Литература

И даже генеральша Ё. выползла из своих апартаментов, где наслаждалась заслуженным затворничеством, чтобы посмотреть на поединок Маевского с Мастером. Старуха целовала приёмного сына в лоб сухими губами, как бы прощально благословляя. Маевский принял этот жест молча и не посмотрев мачехе в глаза: он не любит генеральшу даже сейчас, когда в его груди тлеет огонёк преображения.

Дуэль решили провести на хоккейном стадионе, поскольку там имелись вместительные трибуны, а желающих поглазеть на окончательную смерть Маевского собралось немало, и ранний рассветный час простовчан не остановил. Для кадетов явку сделали обязательной – их голубые комбинезоны заполонили первые ряды.

Когда дуэлянты вышли на арену, Маевский поморщился от отвращения: пластиковая заплатка в левом сапоге снова прохудилась, и лёд противно лизнул пятку. Заметив гримасу соперника, Мастер не преминул предъявить миру свою власть: ледяной каток в мгновение ока превратился в натуральный газон, идеально подстриженный. Трибуны ахнули, раздались аплодисменты и крики «браво».

«Зелёная травка подходит к твоим глазкам», – гнусавым голосом пропел Мастер. На самодовольном лице вновь красовалась дурацкая ухмылочка.

Маевский хотел плюнуть, но сдержался. Несмотря на то, что Пётр уже несколько часов шёл по дороге новой жизни, он всё ещё оставался сыном гнева: спокойное и ровное общение с инопланетным уродцем давалось с преогромным трудом. Мы же, в свою очередь, не вмешивались в настроение Петра и не помогали ему сохранять присутствие духа, хотя могли, конечно же, сделать его безмятежным, но в тот великий день нами правил зарок ни во что не вмешиваться: мы решили быть свидетелями в первобытном, исходном смысле слова.

Грудастая Акулина Тельцова, одетая в полупрозрачный комбинезон, представила общественным застенкам и присутствующей публике участников поединка. Она долго и нудно зачитывала биографию Маевского и перечень его судейских заслуг, когда же дело дошло до Мастера, то объявила кратко и, как ей показалось, ёмко:

– Тот самый Мастер, наш дорогой инопланетный гость.

Мастер скорчил недовольную рожу, и ведущая мероприятия поспешила передать ему слово.

– Сударыня, в моём распоряжении множество самых разных имен. Я в некотором роде коллекционер. И мне бы не хотелось остаться в ваших летописях безымянным героем. Ведь Мастер – это не имя, а всего лишь вульгарная опереточная функция. Для этого студеного края, для этой, так сказать, Гипербореи, подошло бы имя Аполлона, древнего лучезарного бога, щедрого на красоту, или бога Ареса, щедрого на кровь, или хотя бы имя угрюмого Аида, но в честь славного города Простова я бы хотел называться просто – Игнат. Так что зовите меня Игнатом, сударыня, если хотите жить долго и счастливо.

– Хорошо. А как вас по батюшке?

– Игнат Игнатьевич Игнатов. К вашим услугам.

Мастер картинно склонил голову перед журналисткой. Она, в упор не замечая едкого сарказма в разноразмерном взгляде, всячески изгибалась перед ним, принимала соблазнительные позы и выпячивала грудь; покусывала губы и высовывала язык. Верховный судья Григорий Горшков сгорал от ревности. «Пристрелю стерву, сегодня же пристрелю», – обречённо думал он, мучаясь в застенках. Маевский посматривал на журналистку с сочувствием. Было очевидно, что грудастенькая умрёт первой (то есть станет двенадцатой жертвой), если Мастер захочет сорвать зло.

Маевский объявил, что слагает полномочия чрезвычайного судьи на особом положении да и вообще выходит из состава судебной коллегии. Что касается свидетелей, которые навсегда останутся в его голове (нас невозможно оттуда извлечь), то он даёт торжественную клятву впредь свидетелей не использовать; он считает, что дать такую клятву необходимо, ибо его победа в поединке не исключена и он вполне может остаться жив, пусть шансы и невелики.

Простовчане встретили обещание бывшего судьи неодобрительным гулом. «Бу-у-у-у!» – неслось со всех сторон: «Бу-у-у-у!» Горожане были крепко-накрепко убеждены, что бывших судей не бывает, поэтому мысль о том, что среди прохожих появится рядовой горожанин, способный управлять свидетелями, да ещё и не одетый в красный опознавательный комбинезон, наполняла их негодованием.

Верно прочитав причину возмущения толпы, Маевский пообещал не снимать красный комбез, дабы горожане были в курсе, что рядом с ними находится бывший судья. Недовольных возгласов стало чуть поменьше.

