Литература

Маевский потратил целую неделю на восстановление справедливости. Смиренное хождение по комитетам, комиссиям и коллегиям было не напрасным: судья добился, чтобы стажёра признали четвертым потерпевшим по делу Мастера. Самоубийство переквалифицировали в убийство. Дуэльный счётчик Лапина откатили назад, но, к сожалению, одно поражение ему записали. Всё-таки смерть – это смерть, и её нельзя не заметить. Поэтому: пятьдесят побед и одно поражение. Тоже, знаете ли, результат неплохой, а по простовским меркам так вообще выдающийся.

Однако Маевский на этом не остановился. По его настоятельным требованиям Александра Лапина представили к городской награде – за проявленное мужество и героизм. Теперь на груди стажёра болталась блестящая цацка.

Лапин был так тронут участием судьи, что передумал уходить из судейской коллегии и теперь снова общался с Маевским на ты. Стажёр потихоньку учился пить водку и даже называл своего судью учителем (в шутку, разумеется).

Маевский ожидал очередной бойни на восьмой станции, однако Мастер в этот период никого не убивал. Многосерийный убийца словно бы ждал, когда дуэт судьи и стажера восстановит силы и подготовится к новой схватке. Мастер соизволил дать им передышку. Судья выдвинул оригинальную версию о том, что Мастер следит персонально за ними двумя – за Маевским и Лапиным. Будто бы после инцидента на девятой станции между убийцей, судьёй и стажёром возникла особая психическая связь.

Самое аномальное, самое антинаучное и самое странное во всей ситуации с Мастером было то, что его местонахождение никак не определялось. Мы, свидетели, его разума не видели. Городские застенки, переключённые в режим тотального наблюдения, его тоже нигде не фиксировали. Однако Мастер в Простове всё-таки был. Простовчане время от времени наталкивались на его чёрный комбинезон и разноразмерные глаза. Мастер словно бы возникал из воздуха, из ниоткуда, пристально и неодобрительно рассматривал встречных ему горожан и, мрачно ухмыльнувшись, исчезал. Эдакие навязчивые явления потустороннего созерцателя с недовольной физиономией. Чем ему так не нравятся простовчане, он ни разу не объяснил. Непрошенный гость не вымолвил ни словечка.

Трансцендентная маскировка, которую использовал Мастер, на порядок превосходила все технологии предков. Механизированные организмы из комитета городской охраны ничего не могли с ним поделать: так же, как и при инциденте на девятой станции, они упирались в неразрушимое невидимое поле, окружавшее Мастера. В конце концов служебным организмам разрешили оставить убийцу в покое, чтобы лишний раз не провоцировать, а то мало ли.

Власти постоянно предупреждали простовчан о том, что к Мастеру приближаться нельзя – слишком опасно. Тем более его нельзя трогать и передвигать (во время явлений Мастер стоял в непреклонной позе на невысоком постаменте, похожем на обычную табуретку). Беседовать с ним тоже не рекомендовалось. Категорически запрещалось вызывать его на поединок (некоторые горячие головы делали ставки на поединки с Мастером). Об увиденном Мастере следовало немедленно сообщить сотрудникам оперативных комитетов, также надлежало вызвать ближайшего судью. И ещё рекомендация: отойдите от Мастера и воздержитесь от паники.

В географии явлений Мастера была одна интересная деталь: довольно часто горожане видели мерцающий постамент с его чёрной фигурой возле городского музея. Многосерийного убийцу что-то притягивало именно туда, тянуло, как магнитом. Иногда посетители музея наблюдали, как он выходил из-под трансцендентной маскировки и подолгу рассматривал фрески с подвигами отцов-основателей Простова. Мастер задумчиво бродил по музею, не обращая внимания ни на кого. Подходить к нему не решались. Ещё иногда Мастера замечали в библиотеке драккара: он прогуливался между стеллажами и сдувал пыль с пластиковых корешков. Судья Маевский не мог не заметить странных передвижений Мастера и принялся их анализировать.

