Литература

Маевскому снилась Ксения, а застенки в его комнате ходили ходуном от неистовых призывов стажёра. Когда судья открыл глаза и дал добро на соединение, дикий бас Лапина взорвал простовское утро:

– Он сдался! Мастер сидит в твоей допросной!

Судья зажмурился, в ушах зазвенело.

– Еду, Саша, еду. Только, пожалуйста, не шуми, – сказал Маевский.

Через час судья был на месте. Коридор перед допросной Маевского гудел. Кого здесь только не было: судьи, стажёры, члены высшего совета, генералы, безопасники, медики, боевые механизмы, журналисты и т.д. и т.п. Вход в допросную охранял Лапин. Маевский еле протиснулся сквозь толпу. Судья спросил у стажёра:

– Что он делает?

– Просто сидит.

– Говорил что-нибудь?

– Сказал, что будет разговаривать только с тобой.

– Никого не впускать. Ты понял?

– Я понял.

Маевский зашёл в допросную.

Мастер сидит, развалившись на стуле, ноги на столе Маевского. Судью многосерийный убийца приветствует фирменной дурацкой ухмылочкой и клоунским жестом: его рука будто бы приподнимает на голове невидимую шляпу; затем он ленивым движением убирает ноги со стола.

Маевский сухо спросил:

– Что вам угодно?

– Как грубо. А где «здравствуйте»?

Маевский (и не только Маевский) впервые слышит голос убийцы. Голос у Мастера глухой и гнусавый, будто у него в носоглотке залежи цемента от постоянного насморка.

– Не вам учить меня манерам, – сказал Маевский.

– Будешь мне выкать? Относишься, как к ребёнку? Или как к мертвецу?

– Предлагаю пропустить ту часть беседы, где вы кривляетесь. Скажите прямо: чего вы хотите?

Мастер, одетый в неизменный чёрный комбинезон, проницательно молчал, улыбаясь разноразмерными глазами. Глаза такие же грязные, как и комбинезон. Под ногтями чёрные полоски. И запашок немытого тела исходит.

«Черномазый, чумазый, неопрятный, паршивый… Вот ты какой вблизи, Мастер, – думал Маевский, – и всё такой же неразговорчивый».

Маевский протяжно вздохнул. Ему уже порядком надоел навязчивый пафос недомолвок, недоговорённостей, умолчаний. У Маевского, несмотря на все старания Мастера, не возникло ни малейшего желания разгадывать ребусы и загадки. Он сказал:

– Раз вам нечего сказать, неволить вас не станем. Вы свободны.

– Я убил одиннадцать простовчан, и ты меня отпускаешь? Даже водки не нальёшь?

– Водку пью по праздникам, а вы на повод не тянете.

Мастер показал на ржавого робота-пыточника, понуро стоявшего в углу допросной. В железном животе механизма тихо урчал холодильный мотор.

– У него же там водка. Давай тяпнем за знакомство.

Судья ничего не ответил.

– В конце концов, это нарушает законы гостеприимства. Ты же сам пригласил меня в гости.

– Я? – Маевский удивился.

– Разумеется, ты этого хотел. Правда, ты хотел этого бессознательно. Вот я и посетил твой городок… Что, не нальешь?

– Нет.

– И не арестуешь?

– Нет.

– Пётр Петрович, неужели в славном городе Простове арест надо вымаливать?

– Не вижу смысла отправлять вас в тюрьму. Полагаю, она вас не удержит. Так что можете идти прямо сейчас. И, пожалуйста, хотя бы сегодня воздержитесь от убийств.

Мастер грозно сверкнул косыми глазёнками.

– Вообще-то я могу изжарить твою планетку.

Маевский развел руками:

– А что мы можем вам противопоставить? Ничего. Вам хочется, чтобы вас умоляли о пощаде? Простите, но по пятницам мы не малодушничаем.

– Ты от имени всех простовчан говоришь? Они доверили тебе свои судьбы?

– Послушайте, ну правда, это уже совершенно невозможно. Чего вы хотите? Неужели у столь могущественного существа не хватает мужества ответить на столь простой вопрос?

Мастер достал платиновый портсигар, украшенный брильянтами. Элегантная вещица разительно контрастировала с затрапезным видом убийцы.

– Ну хоть закурить-то можно, гражданин судья?

Маевский кивнул, Мастер задымил вонючей сигаркой.

– Хочешь знать, чего я хочу?.. Пожалуй, хочу выговориться. Давно ни с кем не говорил. Выслушаешь меня? Не откажешь в любезности?

– Не откажу. Наконец-то я сподобился вас послушать.

– Эх ты, клоун… Всё ёрничаешь, резонёрствуешь, удаль дурную выпячиваешь. Хотя нет, ты не клоун. Ты хуже. Буду называть тебя великим судьёй.

– Называйте как хотите, мне без разницы.

– Сейчас, о великий судья, состоится самый важный разговор в твоей жизни.

– Не тяните кота за хвост. Смелее.

– Что ты знаешь о Боге… Пётр? – Мастер сделал акцент на имени Маевского, будто бы оно значило что-то особенное.

– У нас викторина? Мне надо блеснуть эрудицией?

– Иногда мне придётся спрашивать. Иначе как я пойму, известен ли тебе контекст?

Маевский размял папиросу и ответил так:

– Бог – концепция первобытных мистиков. Некий всемогущий и вездесущий дух, создатель жизни. Источник времени, пространства, материи. Разумная пустота, вмещающая в себя всё. В общем и целом, как я это понимаю, сущность в высшей степени неуловимая для каких бы то ни было определений.

– Для тебя это всего лишь древняя сказка, не так ли?

– Наука давным-давно доказала, что вселенные существуют вечно. Все они безначальны и бесконечны, их никто не создавал. У пращуров просто не было достоверной информации. Они исходили из неверных посылок, когда пытались осмыслить окружающие миры. Вот они и придумали Бога – универсальное объяснение на все случаи.

– По-твоему, Бога нет?

Маевский пожал плечами.

