировали подобные существа; если и есть на свете великие тайны, то драккар – точно одна из них. В межзвездном пространстве человек без защитного комбинезона протянет минуту, максимум полторы, а драккары там и плодятся, и размножаются, да ещё выбирают для своих ареалов самые лютые места – в окрестностях чёрных дыр. Фантастические, невероятные создания. Маевский вообще не понимает, чем учёные занимаются в этом комитете: неужели они и правда возомнили, что сумеют разобраться в физиологии драккаров? Да уж, грандиозное самомнение. Впрочем, Пётр не претендует на то, чтобы критиковать сотрудников других служб. Его дело – судить, и только. Совать нос в чужие дела не собирается. И раз Ксения считает, что рано или поздно простовская наука поможет драккару оправиться от увечий, полученных при саботаже 2000 года, значит, так оно и будет. В конце концов, любимая женщина не может ошибаться. Пётр улыбнулся. Ну ладно, необходимое уточнение: она ошибается, и ошибается довольно часто, но всё равно он её очень любит.

Охранные организмы подскочили к Маевскому, который отряхивался от уличного снега; под сапогами судьи уже натекла лужица. Судья представился и потребовал полный допуск к услугам здания, организмы моментально подчинились. В отличие от вездехода-предателя, организмы узнавали его всегда, без сбоев.

Первым делом Пётр призвал лабораторию, где трудилась Ксения. Ему сообщили, что Маевская сегодня на работу не выходила. Хм, не выходила? Это ещё почему? Маевская сказала, что гриппует. Он еле сдержал смех. Прогуливать службу, сославшись на болезнь – это у них, видимо, семейное. Он призывает Ксению. Она соединяется с ним из помещения, похожего на медицинскую комнату. Тусклый простовский сон после появления Ксении набирает краски, обновлённая цветовая гамма источает гармонию и покой. От лица погибшей жены исходит свечение безукоризненной, геометрически совершенной красоты. Маевский, рассматривая лицо Ксении, даже во сне размяк от наплыва чувств: в груди стало тепло и радостно, и нестерпимо хорошо, а глаза набухли от слёз умиления. Больше всего свете он любит рассматривать её лицо.

– Ксю, ты где?

– На работе, пришлось задержаться.

– Забыла, что замужем за судьёй? – улыбнулся Маевский. – Мы живем не по лжи.

– Прости, хотела сделать тебе сюрприз.

– Я тоже приготовил сюрприз.

– Какой?

– Дома покажу.

– Тогда и я дома скажу, – улыбнулась она.

– Скажешь? Значит, у тебя новости. Надеюсь, хорошие?

– Дома, всё дома. Это не застеночный разговор… Слушай, раз ты меня разоблачил, может, заедешь за мной? Я в новом женском госпитале, он в хвостовой части города.

– Заехать не смогу. Меня вездеход не узнаёт.

– Ничего себе! И что делать?

– Вызову ремонтников. Постараюсь управиться быстро.

– Тогда я сама доберусь до дома, не переживай.

– Буду переживать.

Ремонтные механизмы возились с вездеходом минут сорок. Неполадка оказалась пустячной: из-за морозов в блоке безопасности треснули мозговые пластины. Повезло: необходимые запчасти у ремонтников были с собой. Маевский нервничал, выкурил пять папирос. Когда вездеход вскрыли, он первым делом проверил цветы. Вроде ещё живые. Надо поскорее попасть домой, поставить их в вазу.

Вездеход мчался на бешеной скорости, пробивая заснеженное шоссе. Диван, на котором спит Маевский, раскачивается из стороны в сторону: у спящего дрожат руки и ноги, зубы выбивают маршевую дробь. Ничего страшного, просто ночной озноб на фоне хронического недосыпа. Когда показывается поворот на улицу Правой Верхней Лопатки (Маевские жили в районе холмов, где начинались крылья драккара), сонные видения Петра устремились в воронку кошмара. Чёрный вездеход покрывается белыми пятнами, стонет, роняет шестерёнки, затем у него опадают двери и колеса, а потом уже и вся машина рассыпается на кристаллические осколки. Но Маевский продолжает лететь по воздуху в потоке снежного вихря. Вместо руля Пётр вертит и крутит букет, цветы покрываются льдом, сгибаются в венок, похожий на огромную хоккейную шайбу. Поначалу Петра охватывает восторг, ведь лететь не так уж и плохо, да и вообще летать – это приятно, но полет ускоряется слишком и чересчур, становится слишком головокружительным, к горлу поднимается кислая тошнота. Мимо проносятся дома, кварталы, купола первобытных строений; метель даже проносит Маевского над заброшенным пригородным кладбищем, делая длинный и совсем ненужный крюк, наконец снежное облако опускает его прямо к порогу квартиры. На судью резко обрушивается тишина; в ушах звенит.