В служебном кабинете Маевского снова накурено. Стажёр Лапин внимает судье.

– Я думаю, он был знаком с нашими предками. Или, что ещё интереснее, он знавал и наших пращуров, – говорит Маевский. – Или, если развивать эту версию до фантастического градуса, Мастер является нашим пра-пра-пра...

–…прадедушкой?

– Уж точно не прабабушкой. Взгляни на это.

Маевский призвал несколько файлов с музейными фресками и увеличил изображение древнего простовчанина с золотой каской над головой и с глазами разного размера. Фигура, облачённая в пурпурный комбинезон, покачивается в клубах табачного дыма, как в комнатных облачках. Маевский увеличивает голову фрески, чтобы стажёр получше рассмотрел глаза праотца.

– Никого не напоминает? – спросил судья.

– У Мастера глаза неприятные и злые, а наш предок вроде бы добрый, и весь такой умиротворённый. Сходство есть, но очень формальное и отдалённое.

– И всё же вполне тянет на зацепку.

– Если Мастер наш дальний родственник, и если он прибыл, получив наш ежегодный сигнал, то почему он просто нас не спасёт? К чему весь этот цирк с убийствами в метро? Зачем он глумился надо мной на девятой станции и доводил до самоубийства?

– Полагаю, наше спасение в его планы не входит. Что касается мотивации Мастера, то здесь мы по-прежнему блуждаем в темноте. Пока что картина складывается весьма примитивная: неуязвимый маньяк шастает по Простову и время от времени убивает горожан – кого хочет, когда хочет, где хочет и как хочет. Словно у нас тут театр одного уродца.

Маевский призвал из застенков ещё десяток фресок, изображающих основателей Простова. Фигурки заполнили пространство кабинета, их разноцветные силуэты образовали пёструю, почти что ярмарочную, гирлянду.

– Жаль, конечно, что мы ничего не знаем о пращурах, – задумчиво сказал судья.

– Почему же ничего? – удивился стажёр. – Два достоверных факта нам точно известны.

– Напомни, а то я уроки прогуливал.

– Факт первый: когда предки-колонисты после очередной миссии вернулись к родной планете, они обнаружили на её месте чёрную дыру. Факт второй: предки стёрли всю информацию о цивилизации пращуров и начали новую миссию, отдалённым результатом которой и является наш Простов.

Маевский загнул два пальца.

– Чёрная дыра плюс ноль информации. Сведений, что называется, с гулькин нос. А известна причина, почему предки приняли решение об уничтожении архивных файлов?

Стажёр неуверенно пожал плечами.

– Не знаю. Но могу направить судебный запрос в историческую комиссию.

– Если делать нечего – направляй. А я тебе заранее скажу, что они ответят: знать ничего не знаем, благодарим за обращение. Но ты-то, надеюсь, не веришь в подобную чушь?

– В какую именно?

– В такую, что информация о пращурах была уничтожена.

– А почему я должен не верить городским властям? Если я не буду им доверять, то грош цена мне как горожанину, – стажёр встал в героическую позу, поправил наградную цацку на груди и пробасил: – Власти всегда рядом. Власти всегда с нами. Власти всегда нас защитят.

Маевский грязно, непристойно, в высшей степени неприлично выругался, цитировать не станем из уважения к читателям.

– Саша! Сколько раз повторять: здесь нет прослушки. Заканчивай с плакатной риторикой.

– Прости, привычка.

Судья прохаживается по кабинету, расталкивая плечами гирлянды фресковых предков. На лице Маевского задумчивая улыбка.

– Уверен, дело было так. Древние предводители припрятали файлы пращуров, а обществу объявили, мол, мы всё потерли, начинаем очередную цивилизацию с чистого листа. Разве станет кто-нибудь в здравом уме и твёрдой памяти уничтожать такие сведения? Наверняка в тех файлах было нечто весьма ценное, или нечто весьма опасное, раз возникла необходимость объявить, что этой информации больше нет.