– Не знаю, никогда об этом всерьёз не думал… Наверное, в бесконечных вселенных всё возможно. Где-нибудь и для Бога найдётся уголок.

– Вы, простовчане, ничего о Боге не знаете. Не знаете Бога, не думаете о Боге. Вот только не надо морщиться, я не лезу к тебе с проповедью. Каждый верит во что хочет и как хочет. Вы хорошо знаете смерть, и уже только поэтому вас нельзя назвать круглыми дураками. Ваши пращуры искали Бога, уважали Его, боялись и любили – как Отца своего. Самое главное: они Бога знали. А знали они Его потому, что им посчастливилось услышать Слово Божие. Может быть, ты хочешь спросить: разве у вездесущего и всемогущего духа имелись голова и рот? Если Бога слышали, значит, Он разговаривал? Представь себе, да: были и рот, и голова, и ноги. Однажды Бог родился в мужском человеческом теле. Когда Его настигла зрелость, Он начал наставлять людей. Бог несколько лет говорил с людьми, учил праведной жизни. У Него появились ученики, сохранявшие Его слова. К сожалению, встреча с Богом произошла на отсталой планете. Там не было ни развитого файлопроизводства, ни застенков, ни совершенных свидетелей. В тех местах слова записывались на выделанную кожу убитых животных – записывались по памяти, с искажениями, с домыслами. Однако суть высказываний сохранилась. Книжки с божьими цитатами были весьма популярны по первобытных планетах. Увы, но в библиотеке твоего драккара я не обнаружил ни одного экземпляра. Однако вряд ли духовную недоразвитость простовчан можно объяснить лишь отсутствием необходимой литературы.

Мастер покосился на Маевского. Тот с усилием сдерживал зевок. Мастер продолжал:

– Когда Бог счёл, что Ему уже больше нечему учить людей, Он позволил им казнить Его. Ему не проломили голову, не положили под гильотину, Он выбрал более мучительный способ: Ему распластали руки и ноги и прибили гвоздями к дереву, и Он два дня умирал на жаре. На той планете был нормальный климат, там бывали весьма тёплые дни. Бог познал чудовищный ужас человеческой смерти в полной мере – и даже сверх всякой меры. Когда до последнего вдоха Ему оставалось всего ничего, Его облили маслом и сожгли заживо – сожгли дотла. Такой смерти и заклятому врагу не пожелаешь. Разумеется, Он запросто мог освободиться, совершив чудо, но чудо в том и состояло, что Бог остался человеком и себя не освободил. Тебе как великому судье наверняка будут интересны детали того судилища. Пребывая среди ваших пращуров, Бог вёл законопослушную жизнь. Не убивал, не крал, не распутничал, в дуэлях не участвовал. Он вообще ни с кем не дрался, принципиально и последовательно выступая против любого насилия. Однако формальный повод для казни всё-таки нашелся. Бог воскрешал мёртвых в те дни недели, когда местные обычаи врачевать не разрешали. Себя он тоже воскресил через несколько дней после казни. Он восстал прямо из пепла. Его воскресение было объявлено победой над человеческой смертью. Потом Бог исчез, пообещав вернуться. Дату и место возвращения Он не уточнял. Естественно, россыпь животрепещущих вопросов осталась без ответов. Какой был смысл в Его смерти? В Его оживлении? Чего Он добивался? Что всё это значило? Его ученики разработали и распространили тысячи толкований и объяснений. Лично мне по вкусу такая интерпретация: Богу стало стыдно, ибо людей Он создавал по своему образу и подобию. Вот Он и решил взять на себя вину за все их злодеяния. Люди постоянно убивали друг друга, причем делали это в те дремучие времена, когда оживляющих технологий не было и в помине. Цена жизни была совершенно иной: каждая смерть была окончательной и бесповоротной. И вот здесь мы подбираемся к сути. Во время пребывания на той планете Бог учил людей разным вещам: как возлюбить ближнего, как избавиться от страданий, как обрести счастье, как стать свободным, как жить в ладу с совестью; Бог высказывался на все волнующие человека темы, учил тому, сему, пятому-десятому, но это были второстепенные вещи, хотя, конечно же, полезные и нужные. Главное, наиважнейшее, чему учил Бог, это тому, как обрести вечную жизнь – не вашу простовскую подделку, а настоящее бессмертие, истинное. Человеческий промысел, ведущий к Царство Божие, назвали спасением. Смерть была объявлена врагом людских душ. Пути, ведущие не к Богу, были объявлены злом и грехом. С тех пор живым было на что тратить время между рождениями и смертями. Кто-то смиренно спасался, изучая слово божье и подражая Его поступкам, кто-то злоупотреблял свободой и множил насилие, кто-то плыл по течению, уныло дожидаясь смертного часа, а кто-то наблюдал и размышлял. Понятное дело, мыслителей было мало, ведь человек ненавидит думать, он предпочитает, чтобы эту ношу несли за него. Что касается мыслящих людей, то они додумались до первоначального – исходного – вопроса. Вопрос звучит так: «В чём состоял замысел божий, когда Он создавал человека?» Говоря проще: зачем? Вопрос, оправдывающий существование всех разумных существ. Мудрецы не ищут счастья, им не нужна любовь ближних, они не жаждут справедливости, их не манят гармонии прекрасных искусств, и они готовы страдать. Единственное, что не даёт им покоя – вопрос о смысле и целеполагании – зачем всё это? Тебя мучил тот же самый вопрос, когда ты пытался понять, зачем я убиваю пассажиров. И если я отвечу тебе, что я убивал их просто так, ты решишь, что я ухожу от ответа, хотя я их убивал именно поэтому: просто потому, что мне так хотелось, без всякой причины.

Мастер широко улыбнулся:

– Теперь можешь считать, что провёл мой допрос блестяще. Внимание, сенсация: великий судья Пётр Петрович Маевский без помощи свидетелей, сам!, один!, без ансамбля! докопался до мотивации подозреваемого. Ну разве он не гений?

Маевский ответил на кривляния кислым выражением. Рассказ Мастера производил на Маевского гнетущее впечатление. Судье было тягостно и неловко: как если бы здорового человека заставили выслушивать психически больного, объятого психозом.