Мастер сделал торжественное обещание: при любом исходе поединка он покинет Простов и перестанет мучить горожан.

– Ноги моей здесь больше не будет, – объявил он.

На арену, покрытую благоухающей зелёной травой (трава почему-то благоухала первобытной корицей), выбегает стажёр Лапин. Его щёки горят привычным кумачом, в глазах всё то же растерянное выражение, будто он опять что-то не понял; правая ладонь сжимает золотой шприц, а в левой руке упаковка с парадным судейским комбинезоном. Сегодня инициация Лапина. Стажёр принял окончательное решение стать судьёй ночью, когда прорывался в допросную. Встав на колено перед Маевским, Лапин протягивает золотой шприц бывшему судье.

– Я приму это только от тебя, – говорит стажёр. – Окажи честь.

– Суди честно и праведно, – отвечает Пётр с улыбкой. – И береги голову.

– Голову береги.

Лёгкий укол в шею, моментальный переход через гематоэнцефалический барьер, вот, собственно, и всё: теперь Александр Лапин может с нами общаться, то есть обмениваться мысленными образами. Ему нужно какое-то время, чтобы привыкнуть к новому взгляду на окружающих. Управлять свидетелями не очень-то и сложно, но всё равно требуется определённый навык, без особой практики и специальных упражнений новообращённый судья может несколько подрастеряться. Маевский предупреждает Лапина: «Не смотри на журналистку, не смотри!», но Лапин промахивается взглядом и задевает плоть, выпирающую из всех щелей полупрозрачного комбинезона.

Наверное, когда-то Акулина была милой и доброй девочкой, но те времена давным-давно прошли. Сейчас её душа похожа на паршивого осьминога, щупальца которого покрыты не присосками, а влагалищами, увлекающими мужчин в клыкастое нутро; и всё это липкое безобразие блестит жиром немытых волос. От вида склизкой гадины горло Лапина сжимается рвотным позывом.

Судья переводит взгляд на Мастера и видит кривую оболочку с глумливой ухмылочкой. За глазами «Игната Игнатьевича» вроде бы пусто, но пустота эта отнюдь не пуста: там таится враждебное ко всему живому ничто. Сердце Лапина холодеет так, что даже самые злые метели Простова кажутся летними ветерками с тёплых планет.

Александр поднимает глаза на Петра. В груди Маевского мерцает огонёк – лучистое сокровище, поселившееся во мраке вулканической души. Тьма ещё не проиграла, она по-прежнему сильна и цепко держится за внутренности бывшего судьи, и в ущельях, опоясывающих огненную гору, ещё слишком много чёрных теней, но отсюда уже видно наперёд: свет в сердце Петра побеждает, этот пробудившийся свет не может не победить. Лапин думает, что понял и причину отставки Маевского. По мнению новоявленного судьи, всё просто: иногда для судебной коллегии наступают тяжкие судные дни (авральные дни, когда потоки дерьма из душ простовчан льются на судей пуще обычного), и Маевскому очень бы не хотелось, чтобы этот огонёк угас под наплывом простовских излияний; огоньки же подобного рода следует беречь самым тщательным образом ввиду их огромной ценности (простим неопытному судье эту милую ошибку в прочтении мотивации: Маевский подал в отставку не из-за боязни утратить новую жизнь, совсем нет, к тому он уже почти ничего и не боялся; Пётр подал в отставку, потому что сама идея судейства теперь казалась ему абсурдной).

Акулина Тельцова спросила, готов ли судья Лапин стать секундантом в текущем поединке. Лапин выражает согласие, Маевский и Мастер не против (Маевский хотел по-товарищески поддержать Лапина на новом поприще, а Мастеру было всё равно). Под звуки похоронного марша обслуживающие механизмы вынесли на арену две дуэльные каски. Отказ участников поединка от использования головной защиты не становится неожиданностью, более того, публика так и предполагала, что сегодняшний бой закончится неминуемой окончательной смертью, и никак иначе.

Маевский рассказал собравшимся, что дуэль пройдёт по правилам первобытной рулетки, и что в шести гнёздах револьвера будут пять патронов. Мастер, глумливо посмеиваясь, уверил присутствующих, что в данном поединке вероятность какого-либо жульничества равняется стопроцентному нулю. Лапин с помощью своих свидетелей проверил намерения Маевского, и намерения бывшего судьи оказались безупречны: Пётр собирался сражаться честно и без фокусов; что касается результатов освидетельствования Мастера, то здесь Лапин испытал чувство головокружительной растерянности, поскольку не смог увидеть души «Игната Игнатьевича» по причине её категорического отсутствия.

Мастер извлёк из бездонных карманов гранатомёт – по виду очень древний, весь покрытый ржавчиной.