– Да что там может быть ценного? – недоумевал стажёр. – Ну была до нас какая-то цивилизация, а теперь её нет. Была да сплыла, делов-то. Главное, что есть мы и есть наш драккар.

Судья тоже недоумевал:

– Неужели тебе совсем неинтересно, откуда ты родом?

Стажёр ухмыльнулся.

– Пётр Петрович, ты в каком году родился?

– В пятьсот двадцать седьмом.

– Тебе есть дело до того, что происходило в Простове в пятьсот двадцать восьмом? В шестьсот сорок девятом? В семьсот тридцать первом?

– Есть.

– Серьёзно? Почему?

– Не хочу быть беспородным организмом, не помнящим родства своего. Не хочу быть кем-то из ниоткуда. Мне важно знать всё: кем были мои отец, мать, дедушки и бабушки, чем они жили и ради чего жили, чем дышали, что их волновало. Мне кажется, это неизбежный и естественный интерес.

– Ну хорошо, ладно, это хотя бы твои простовские предки, – сказал Лапин. – Ты можешь увидеть их образы в застенках, но какое тебе дело до тех, кто родился сто, двести поколений назад в других мирах, на других драккарах?

– С прискорбием констатирую, что любопытство – не твой конёк. Впрочем, наши с тобой предпочтения и индивидуальные наклонности значения не имеют, ибо очевидно следующее: что-то из прошлого Простова очень сильно интересует Мастера, и мы должны понять что. Поэтому отработаем предысторию города. Пока что имеем два куцых факта: чёрная дыра, уничтоженные архивы. Этого мало, будем копать глубже, доберёмся до самого начала.

Маевский загнал музейные файлы обратно в застенки.

– Сейчас призовём твоего дядю, – объявил судья с таинственным видом. Он походил на фокусника, готовящегося к выступлению. Зелёные глаза Маевского поблескивали озорным умыслом.

– Зачем?

– Попросим доступ к уничтоженным файлам пращуров.

– А дядя здесь причём? – стажёр насторожился, почуяв подвох.

– Твой дядя не только верховный судья, но и член высшего городского совета. Если древние файлы существуют, то он точно в курсе.

– Пётр Петрович, что ты задумал?

– Ничего, просто поговорим с ним.

Судья включает застенки. Мелькают тени контактов. Призывной контакт «Гришка Отрыжка» пульсирует под мелодию призыва.

Пространство чужой спальни входит в кабинет Маевского.

Из-под одеяла высовывается перемазанная губной помадой физиономия Григория Горшкова. Под одеялом продолжается бурное шевеление, приглушённо звучат томные охи и ахи.

Верховный судья раздосадован. Ох, как же не вовремя!

– Петя, я занят! Не мешай!

Горшков выключает застенки со своей стороны.

– Прошу прощения, Григорий Семёныч, – обращается к почерневшим стенам Маевский. – Мы по очень срочному и важному вопросу. Удели нам две минуты.

В застенках шелестят шорохи, скрипит кровать. «Милая, выйди на минуточку, налей себе чего-нибудь». «Ах ты проказник!» – раздаётся узнаваемый грудной голос грудастой журналистки.

Возникает лицо Горшкова.

– Всё, она вышла, – верховный судья посмотрел на племянника: – Привет, Саша. Как шея?

– Нормально, – ответил стажёр и потёр свежий шрам, оставшийся после самоубийства.

– Что за срочный вопрос? Давайте побыстрее, – спросил Горшков.

– Нам нужен доступ к файлам по истории пращуров, – ответил Маевский.

– Не понимаю, о чём ты, – с невозмутимым видом ответил Горшков.