Мастер продолжал пороть горячку вселенских масштабов:

– Исходный вопрос «зачем Ты создал человека?», обращённый к Богу, всегда оставался без честного и прямого ответа. Среди ваших пращуров были люди, которые отвечали на этот вопрос за Бога, истово веря в то, что их устами глаголит Божий Дух, таких полусумасшедших называли пророками. Они отвечали на священный вопрос «зачем?» по-разному, но суть их ответов сводилась к следующему: жизнь человеческая есть щедрый дар, ибо ничто не сравнится с благостью бытия. Здесь пророки попали пальцем в небо. Действительно, ничто с бытием никогда не сравнится. Древние жрецы, защищавшие Бога от нападок мудрецов, боролись с самой постановкой исходного вопроса, прикрываясь родительским авторитетом: никто не смеет спрашивать с Бога, ибо Бог никому не подотчётен и никому ничего не должен, а вот как раз у человека перед Богом долг имеется, и немалый – человек обязан быть благодарным, ведь ему подарили разумное бытие. Да, в этом подарке содержится и страдание, однако требовать ответа с Бога – дерзость превеликая. Некоторые древние, шедшие на поводу у животных чувств, полагали, что Бог создал людей для того, чтобы Ему было кого любить, и сам человек был задуман как существо, способное на любовь, то есть между Богом и родом человеческим предполагался круговорот взаимности. Тут и до святотатства рукой подать, ведь можно договориться и до того, что одинокий Бог создал человека от скуки. Озвучивалась и обратная акробатика, мол, это человек выдумал Бога, ибо быть одному нехорошо – ни человеку, ни Богу. Первобытные богословы, виртуозно владевшие ремеслом пустословия, убегали от исходного вопроса в дебри непознаваемого. Они объявили замысел Бога по созданию человека непостижимой тайной. Да-да, непостижимой. Как говорится, простенько, но со вкусом. Разумеется, подобные ответы на исходный вопрос древних мыслителей не удовлетворяли, и не потому, что ответы были глупы, несуразны, нелепы, наивны или слишком мудрёны, правдивы или лживы, верны или ошибочны, совсем нет. Любой бы ответ сгодился, если бы его дал сам Бог. Но Бог безмолвствовал. Если время чему-то и учит, так это терпению. Мудрецы бережно хранили исходный вопрос. Они сумели пронести его через океаны времени и пропасти забвений. И мудрецы дождались своего часа. Однажды Бог вернулся к людям, как и обещал. Правда, вторая встреча с человеками произошла уже на другой планете: первая планета к тому времени давным-давно сгорела в покрасневшем солнце. Многие ожидали, что Бог что-нибудь да скажет, всё-таки подобные встречи не каждый день случаются, и повод поговорить уж точно есть. Однако в этот раз Бог не сказал ни слова. Вычурно и немножко театрально, не находишь? Сначала на несколько томов наговаривает, потом позволяет себя сжечь, затем воскресает, уходит, возвращается и – молчит. Впрочем, говорить Богу было некогда, потому что вторая встреча с людьми была похожа на экзамен, ну или на судебный процесс. Да, пусть будет суд, тебе, о великий судья, это ближе. Бог судил всех людей: и живых, и мёртвых. Он решал, кто из них достоин спасения, кто достоин воссоединиться с Ним в Его царстве божьем, а кто сгинет навсегда. Естественно, суровый отсев прошли не все. Многосерийные убийцы вроде меня и прочие душегубы спасения не удостоились. Ты наверняка скажешь: чтобы кого-то судить, нужно иметь полномочия. Люди просили Бога о суде? Нет. Разве те, кого Он судил, выбирали Его арбитром? Нет. Он давал им присягу быть честным судьёй? Нет. Но ведь и родитель не спрашивает у ребенка разрешения на то, чтобы наказать ремнем. Забавно: даже в такой простейшей аналогии уже возникают неудобные вопросы. Разве ребёнок моего ребёнка является моим ребенком? Имею ли я отцовскую власть над внуком? Конечно же, нет. Ни один нормальный отец не отдаст сына на порку дедушке. Так что право творца судить все свои создания – не безоговорочное, если вдуматься. Впрочем, тот судебный процесс хоть и был непрошеным да насильственным, оказался не таким уж и страшным. Для тех, кто не сдал экзамен, не было ни мук, ни страданий, ни квантовых бомбёжек – нет, ничего такого. Их просто не стало. Что касается первобытных мыслителей, выдержавших Суд Божий, то они сказали следующее, не буквально, конечно, но смысл их речи, обращённой к Богу, был такой: «Благодаря Тебе мы прожили долгие жизни, наполненные светлыми днями. Ты подарил нам радость человеческого общения, мы познали счастье творческой мысли и отвагу познания, красота питала нас минутами восторга и наполняла нас блаженством. Узрели мы и великую любовь, мрак одиночества обходил нас стороной. Нас не пугали ни бесконечные поиски смыслов, ни бремя свободы. Уныние? Да, иногда мы унывали, но даже в самые отчаянные минуты многие из нас верили, что рано или поздно истина откроется. Мы твёрдо знали, что воссиявшая истина будет простой и ясной, как восход над чистым горизонтом. Страдания нас угнетали и терзали, но мы не сносили их покорно, мы сопротивлялись и поднимали мятежи, и на нашем счету немало побед. Мы не сидели сложа руки и помогали тем, кто не мог дать сдачи. Были у нас и поражения, когда мы сдавались и покорно шли на убой, оплакивая самих себя. Мы сгорали от стыда, когда делали вид, что не узнаём зла под личиной добра. Совесть, наша вечная мучительница, не позволяла забывать ни нашу трусость, ни нашу подлость. Но грехи имеются не только у нас. Ты тоже не безгрешен. Слишком много мерзостей было Тобой попущено, и все они объяснялись нашей человеческой волей. Ты дал нам два опаснейших орудия: разум и свободу. Это как оставить двухлетнего ребёнка в комнате с включённой бензопилой. Мы можем понять и объяснить многие человеческие мерзости: костры с сожжёнными заживо, дыбы, виселицы, каннибализм, братоубийственные войны, бомбёжки и газовые камеры. Да, мы понимаем, что уродство человека может быть беспредельным, его сердце может вынести даже псов, рвущих детей на части. Эту позорную скорбь мы берём на себя. Но как быть со стихиями? Наводнения, пожары, землетрясения, кометы. Мы гибли целыми городами, задыхались целыми планетами. Чёрные дыры пожирали наши миры. А наши врождённые болезни, когда жизнь с первой до последней минуты является непрекращающейся пыткой? А тот ужас знания, что смерть неминуема? Во всех этих тяготах не было человеческой воли, но было Твоё молчаливое попущение. Допустить зло – то же самое, что совершить зло. Ты не мог не видеть всех неизбежных невзгод и тягот, но Ты всё равно создал нас свободными и разумными. Наверняка Ты пошёл на этот шаг, веря, что игра стоит свеч. Мы знаем Твои слова наизусть, Твои слова учат нас прощать обидчиков – прощать безусловно и безоговорочно, до седмижды семидесяти раз – и мы готовы простить Тебя, готовы простить за все наши несчастья, за наши горькие и окаянные слезы, мы милосердно сжалимся над Тобой и простим Тебя, но прежде нам надо знать: зачем Ты нас создал? Да, мы спрашиваем с Тебя, мы требуем. Господи, смилуйся над нами и дай ответ».