– Что это? – спросил судья Лапин.

– Фаустпатрон, – ответил Мастер.

– Зачем? Рулетка же револьверная, – недоумевал Лапин.

– Да я просто так достал – похвастаться. Не парься, Саня, будь проще. Хочешь, подарю?

– Не надо. Предпочитаю ножи, кастеты, дубинки, – сказал Лапин и сжал кулаки.

– Тогда в следующий раз саблю тебе привезу.

– Не понял. Какой ещё следующий раз?

– Да шучу я, шучу.

Маевский заметил на трибуне два знакомых лица: Вера и Надежда, домашние организмы со старой квартиры. Статные брюнетки пришли поддержать бывшего хозяина, их красивые и сильные руки держали алый транспарант с белой надписью: «Уборка завершена!» Маевский послал домашним организмам воздушный поцелуй и подумал: «Когда дома чистота и порядок, то и умирать не страшно».

Револьвер был в руке Петра, поскольку он решил стрелять первым, и Мастер решение Маевского не оспаривал. Бывший судья слышал неизбежное приближение окончательной смерти, в животе холодело. Черномазый уродец вышагивал вокруг Маевского, мелко тряся кривыми губёшками, с которых капали мутные слюни. Закатив глаза, многосерийный убивец что-то бормотал, это была жуткая и тошнотворная абракадабра; мёртвые слова, сшитые из прогнивших слогов, смердели и поганили воздух. Трава, по которой ходил Мастер, дымилась и съеживалась, будто её поджаривали снизу.

Стоявший на коленях Пётр молился – неумело, нескладно, неуклюже. От его всегдашней весёлости ничего не осталось; всё, хватит, шутки кончились. Не было ни страха, ни тоски, но был пронизывающий насквозь холод. Пётр ничего не просил у Того, кто по своему безмерному милосердию может дать всё всем и каждому. Молитва Петра напоминала стон глухонемого, ибо он знал, что никогда не сможет выразить словами то, что у него на душе. Это был не стон боли и не стон отчаяния, это был стон бесконечного стыда – стыда, от которого никуда не деться, ведь этот стыд и есть единственное место пребывания, и мир Петра превращается в истошный крик, беззвучный, но способный оглушить даже мёртвых, и в этом крике любые слова кажутся шелухой на краях позорного вместилища. Пётр смотрел в мутное простовское небо, мысленно прощаясь и с серыми промёрзшими облаками, и с ледяными звёздными иглами, он даже почему-то вспомнил про полувековое одиночество файла посещений, он представил муки мыслительного механизма, сходившего с ума на вершине наблюдательной вышки, и Пётр даже чуть не прослезился из-за того файла, как будто ему было дело, а потом всплыли ещё разрозненные воспоминания, и ещё, и ещё, и Маевский быстро сообразил, что память пытается отвлечь его совесть от главного – от того, что он сам безжалостно много раз убивал, и не имеет никакого значения, что убитые того заслуживали, ведь никого нельзя убивать, даже если очень хочется, даже если требует долг, даже если так надо во имя справедливости, даже ради растерзанных детей нельзя никого убивать – ни беззащитных, ни тех, кто готов дать яростный отпор; особенно нельзя убивать спокойно и преднамеренно, потому что в каждом убитом существе есть частичка Бога, и боль Бога, и чудо Бога, и разумным богоубийцам не получить прощения вовек – и не потому, что их не простят, а потому, что они сами себя не смогут простить, на это у них смелости не хватит, и даже если Он простит их, то они и прощённые сгорят от стыда на вершинах своих вулканов. Пётр вспоминает десятую смерть, когда он приходил в домик на склоне огненной горы. Дверца тихо скрипит, и вот он проникает в уютную гостиную. Камин, оленьи рога на стене, книжные полки. Она стоит у мольберта. В этот раз Ксения его не узнает, она думает, что перед ней заблудившийся путник. Ксения вызывается проводить его до безопасной тропы, ведущей к подножию вулкана. Пётр как бы невзначай спрашивает, где Ваня… Что? Какой ещё Ваня? Ксения в недоумении: с чего путник взял, что у неё есть сын? Вот уже много лет она живет здесь одна, занимается живописью в своё удовольствие, время от времени спускается в деревню – за вином, сыром и красками. И она вдова, муж погиб в автокатастрофе, детей у них никогда не было. Он явно обознался, перепутал с кем-то. В груди и ушах Петра становится жарко, словно он получил пощёчину. Он достает папиросу, но Ксения просит воздержаться: она не переносит табачного дыма. Пётр закуривает и спрашивает, еле сдерживая электрическую злость: «Как ты посмела забыть нашего сына? Как?!» Побледневшая Ксения выбегает из домика, это какой-то сумасшедший... «Тварь! Сука!» – свирепые слова несутся вслед. Он мчится за ней, чувствуя, как превращается в чешуйчатый организм, жаждущий мщения и смерти: он хочет разорвать Ксению, сожрать и обглодать хрупкие кости; в зелёных глазах чернеют вертикальные зрачки, язык тонет в ядовитой пене. «Ненавижу! Убью!» Опьянев от ярости, он расправляет крылья, когти устремляются к тонкой шее. Ксения бежит к обрыву. Пётр, заметив отражение в горном озере, прерывает полёт, вцепившись в склон. Нет, не может быть, это не он, ему невозможно быть таким; он бы никогда не причинил ей вреда. Или всё-таки он? Он и правда настолько безобразен? Красная чешуя. Клыки. Когти. Нет, это всё обман, фальшивая оболочка. Надо видеть суть. А по сути он ничем не отличается от урода с бензопилой – того самого выродка из той комнаты, где терзали Ксению и Ваню… «Уродом жил, уродом сдохну», – с неожиданным облегчением подумал Пётр. Горное озеро наполняется кипятком, испарения цвета охры окутывают первобытный драккар, выплывающий из призрачных волн. Пётр летит к носу корабля и занимает своё законное место – место, которое может принадлежать лишь ему одному – красному огненному дракону, рождённому в недрах страшной горы. Из трюма доносятся гнусавые смешки. Мастер здесь, мастер с тобой, мастер всегда тебя опоганит. Что ж, это хорошо, хотя и весьма странно; обычно крысы бегут с обречённых посудин, а эта крыса решила остаться. Маевский спускается в трюм. Мастер сидит на бочке с порохом и дымит вонючей сигарой.