Маевский как бы случайно роняет пачку папирос на пол. Он наклоняется к полу и тянется – вроде бы за папиросами. Однако поклон нужен Маевскому не того для того, чтобы поднять курево, а для того, чтобы хотя бы на пару секунд спрятать от собеседников своё лицо. Дело в том, что когда судья проводит освидетельствование, пусть даже и моментально-мимолётное, черты его лица приобретают характерное потустороннее выражение, как у первобытных шаманов, пляшущих вокруг ритуального костра.

Оказавшись в согбенном положении, Пётр Маевский мысленно приказывает нам проникнуть в сознание верховного судьи Горшкова и найти сведения об искомых файлах. Разумеется, мы немедленно приступаем к работе.

Время у простовчан и у свидетелей течёт по-разному. В простовской реальности процедура освидетельствования занимает мгновение: пауза между «раз» и «два», крохотная доля такта, взмах дирижёрской палочки. Маевский знает, что к моменту, когда он поднимется из поклона, он уже будет знать правду, которую скрывает Горшков (или не скрывает). Сколько секунд требуется на то, чтобы поднять с пола пачку папирос? Две, максимум, три.

А в свидетельском мире простовские секунды могут иметь какую угодно продолжительность. Мы будем погружаться вглубь сознания подозреваемого столько, сколько потребуется, ведь в нашем распоряжении имеется способность перескакивать через временные отрезки в произвольном порядке. Время мы воспринимаем как некий пространственный объект, для нас время – это, скорее, «где» или «что», а не «когда». Времена бывают разные, изменчивость и многообразие форм не даёт возможности их как-то внятно классифицировать, если, конечно, не идти путём нарочитых упрощений. А мы таким путём пойдём, ибо не хотим тратить ваше внимание на детали нашей невидимой и неуловимой жизни. Поэтому скажем так: времена бывают большие и малые, вот, пожалуй, и вся классификация.

Личное время субъекта, который проходит освидетельствование, напоминает сложную многоуровневую штольню, заполненную воспоминаниями. Здесь есть система разветвлённых тоннелей, лабиринтов и пещер, и весь клубок этого глубокого пространства объединён одним всепоглощающим признаком – тьмой забвения. Если в нужный момент в нужном месте подсветить, то можно отыскать многое. Мы, свидетели, похожи на опытных квартирных воров, которые заранее знают, где припрятаны тайники с ценностями, а где пылятся шкафы со скелетами. Обычно все испытуемые прячут секреты в одних и тех же закоулках, не оригинальничают. «Шпионы человеческих сердец…» – меткое определение свидетельской сути, не зря оно так понравилось Маевскому.

Верховному судье Григорию Горшкову вряд ли понравится узнать, что его освидетельствовал ближайший товарищ, причем сделал это исподтишка, без предупреждения. Простовчане вообще не любят, когда свидетели копаются в их исподнем, выворачивая наружу интимные тайны и разрушая неприкосновенность частной жизни. Горожанин перед свидетелями – абсолютно нагое и беззащитное существо. Нет ничего удивительного в том, что простовчане ненавидят судейское сословие. А как бы вы относились к тому, кто в любой момент может узнать, кто вы есть на самом деле? Скрывать правду о себе – естественно, не знать правды о себе – нормально. Выпячивать своё нутро наружу – болезнь. Самостоятельно исследовать свою душу – занятие длиною в жизнь. Видеть окружающих насквозь, знать чужие радости и горести, понимать истинные побуждения, скрытые за поступками – если это не привилегия, то что? Разве доступ к стыду и страхам окружающих – не власть? Пожалуй, власть, и ещё какая. Но за всё надо платить, и судьи исключениями не являются. В свидетельском даре есть и доля проклятия. Ни одно освидетельствование не проходит для судьи бесследно: убийцы, маньяки, психопаты, заядлые дуэлянты, которых свидетели проводят через сознание судьи, оставляют там не только воспоминания о своих действиях, но и частицы самих себя, и частицы эти прорастают в судье, словно семена в почве. Хотя нет, не семена. Скорее, метастазы. Каждый судья изнутри покрыт чужими шрамами. Впрочем, эти душевные шрамы приступов сочувствия у простовчан не вызовут, поскольку служба в судебной коллегии не принудительная, это не каторга, всегда есть возможность отказаться от красного комбинезона. Судьями становятся те, кто любит ковыряться в других – вот приговор обывателей. Приговор справедливый – но лишь отчасти. Обыватели предпочитают не думать о том, что если не будет судей, то горожане переубивают друг друга. А раз так, то время от времени кто-то из простовчан судьёй становиться должен.