Расчувствовавшись, Мастер остановился, чтоб закурить следующую сигарку.

Маевский еле сдерживался от смеха. Опытный судья и без подсказок свидетелей знает, когда ему врут. А самая потешная ложь – это когда лгущий искренне верит в правдивость своих словесин. «Ого! Какое интересное слово – «словесина». Стоеросовые словесины, стоеросовые словеса…» – Маевский, прикрыв глаза, на пару мгновений уединился в потайной поэтической мастерской. Мы же не оставляли попыток пробиться к разуму Мастера, до которого, что называется, было рукой подать. Увы. Мы были бессильны.

Мастер же, очевидно, окончательно поверил в неотразимость своего красноречия и продолжал делиться излияниями:

– Бог оставил исходный вопрос без ответа. Он забрал в Царство Божие детей, праведников и всех прощённых. Мудрецы же, вопрошавшие у Бога, остались в своих мирах одни. Одиночество не стало их единственным наказанием, хотя тут вряд ли уместно вообще говорить о наказании, раз они остались быть. Наверное, Бога впечатлила дерзость мудрецов, пытавшихся простить Его. Но кто ж доподлинно знает Его мотивы? Остаётся лишь гадать да фантазировать. Как бы там ни было, Бог не только оставил мудрецам бытие, но и сделал их сверхлюдьми: к их разуму и к их свободе Он добавил новый дар, самый страшный. Этим даром стала власть над чудом. Конечно, с Богом новоявленные сверхчеловеки сравняться не могли, поскольку наиглавнейшую тайну бытия – истину – Бог оставил себе. Согласись, судья, было бы весьма странно, если бы он оставил себя без козыря. Впрочем, Бог ни с кем соревноваться не собирался: он просто-напросто вернулся в Царство Божие. А здесь, в одиноких мирах, где начали властвовать сверхлюди, чудеса стали повседневностью. Среди древних мудрецов, ставших сверхчеловеками, не было ни маньяков, ни многосерийных убийц, ни сумасшедших. Это были нормальные, вполне себе приличные люди. Поэтому чудом они не злоупотребляли. Кровавых утех новые боги не желали. Чудеса совершались во имя добра, и намерения были только благими. Войны, голод, болезни, смерть – все извечные враги человечества были повержены. Сверхлюди изобрели вечный двигатель, преодолели скорость света. Сверхразумные учёные узнали все секреты мироустройства. Точнее даже так: теперь сверхлюди сами творили эти секреты и сами могли создавать миры по своему хотению. Власть новых богов имела только одно ограничение: они не могли призвать истинного Бога. Но они уже и не хотели знать Его. Прошли долгие времена, а потом ещё более долгие времена, океаны старых времён сменились океанами новых, сверхчеловечество перебиралось из одной вселенной в другую, словно переезжая с квартиры на квартиру, и постепенно память о Боге стала исчезать. Впрочем, Богу оказали снисхождение: окончательно Его не забыли, но стали относиться как к фольклорной погрешности, а в языках низвели до уровня междометия. Исходный вопрос «зачем?» тоже потускнел, но тоже полностью не позабылся, хотя бы уже потому, что о нём помню я. Да и в других местах, более отчаянных, этот вопрос не забывают.

Маевский улыбнулся и прервал излияния вопросительно-утверждающей интонацией:

– Но?..

– Что «но»?

– Обычно в определённый момент в сказке всегда возникает «но». Эдакий разворот сюжета. Итак, жили сверхлюди долго и счастливо, но?..

– Начитанный простовчанин мне попался, но – нетерпеливый. Подожди, скоро будут тебе и «но», и все прочие «однако».

Мастер продолжил:

– Некоторые из сверхмудрецов опасались, что между ними начнётся вражда. Ведь даже после того, как чудеса удовлетворили все потребности, осталась единственная нужда, которую нельзя ни удовлетворить, ни изничтожить, и нужда эта – жажда соперничества. Среди и людей, и сверхлюдей всегда найдётся тот, кто в чём-то хочет стать лучше другого, или казаться лучше. Даже оказавшись в абсолютном одиночестве человек кончит тем, что начнёт бороться с самим собой. Аскеты, запиравшиеся в пещерах для достижения святости, знали, что главный их враг – они сами. Первобытные богословы не зря называли гордыню матерью всех грехов. Однако опасения были напрасны: в новом дивном мире места для гордыни не нашлось. Гордиться имеет смысл лишь тогда, когда одно существо мудрее, могущественнее, ну или, аха-ха-ха-ха!, скромнее другого существа. Величие познаётся в сравнении. Но когда все сверхчеловеки одинаково совершенны и чудесны, сравнения теряют смысл. И вот здесь перед сверхчеловечеством возникла новая угроза – скука. Пожалуй, вот это и есть твоё сюжетное «но». Бесцельность существования – враг презлейший и прежестокий. Когда сверхшахматисты играют в равную силу, единственный ожидаемый результат матча – ничья. Что такое ничья? Это не общая победа, это проигрыш на двоих. Если в прежнем мире, где ещё ощущалось присутствие Бога, даже такая омерзительная вещь как власть могла достичь благородного состояния через борьбу с гордыней – одни принуждали со смирением, другие подчинялись с достоинством, – то в новом мире, лишенном пороков и грехов, для сверхчеловека все добродетели потеряли смысл. Обретённый рай превратился в тоскливый ад. Счастье без страданий оказалось пресной кашицей. Исполнение всех желаний обернулось выхолащиванием мечтаний. Оказалось, что и любовь не имеет смысла без несовершенства. Вот скажи, Пётр, смог бы ты полюбить Ксению, будь она святой? Конечно же, нет. Ты бы даже не взглянул на неё. А если б ты сам был святым и захотел полюбить её, что бы ты дал ей, кроме своей зелёной тоски?

Глаза Маевского засверкали; ему не понравилось, что Мастер упомянул Ксению.

– Даже у сверхчеловеческой фантазии есть пределы, и неизбежно наступает момент, когда люди, ставшие богами, уже не могут придумать, чего бы им ещё пожелать. Чтобы не сойти с ума от бесцельности, пресыщенные сверхчеловечки придумали броситься во все тяжкие. План был таким: сначала они упадут на самое дно, а затем, покаявшись перед собой, будут подниматься вверх, самосовершенствуясь. И каждый раз процесс преображения можно повторять. Разве это не тот промысел, которым можно заполнить вечность? Нет, не тот! Новые богоподобные люди уже и грешить толком не могли. Убить бессмертного сверхчеловека нельзя. Красть у него нечего. Изнасиловать его невозможно. Ложью ему не навредить. Заблуждаться это премудрое сверхсущество уже не может, и по глупости само себе не навредит. Наконец, сверхсовершенные нелюди если и хотели желать многого, но они уже не хотели желать зла. Был, конечно, выход из адского рая – абсолютное самоубийство, прыжок в последнее небытие, – но на такой отважный шаг решились единицы. Большинство предпочло остаться вечными нулями – пусть жалкими и безрадостными, но всё-таки живыми. Разумеется, сверхчеловеки не собирались каяться перед Богом, которого они когда-то сами собиралась простить. Теперь эти сверхсовершенные существа были виноваты лишь в одном пороке – в своём совершенстве. Впрочем, не зря они были мудрецами. Сверхлюди нашли два средства, благодаря которым можно пережить тягостную вечность. Это игра и забвение. Вернёмся к шахматистам. Если каждый из них на время забудет о том, что он сверхчеловек, умеющий безупречно играть в шахматы, то их игра сразу обретёт смысл. В результате ошибочных ходов появятся оба: и победитель, и проигравший. Радость победы – пусть и краткий, но весьма желанный миг. Горечь поражения тоже весьма ценна, ибо делает игрока мудрее, учит смирению. Новым богам не нужен хлеб, но им нужны игры и зрелища. Впрочем, можно и добывание хлеба сделать захватывающей игрой, есть любители и такого времяпрепровождения. Чем больше игр, тем лучше. Играть можно во что угодно, как угодно, где угодно и когда угодно. Как говорится, игрищ много не бывает. В сверхчеловеческий мир вернулось насилие, но теперь оно, каким бы ужасным и жестким не казалось, стало понарошечным, игрушечным. Смерть тоже вернули, но и её низвели до уровня тайм-аута. Она превратилась в инструмент забвения, ибо выносить вечность без тёмных пауз невозможно. Представь себе нескончаемую бессонную ночь – вот что такое истинное бессмертие. Жизнь без смерти – это как матч без финального свистка, или как спектакль без антрактов. Гордыня тоже вернулась в новый мир, и вернулась с триумфом. В горниле скучных дней уродились мириады новых чемпионов. Также оказалось, что гордыня невыносима лишь в ограниченных пространствах. Самовлюблённых сверхлюдей, занятых самовозвеличиванием, трудно переносить лишь тогда, когда от них некуда деваться. Но когда в твоём распоряжении миллиарды галактик и миллиарды планет, ты всегда можешь найти укромное местечко, чтобы побыть вне игры. Или – чтобы устроить свою собственную игру в своём собственном мире. Сверхлюди договорились между собой только об одном законе: «Если не играешь сам, не мешай играть другим. А если играешь – соблюдай правила». Что касается меня, то мне омерзительны игроки, нарушающие правила. Я истребляю нарушителей, в этом состоит моя миссия. Вот мы и подошли к ответу на вопрос о том, чего я хочу. Я хочу тебя наказать. И я тебя накажу.

Маевский не выдержал:

– Из какого дурдома вы сбежали? Вам дать таблетку отрезвина? Или, может, возьмёте всю упаковку?

– Я не из дурдома, я в некотором смысле судья. Почти такой же, как ты, но другого уровня. Ты судишь обитателей простовского мира, а я сужу создателей миров. Поскольку ты существо со свободной волей, то я не могу принудительно завершить твою игру. Но я могу вызвать тебя на поединок. И я тебя вызываю.

– Вы бредите. Я вас не понимаю.

– Городецкого языка не понимаешь? Вызываю тебя на дуэль.

– Это я понял. Я насчёт создателя мира не понял. По-вашему, я – создатель Простова?

– У меня было несколько подозреваемых, но теперь я точно знаю, что это ты. Обычно создателя игры крайне трудно вычислить. На одной планете создатель прикинулся тараканом, которому приснилось, что он ведёт человеческую жизнь. Вот там да, мороки было много. В твоём же случае всё оказалось не так уж и сложно. Тебя выдала ржавая жестянка, которую Вера собиралась отнести на помойку…

Маевский вздрогнул. Здесь его застали врасплох, угодили в самое яблочко.