«Гол», – думает Маевский и с досадой смотрит на букет, ставший льдиной округлой формы. Судья оставляет холодное цветочное нечто на полу и толкает дверь.

Дома пахнет яблочным пирогом и кофе. По комнатам ходят хмурые незнакомые люди, они переговариваются на каком-то странном языке и одеты весьма вычурно – в древние мундиры с золотистыми погонами. Пётр спрашивает, где Ксения. Ему никто не отвечает, все смотрят исподлобья. Маевский подходит к зеркалу: цвет судейского комбинезона изменился – теперь он не багровый, а чёрно-угольный. А ещё комбинезон стал тяжёлым и липким. Из любопытства Маевский нажимает пальцем на рукав, из-под ткани просачивается кровь. Открывается дверь спальни, выходит Ксения; на белом лице две чёрные струйки от туши, глаза заплаканные и отчаянные, как будто кто-то умер. Но потёкшие глаза не портят лица, она всё равно очень красивая.

– Я беременна, – тихо говорит Ксения.

Пётр недоумённо смотрит на жену. Они же столько лет мечтали об этом. Почему траур? Почему слезы?

– Всё будет хорошо, мы справимся, – говорит он и пытается её обнять.

Она отталкивает его руки и надрывно стонет:

– Я беременна… ты не понимаешь…

Толпа незнакомцев окружает их. Они пристально смотрят на Ксению, молчат. Иногда покашливают. Сзади слышны какие-то смешки. Пётр ощущает, как из-за присутствия посторонних воздух заряжается электрической враждебностью. Пётр вспоминает, что вообще-то он здесь хозяин.

– Многоуважаемые. Мы вас не приглашали, уходите.

Толпа стоит неподвижно.

Маевский достаёт револьвер, взводит курок. Ксения всхлипывает и начинает считать незваных гостей: их больше сорока.

– У тебя всего шесть патронов, – жалобно говорит она, – на всех гостей не хватит.

– Хотя бы некоторых угощу свинцом.

– А что будет с нашим сыном? Ты подумал?

– Мальчик? Это мальчик? – Пётр старается говорить в радостном тоне, но с удивлением слышит чужой угрюмый голос.

– Чем ты думал, когда доставал чёртов револьвер? – злобно спрашивает она. – Головой?

– Где моя пепельница? – спрашивает он чужим голосом. – Почему когда идёт снег, хочется выпить?

– Я беременна! – кричит Ксения. – Оставь меня в покое!

Комната рвётся напополам, словно бумажная. Сон переносит и Маевского, и его диван в горную местность. Маевский приподнялся, опершись локтем о пропитанный потом плед.

Облаков нет, наверху видна плоская вершина, кажется, это древний вулкан.

Клетчатый плед сползает на склон и шевелится, будто живая шкура живого животного. Маевский кладет на плед несколько булыжников, чтобы плед не уполз. Здесь довольно прохладно, плед ещё может пригодиться. А вот диван уже точно не нужен. Маевский сталкивает диван в пропасть; последний полёт мебели плавен и прекрасен.

Гора необычная: здесь нет ни льда, ни снега, только голая земля да небольшие красноватые скалы. Скалы покрывают всю гору и похожи на защитную чешую. В библиотечных файлах Маевский однажды вычитал, что зубы произошли от рыбьей чешуи. Почему Пётр об этом подумал? Судья опасается, что гора, покрытая красноватыми скалами, его укусит? Простовских судей кусать нельзя, у них привилегии и неприкосновенность. Почему на краю обрыва стоит стажёр Лапин? Что он делает в чужом сне? Почему на розовощёком лице постное выражение? Это невежливо. Если заявился в чужой сон, куда не приглашали, то хотя бы улыбайся и будь потешным, уныния и без тебя хватает.

Стажёр широко улыбнулся и крикнул:

– Я тебя понял!

Лапин выхватывает пару ножей и бросается в пропасть. Интересно, а каким таким образом стажёр умудрился прочитать мысли Маевского, если в голове стажёра свидетелей ещё нет (свидетели есть только у судей, прошедших инициацию)? Неужели у Лапина есть антинаучный телепатический дар?

Маевский подходит к краю пропасти, чтобы посмотреть вниз. Хочется посмотреть на труп стажёра (что может быть интереснее мёртвых стажёров?). Однако Лапин вполне себе жив: широко расправив руки, он парит над ущельем, рассекая воздух ножами.

Ого, он ещё и летает!

Потрясённый увиденным, Маевский проснулся.