Верховный судья Горшков, конечно же, знает, как подготовить своё сознание к свидетельскому осмотру. Но к внезапному вторжению не бывает готов даже бывалый судья. Пойманный врасплох, в разгар плотских утех, он не сумеет скрыть то, что хотел бы припрятать.

Григорий Семёнович был гордым и честолюбивым простовчанином. В отличие от Петра, который стал судьёй из великодушных рыцарских соображений, Григорий пошёл в судьи, чтобы стать выше всех остальных. Он очень рано понял, какую колоссальную власть дает знание того, что другие хотели бы о себе скрыть. И он верно понял природу этой власти. Положение судьи давало возможность смотреть сверху вниз даже на тех простовчан, которые были явно лучше Горшкова. Более того, когда перед тобой открываются чужие слабости, страхи и тревоги, нет ничего сложного в том, чтобы придать своему чувству превосходства ещё и значительную степень обоснованности. Рост уверенности в себе при наличии подобных обстоятельств неизбежен. Все эти чувства, переплетаясь с инстинктом первенства, уверенно поднимали Горшкова к бюрократическим вершинам Простова.

Однако мы заметили, что верховный судья Горшков считал себя не просто каким-то особенным простовчанином, он мнил себя чуть ли не избранным. На сознательном уровне Григорий, конечно же, боролся со столь гнусной самоидентификацией и пытался держаться как можно скромнее, однако на бессознательных этажах его личности царило торжество. Понятное дело, гордыня таких масштабов не растёт на пустом месте. Мы копнули в этом направлении чуть поглубже и не ошиблись. Действительно, верховный судья Горшков обладал чем-то поистине уникальным; на дне его души, выражаясь поэтическим жаргоном, лежало сокровище. Он обладал знанием, недоступным для других – он знал о файлах предков.

В одном из вывертов памяти Горшкова возник следующий эпизод. Верховный судья торопливо идёт по длинному коридору. Коридор полутёмный, тусклый, создающий тягостное ощущение тесноты и замкнутости. В конце коридора мерцает свет. Комната, куда почти вбегает Горшков, выглядит как банковское хранилище, металлические дверцы ячеек покрывают большую часть стен. Горшков призывает пару сотен защитников от подглядки и прослушки. Серебристая дымка окутывает помещение. Из открытой дверцы ячейки настороженно выглядывает дряхлый файл, его дремучий возраст выдаёт седая чешуя. На файловой спинке краснеет номер «17».