– …и в той жестянке слишком много стреляных гильз. Целых сорок восемь штук. Вот и получается, что на этой планете ты единственный простовчанин, который с везением на ты. Тебе ли не знать, что такое вмешательство чудесных сил? Причём, не просто вмешательство, а постоянное вмешательство. Ну а после твоего вчерашнего выступления и полёта с десятого этажа сомнений уже никаких. Я своё расследование завершил. Твоя вина доказана. Ты жульничал, Пётр.

Маевский отвёл глаза и поджал губы. Мастер усмехнулся:

– Великий судья оказался великим мошенником.

Щёки Маевского вспыхнули и стали ярче щёк стажёра Лапина.

– Нет! Я не жульничал. Я не знаю, почему всё время выигрываю. Объяснения у меня нет. Да, это похоже на чудо. Признаю очевидное: очень похоже. Но я никогда и никого об этом не просил!

– Не просил, не вымаливал, не клянчил, но ты об этом чуде подспудно знал. Бессознательно знал и сознательно пользовался. Ты поставил своё маленькое чудо на поток.

– Нет, вы неправы. Каждый раз, нажимая на курок, я готов лишиться головы. Мои свидетели подтвердят. Если бы я твёрдо знал, что выстрела не будет, то чем бы я отличался от тех, кого казнил?

– Ах это были казни? Всё-таки мнишь себя палачом, а не убийцей?

– Да!

– Говоришь искренне. Но искренность оправданием не является. Порядочный человек не стал бы злоупотреблять столь оголтелым везением. И я тебя очень прошу: не ссылайся на своих свидетелей. Они оказались не такими уж и бесстрастными тварями. Ведь ты никогда не проигрываешь из-за них: это они поворачивают барабан в нужную сторону. Надо же. Я и представить не мог, что психические соглядатаи способны на личную преданность. Интересно, чем ты их подкупил? Впрочем, это уже неважно: в нашем поединке свидетелей не будет. Ни твоих, ни моих. Сделаем всё по-честному, без поганых чудес.

Маевский выпучил зелёные глаза. Откровения насчёт нашего вмешательства были для него новостью. Маевский закурил и медленно сказал, давясь сухими и жгучими словами:

– Что же получается?.. Выходит, я… подлец?

– Да не убивайся ты так. Зачем вообще быть сверхчеловеком, если не можешь делать для себя исключения? Игра у тебя вышла неплохая. Корявая, кривая, местами даже уродливая, но в целом – оригинальная. Жестокостей здесь в меру, не больше, чем у других. Мне, например, понравилась идея с космическими драккарами. Весьма эксцентричный способ перемещения между звёздами. И вот это неплохо: умирающая ящерица становится городом для невезучих пассажиров. Да ты, батенька, истинный некроромантик! А головная карусель? Головы туда, головы сюда. Шедеврально, бесподобно. Я бы до такого извращения не додумался. Дуэли как способ социальной гармонизации – великолепны. Обратный календарный отсчёт до тотального обнуления – шикарен; так элегантно обозначить конец игры не каждый сумеет. Единственное замечание: с климатом ты напортачил. Уж больно он скверный. Неужели нельзя было обойтись без холодов, слякотей и сыростей? Разве нельзя было придумать Простов, пригодный для проживания? Чем плох город-курорт у тёплого моря? Но я тебе так скажу: если б ты не жульничал и не мухлевал, то я бы тоже поучаствовал в твоей игре, прожил бы в Простове пару жизней. А что? Простов – город славный и героический, не для слабаков.

– Все простовчане ненастоящие? Кто они? Файловые куклы? Психические организмы? Я их выдумал?

– Конечно же, все они настоящие. Такие же сверхчеловечки, как и ты. Просто когда-то они согласились поиграть в твою игру. До поры до времени они о себе ничего не помнят. Чтобы всё вспомнить – достаточно лишиться головы. Это игровое условие ты ловко придумал. Однако простовское отказничество тоже возникло не на пустом месте. Дело не только в тошнотворном климате. Возможно, горожане стали догадываться, что здесь творятся подлые и неправильные вещи. Когда создатель игры жульничает, все игроки это чувствуют; у них возникает смутное ощущение какой-то глубокой неправды.

– И дети здесь настоящие?

Мастер перестал зубоскалить и посмотрел на Маевского долгим пустым взглядом. Маевскому стало не по себе от мучительного равнодушия, выползающего из разноразмерных бесцветных глаз. Как будто из орбит черепа в Маевского таращилось само ничто.

– Дети настоящие, – глухо сказал Мастер.

Маевский продолжал сидеть с ошеломлённым видом. Папироса подрагивала в зубах. Он спросил:

– Кто ж согласится играть в такое?

– От вечной скуки и не на такое согласишься, – Мастер снова заулыбался. – Видал я миры похлеще твоего. Я же не только судья, я в некотором смысле ещё и коллекционер.

– Счастливые миры вам попадались? Игры, где не было насилия?

Мастер понимающе улыбнулся:

– У сверхлюдей это какая-то нездоровая тема. Вечно вы пытаетесь придумать идеальный мир или найти лучший из миров… Увы! Игр без насилия не бывает. Когда встречаются две свободные и разумные твари, между ними неизбежно возникает душевное трение, которое рано или поздно оборачивается насилием. Однажды я посетил планету, где блаженные души выращивали солнечных зайчиков для детских сновидений. Казалось бы: живи не тужи, наслаждайся пасторальной гармонией, радуй детишек. Нет! Даже там начали крушить зеркальные поляны да поджигать соседей. Повторюсь: твой мир не так уж и плох, хоть и кажется унылым да обречённым. К тому же здесь всё понарошку, это всего лишь коллективная иллюзия, пусть и весьма реальная. Не стоит переоценивать простовские страдания; все здешние печали и радости пройдут.

– Вы хотите сказать, что я не умирал шестнадцать или семнад..

– Да пойми же наконец, Пётр! Ты ни разу толком не умирал. Бессмертен ты, бессмертен. Простовская смерть для тебя – лишь экстремальный способ пощекотать нервы.