– Тебе здесь не место, – говорит черномазый. – Уходи.

– Я убью тебя. В этом мире тебя быть не должно.

– А тебя не должно быть здесь. Вернись на палубу и жди огня. Для жестоких сердец есть только огонь.

Маевский направил револьвер в голову Мастера.

Мастер ухмыльнулся:

– Интересно, как ты собираешься убивать пустое место?

– Хочешь сказать, тебя здесь нет? Ты опять мне мерещишься?

– Пойми же, наконец. Нет не только меня, – Мастер делает круговой жест. – Всего этого тоже нет. Нет ни городецкого языка, ни простовского диалекта. Всё это вздор и чушь. Ледяная планета, драккар, застенки, механизмы-организмы, летающие файлы, пальцы отмороженные, головы и дуэлянты, исходники и планетарии – ничего этого нет. И никогда не было.

Рука с револьвером опускается.

– Как это нет? А что тогда есть?

– Есть твоя душевная болезнь. Ты ужасно болен.

– Что, и Бога нет? И супа из детских глаз не было?

Мастер усмехается, не отвечает.

– Отвечай, гад! – взревел Маевский.

Мастер опять молчит, снова не отвечает. Таращится на Маевского кривыми глазами.

– И Ксении нет? И Вани?

Мастер тушит вонючую сигару, становится чёрной тенью; тень смешивается с серым дымом. В трюме нечем дышать, Маевский задыхается и взлетает, пробив головой доски. И вот он снова драккар, которого нет и никогда не было.

На палубе людно. Безголовые мертвецы, все сорок восемь тел, садятся на вёсла и направляют драккар к центру вулкана, в самую глубь сердечной червоточины. Вспышки пережитых смертей окружают Петра, осыпая пеплом минувших и грядущих дней, будущие столетия протягивают руки помощи, и на дальних горизонтах мерцает серебряный огонёк, указывающий путь к новой жизни, к той жизни, где его простят и помилуют, но Пётр ясно видит, что ему никогда не хватит ни времени, ни дерзости на то, чтобы простить самого себя, ведь его обугленное сердце уже не может смягчиться… Последнее, что видел драккар, мчавшийся в последнюю смерть – силуэты двух любимых существ. Пётр знал, что пулю никто не остановит – ни ангелы, ни свидетели, ни чёрт знает кто ещё – и всё равно прожимал курок. Зачем? Ведь была же перед ним новая жизнь, она была совершенно точно, и это была чистая правда, а не обман, надо было только смиренно пройти… Мы до сих пор не понимаем, мы не в силах понять – зачем? Он же категорически знал, что в шести гнёздах было шесть, а не пять патронов, и тем не менее револьверный гром гремел, в раскатах того грома исчезали льды, газоны и древние тени, и там же пропадали стажёры и судьи, и многоголосье трибун стихало, а затем и весь город Простов в том чёрном громе сгинул.