Верховный судья ставит стул перед файлом, садится. Прикрытые глаза Горшкова направлены внутрь сознания. Седые щупальца коснулись судейской головы, и на Горшкова с шелестящим грохотом обрушился поток историй, будто водопад ударился о реку. Потрясённый потоком, судья падает со стула, судороги охватывают тело, в уголке рта показывается розовая пенка. Файл подползает к уху и нашёптывает незнакомые слова из первобытных, давным-давно умерших, языков. Слова, похожие на скелеты, при шевелении исторгают труху и пыль. Чёрный экран ошеломлённых глаз показывает судье вереницы звёзд, комет, планет – далёкие комочки света мерно кружатся и покачиваются, словно качели, пойманные в плавное замедление. Словесный поток приближает древние земли. Усопшие оживают и возводят города, прокладывают дороги через непроходимые чащи, сооружают ракеты. Пустыни наполняются водами и покрываются травами. Дома, освещённые полуденными солнцами, раскрывают крыши, словно ракушки, и обнажают радости и печали прошлых и будущих поколений. Жильцы любят и ненавидят, живут и умирают. Наверное, в любом другом случае всё это могло бы сойти за наваждение или мираж, но только не сейчас, ибо люди здесь слишком настоящие. Их боль честна и правдива, слёзы на похоронах младенцев не сыграешь. Они ещё не умеют оживлять друг друга. Верховный судья понимает, что он дошёл до своего предела и выносить созерцание людей, приговорённых к окончательным смертям, он больше не может. Горшков встаёт с пола, и семнадцатый файл скрывается в стальной ячейке.

Маевский поднимает с пола пачку папирос и говорит:

– Мне нужен доступ к файлу с циферками «один» и «семь».

Горшков вздрогнул и сжал кулаки. Лицо его преобразилось, от вальяжно-радушного выражения не осталось и следа: ноздри раздулись, щёки побагровели («А это у них родовое свойство», – подумал Маевский). В общем, на лице верховного судьи запылала ярость, которую так мастерски изображали актёры в первобытных фильмах и сериалах. Однако из-за обильных следов губной помады было в этой гримасе и что-то клоунское.

– Как смеешь ты пихать в меня своих свидетелей?! – вскричал Горшков.

– Наглость – второе счастье, – с издевательской улыбкой сказал Маевский.

– Да плевал я на твоё счастье. Мы же друзья! Друзья так не поступают!

В спальню заглянула грудастая:

– Котик, а что случилось? Почему кричишь?

– Пошла вон! Вон! – заорал Горшков и бросил в неё тапку. – Вон отсюда!

Грудастая еле успела увернуться. Верховный судья бросился за ней.

Маевский и Лапин прислушиваются. Из глубин квартиры Горшкова доносятся топот, хлопанье дверьми, возгласы, звон стекла и прочие звуки житейской суеты.

Верховный судья вернулся в спальню. Бросив пару угрюмых взглядов на Маевского, закуривает. Губную помаду с лица он смыл, поэтому клоуном уже не выглядит.

– Пришлось выгнать её, она бы подслушивала, – мрачно сказал Горшков. – А ты, Петя, та ещё паскуда. Этого я не прощу. Мало того, что освидетельствовал меня без спросу, так ещё и поглумился надо мной в присутствии племянника.

– А чего мне друзей стесняться? В их присутствии я буду глумиться над кем захочу, – ответил Маевский.

Верховный судья недоверчиво улыбнулся:

– Неужели подружились?

– Вроде бы да, – ответил Маевский. – Скажи, Саша, ты считаешь меня другом?

– Считаю, – уверенно говорит Лапин.

– И всё равно, Петя, поступок твой с гнильцой, – резюмировал Горшков.

Верховный судья строго посмотрел на собеседников.

– Зачем вам нужен доступ к городской тайне наивысшей категории?

– Мы предполагаем, что Мастер является или нашим предком, или пращуром, – отвечал Маевский. – Соответственно, мы должны знать о нём всё. Иначе Мастера мы не обезвредим.

– Предполагаете? Предположений недостаточно. Доступ к семнадцатому файлу имеют только члены высшего городского совета. Нужны очень веские основания для допуска посторонних к этой информации.

– Следующие трупы простовчан будут веским основанием?

Верховный судья холодно посмотрел на Маевского.

– А ты постарайся сделать так, многоуважаемый Пётр Петрович, чтобы следующих трупов не было. Предоставляю тебе чрезвычайные полномочия по управлению всеми оперативными силами города.

Горшков выключил застенки со своей стороны.

Так Маевский стал чрезвычайным и полномочным судьёй на особом положении.