– Отчего же я ничего не помню о своей сверхчеловечности?

– Если б ты помнил, то не смог бы играть в Простов. И не только в Простов, но и в другие игры тоже. Но ты всё вспомнишь, если хоть раз бросишься в кратер на своей огненной горе. Ты много раз пытался, но ни разу туда не прыгнул. Подчёркиваю: ни разу. Хотя в кошмарах тебе мерещилось обратное. И я понимаю, почему ты не дерзнул. Гореть заживо – страшно и жутко.

– А как быть с той жутью, которую вы в Простове вытворяли? Вам-то кто разрешил нарушать правила игры?

– Ты и разрешил. Раз ты используешь чудеса, то и я вправе, здесь баш на баш, дружок, баш на баш. Поэтому всё, что я вытворял в Простове, все эти мерзости и гнусности – они и на твоей совести тоже. Ещё запомни, Пётр, вековечный закон: в правилах исключений не бывает. Вот та страшная и священная истина, которую Бог унёс в Царство Божие. Он скрыл эту истину от людей из безмерного милосердия. Человек не может жить с этим беспощадным знанием. Бесчисленное множество людей жили по-скотски, зная о том, что Бог есть. Они даже не верили, они – знали! И всё равно продолжали творить мерзости! На что они надеялись? На внезапное искупление или неожиданное покаяние? Палец о палец не ударили! Каждый мнил себя особенным, исключительным, неповторимым, достойным особого отношения. А в правилах исключений не бывает! Если сказано «не убий», значит, убивать нельзя. Ещё раз для тех, кто не понимает: убивать никого нельзя! Всё, точка! Именно из-за этой страшной истины человек всегда будет ущербным и неполноценным полубогом. Вы утверждаете свою свободу лишь одним способом – нарушая запреты. Вы всегда будете нарушать правила. И всегда будете нести наказание… Ты не можешь заставить меня уйти, Пётр. Моя воля против твоей воли. А я решил, что хочу здесь остаться. Более того, я хочу проучить тебя. Поэтому повторяю свой вызов. Вызываю тебя на дуэль.

– Бога вы бы тоже вызвали?

– Не понял.

Маевский усмехнулся: вот, теперь и Мастер не понимает по-лапински. Как говорится, с почином.

– Бог тоже нарушает правила. Получается, ему можно?

Мастер аж весь встрепенулся, ушки на макушке, кривые глазёнки блестят.

– Когда он нарушал и где?

– Он воскресил себя после смерти. Ну, на той примитивной планете, где не было ни файлопроизводства, ни застенков. Полагаю, что в его якобы чудесном воскресении чуда было не больше, чем в технологии оживления. Он обманул тех людей.

– Ты чем меня слушал? Ушами или нижними частями тела? Он сгорел целиком и полностью, вместе с головой, а потом восстал из пепла. Ни одна технология не способна оживить пепел. Так что это было истинное чудо.

– А разве чудо – это не нарушение правил?

– Да, нарушение. Но. Твоё большое сюжетное «однако». Он нарушал правила ради других. Ты же оберегал свою голову ради себя. И этой разницы тебе никогда не преодолеть.

– Полагаете, я не способен на самопожертвование?

– Эх, Петя-Петя, Петечка, Петрушка, Петруччо… Конечно, ты способен. Все на это способны, и даже я. Можно отдать жизнь из ярости, из ненависти, из презрения, из трусости, отчаяния, от безысходности, из глупости, и даже из любопытства – а из любви к ближнему? Нет, на такой подвиг ты не способен, выше головы не прыгнешь… В общем, так. Раз уж я обвинил тебя в жульничестве, от меня не отделаешься. Придётся со мной драться.

– Так вы только этого и хотите? Чтобы я принял ваш вызов?

– Да. Сыграем в первобытную рулетку. Всё как ты любишь.

– Вы не боитесь вызвать меня лишь потому, что знаете мою манеру игры. Вам ничто не угрожает. А с моей стороны это будет гарантированным самоубийством.

– Так я и хочу, чтобы ты вышиб себе мозги.

– Я этого тоже хочу, и всю сознательную жизнь приближаюсь к этому, но вам-то это зачем? Насколько мне известно, вам я ничего плохого не сделал.

– Разумеется, Пётр Петрович, между нами ничего личного. Интимной неприязни нет и в помине. Я ведь не только коллекционер, я в некотором смысле ещё и великий исследователь. Что касается выстрела в твою голову, то мне очень хочется стать свидетелем этого знаменательного события. Хочу понаблюдать, что из этого выйдет. Но ты не бойся. Весь ты не умрёшь, твоя сверхчеловеческая душа никуда не денется. Обычно сверхлюди в момент смерти смеются и тут же начинают новую игру, ибо конец – это всегда начало, а начало – это всегда конец… Не мне рассказывать тебе такие очевидности, ведь ты сам шестнадцать или семнадцать раз умирал, хоть и понарошку.

– Заговаривать зубы вы мастак. И всё-таки повторяю вопрос. Считайте его исходным. В чём состоит ваш замысел? Какова ваша цель? Зачем вам смотреть на то, как моя душа отделяется от тела? Ответ просто так мне хочется – не принимается.

Мастер подмигнул Маевскому.

– Умница! Зришь в корень, с панталыку тебя не сбить. Ладно, так и быть, скажу откровенно… Первобытные люди называли поединки божьими судами. Дескать, при прочих равных условиях побеждает тот, на чьей стороне Бог. Поэтому. Если победишь честно, без шулерства твоих свидетелей, то это будет означать, что истинный Бог всё еще присутствует в здешних мирах, и даже в твой Простов заглядывает.

– И зачем вам эта информация?

– Затем, что нет на свете знания дороже.

– А что получу я? Ведь есть шанс, пусть и мизерный, что выиграю я. Мне-то какая выгода от вашей кончины?

– Моей кончины? К сожалению, я окончательно бессмертен. Мне твоя пуля никак не навредит. Но если победишь ты, исполню любое твоё желание.

Маевский рассмеялся:

– То есть, вы не только сказочник, но ещё и в некотором смысле волшебник?

Мастер гневно сверкнул грязными глазами. Затем сказал:

– Подойди к окну, умник.

Маевский выглянул в окно. За окном темнела простовская ночь. А ведь только час назад было девять утра. Куда подевалось столько времени?

Мастер ухмыльнулся.

– Условия честного поединка для меня священны. За мной стоят столь могущественные силы, что… Да, иногда я вру по мелочам, проказничаю и забавляюсь, есть такой грешок, виноват, но когда дело касается серьёзных вещей, то я становлюсь категорически серьёзен. Даже так: математически серьёзен. Торжественно клянусь, что выполню любое твоё желание. Если захочешь, верну тебе Ксению и Ваню. Сможете начать новую жизнь. Выберете нормальную планету, а не этот прокисший Простов. Будете жить долго и счастливо. Я всё могу. Всё, на что хватит твоей фантазии.

– Всё можете? А почему тогда не вылечите свой насморк?

– К сожалению, вечная простуда не лечится.

– Всё равно не тянете вы на всемогущего исполнителя желаний. Признаю ваш несомненный талант фокусника, этого у вас не отнять. Но во всё остальное как-то не верится.

– Проверить мои слова на истинность ты можешь только одним способом – выстрелом в голову. Тогда сразу увидишь всю игру со стороны. Но это – после выстрела. А сейчас тебе остаётся лишь поверить мне на слово.

– Поверить вам? Да всё это место вибрирует от вашей лжи.

– У ваших предков была притча про деревенского мальчика, который постоянно подшучивал над односельчанами. Когда он пас овец, частенько кричал: «Волк! Волк!» Поначалу все прибегали на помощь, а потом перестали, ибо волка ни разу не было, а когда волк наконец явился, к шутнику на выручку никто не пришёл. Я сейчас вылитый тот мальчик. И правду говорю, и зверь уже здесь, а веры мне нет. Так грустно, что хочется курить.

Мастер горько усмехнулся и закурил очередную сигарку.

– И кстати, для протокольного файла. Зверь здесь ты, а не я. Печально, что ты этого не понимаешь.

– Если я откажусь от поединка, что будет? Продолжите терроризировать Простов? Замучаете простовчан кошмарами?

– Нет, слишком скучно. Я достаточно здесь покуролесил, уйду. Твой Простов и так скоро издохнет, когда закончится игра – через 491 год. А ты весь оставшийся срок будешь спиваться, глотать отрезвин и вспоминать нашу встречу. Ещё скучать по мне будешь.

Маевский решил задать несколько протокольных вопросов. В любом случае уже очевидно, что это дело войдёт в историю Простова, и кадеты будут его изучать. Поэтому нужны некоторые детали.

– Раз вы сами помянули протокол, то ответьте на несколько уточняющих вопросов.

– Не вопрос, – охотно кивнул Мастер.

– Как вас зовут?

– Пока не решил, скажу попозже; хочу подобрать имя посимпатичнее.

– Как вы прилетели на нашу планету?

– Передвигаюсь по галактике пешком. Странник я.

– Вы исходник, планетарий или дикарь?

– Пропускаю. Следующий вопрос.

– Почему вы убивали только в метро?

– В метро тепло и комфортно, не люблю злодействовать на морозе.

– Почему вы убивали в таком порядке и на таких станциях?

– Чтобы подчеркнуть связь с вашим обратным календарём. Шёл против часовой стрелки.

– Жертвы выбирались спонтанно?

– Да.

– И последнее… Кто вы такой? Вы ни разу не сказали «наши предки». И вы всё время дистанцируетесь от нас, от сверхлюдей. Хорошо, мы – это мы. А вы-то кто? Скажите просто, без лукавства.

Мастер гаденько улыбнулся.

– Прости, но просто не умею. А предки у нас и правда разные. И хватит на сегодня вопросов. Кроме моего, последнего: ты принимаешь вызов?

– Подумать надо.

– Ах, подумать? Это можно.

В допросной погас свет. Грянула тьма. Замерцало алое сияние проснувшихся застенков. Рыжие огоньки забегали по стенам и по потолку, изрешечённому следами от пуль. В дальней темноте зажглась ещё одна комната. Вторая комната приближается – это другая допросная. Там находятся трое: Мастер, Ксения и Ваня. Ксения и Ваня прикованы к стульям. Лица испуганные, опухшие от слёз. Тот другой Мастер занят тем, что засовывает затычки в уши; на его лице поблескивает защитная маска из прозрачного пластика, на торсе скрипит мясницкий фартук, замызганный бурой кровью. На столе подрагивает, будто живая, зубастая бензопила. Под столом краснеет канистра с бензином. У стола стоит ржавый робот-пыточник, готовый ассистировать.

Маевского будто полоснули по сердцу ледяной бритвой.

– Прекратите! Я принимаю вызов!

Застенки погасли. Вернулась обычная явь.

– Если уж подличать, так подличать до конца, – пояснил Мастер и подмигнул. – Однажды ты их уже убил, так почему бы и мне их не убить снова? И снова, и снова…

Пётр выхватил револьвер и наставил на Мастера.

Мастер ласково улыбнулся.

– Да шучу я, шучу. Я не животное.

Мастер встал, отряхнул чёрный комбинезон от сигарного пепла и перхоти.

– Ты прочитал тысячу книг, а самую важную – пропустил. Не хочу стреляться с безбожником. Всё-таки невежество хуже смерти, а ты мне не настолько противен. Оставлю копию, полистаешь на досуге. В этой книге и про моё племя есть несколько слов.

Мастер призвал миниатюрный файл, похожий на крохотную звезду. Звёздочка стремительно подлетела к зелёным глазам, сверкнула пару раз да и спряталась в волосах Маевского, который продолжал целиться в череп Мастера.

Мастер щёлкнул пальцем по револьверному дулу и объявил:

– Поединок состоится на рассвете.

Черномазый исчез, оставив Маевского в насквозь прокуренной допросной. Пётр опустил ствол. До рассвета оставалось пять часов.