Литература

9: Это было правильным решением. Единственно верным в данной ситуации. Это точно, мать твою. Верно. Глупо…но верно.

Ситуация действительно наидерьмовейшая. Столько херни в один день. Навалилось. Накопилось. Прорвалось. Плотина, годами упорно стоявшая и сдерживающая бурлящую массу воды, однажды дала течь. Течь. Капелька воды просочилась в миллиметровую щербинку кладки и смочила составляющее.… Увлажнила внутренность. Увлажнила суть. И внутри той стены, в глубине…стали происходить пока незаметные, но прогрессирующие каждый день, изменения. Щербинка медленно ширилась, пропуская всё больше влаги, и кладка разрушалась. Незаметно. Потихонечку. Не торопясь. Маленькие срывы. Нервозность. Раздражительность. По мельчайшему поводу. Нотации для сына стали длиннее. И злобы прибавилось. Ещё немножко злобы для ставших длинными нотаций. Что бы мальчик понял кто тут хозяин. Для жены чуть-чуть грубости и брезгливости. Что бы глупая сучка осознала своё место в жизни. Поняла – как надо. Это двадцать лет назад она была красивой,…хотя нет, не красивой - была симпатичной и неплохо отсасывала. Сейчас же это была обрюзгшая особа с толстыми мясистыми ляжками, животом и длинными чёрными волосками на нездорового цвета сосках. Она стала просто бабой. Никчемной в постели и занудной в быту.

Ненужной.

И кладка разрушалась.

8: С пол года назад он заметил это. Заметил, что что то теряет. Может, что нибудь важное. Может не очень.

Его сын стал бояться. Жена стала бояться. Единственные на земле люди, для которых он был важен, для которых он существовал…стали бояться. Его. Кинув взгляд назад, в недалёкое прошлое, он увидел, что происходит. Нечто приближалось. Он на грани срыва. Впереди возможен прорыв. Плотина. Давление. Масса. Сила. Что то давит. Разъедает сознание и привычные моральные устои. Что то, над чем воздвигнута плотина. Нечто забытое. Скрытое туманом. Завесой.

7: Он старался. Определённо старался. Не хотел сдаваться.

Пил таблетки. Успокаивающие. Снотворное. Освоил систему аутотренинга. Раз-два, я спокоен. Три-четыре, моя левая рука тяжелеет…но всегда что то вклинивалось в его занятия самогипнозом. То видение лужиц крови, растекающихся по цементному полу, то чьи то стоны, мольбы, то свой собственный голос, изменённый хрипом и звучащий как зловещий шёпот безумца: Пять-шесть, моя правая рука выдавливает ему глаза… Ничего не получалось. Да и не могло получиться. Слишком всё было сложно. И этот туман раздражал его. Это воспоминание… Запах сухого цемента и крови. Теплота. Изредка - журчание. Стоны. Стоны боли или сладострастия. Ведь им это нравилось… Похотливые ублюдки. Сейчас то он точно знал, что им всё это нравилось. Притворялись будто больно, а сами ловили кайф.

6: Постепенно он пришёл к выводу, что ему нравится нервничать.

Нервничать и злиться. Нравится, что жена и сын боятся его. Чувствуют хозяина. Мужика. Самца, мать их. Он не бил их. Нет. Это они почему то решили, что он способен на такое. Он лишь молча слушал и поглядывал исподлобья. В квартире, через некоторое время, восстановились покой и тишина. Жена молча исполняла свои супружеские обязанности. Убиралась. Готовила еду. Стирала вещи. Сын прилежно учился. Делал домашнее задание. Гулял. И всегда. Всегда приходил вовремя. Всё стало правильным. Он ходил на работу. Работал. И всё чаще пытался вспомнить что то, что не вспоминалось.

5: Он не мог понять – над чем воздвигнута эта плотина.

Эта, готовящаяся прорваться, старая, дрожащая от давления, плотина. Что скрывается за ней? Это пугало. Иногда возбуждало и будоражило. Чаще надоедало. Он прекрасно помнил свою жизнь. Всю свою грёбаную жизнь. Память у него была отличная. И ничто не могло скрываться за этой плотиной. И всё таки скрывалось. Стоны. Плач. Цемент. Темнота. Духота. И всё. Это всё, что вспоминалось. Одни странные раздражающие обрывки. Больше ничего. Он пытался не признавать этого, отрицал, но только эти обрывки ещё и очень его возбуждали. Особенно стоны. Ему хотелось понять – почему.

4: Однажды ему приснился подвал.

Тёмный мрачный подвал с цементным полом. Он стоял посреди него, прямо под мерно раскачивающейся лампой, абажуром которой служил человеческий череп. Она качалась, поскрипывая, а из глазниц черепа на стену бил пронзительный белый свет, высвечивая металлические штыри к которым были приварены цепи с оковами на концах. Свет лампы переместился влево. Теперь он выхватил из тьмы широкий дубовый стол, заставленный какими то банками в которых, в розовой жидкости, плавало что то, похожее на корни женьшеня. Ему подумалось, что это вряд ли женьшень. Больше похоже на… Свет снова переместился. Он увидел здоровенное блюдо, на котором щедрой горкой были разложены человеческие зубы. Много зубов. Целая пирамида Хеопса из зубов. Свет исчез. Он стоял в кромешной темноте и по периметру этого помещения носился, отражаясь от стен, словно эхо, протяжный, полный страдания и муки стон. Потом стон стал стихать, перешёл в сиплый хрип, потом в какой то мышиный писк и пропал. Его голос, изменённый возбуждённым клёкотом, шипящий, почти не узнаваемый, исходящий из ниоткуда, произнёс: А тебе ведь было приятно, сучёныш. Приятно… Он проснулся в поту и заметил, что одеяло высоко поднимается промеж его ног.

3: Он понял, что всё это как то связано с ним. Или он сходит с ума или его память блокирована чужими воспоминаниями.

Он бросил работу и стал вести дневник. Стал рисовать какие то рисунки, зарисовывать свои сны и вспышки воспоминаний. Подвал. Оковы. Банки. Зубы. Потом он решил, что всё это должно быть зелёным. Ярко зелёным. И подвал. И оковы. И банки. И зубы. Жена и сын начали откровенно сторонится его. Да и он не особо жаждал их общества. Особенно этой стариной бляди. Вот с сыном он бы посидел. Поговорил. По мужски. Серьёзно. А скажи тот что нибудь не так – вмиг бы надрал ему задницу. Снял бы с него штаны, положил на живот и отхлопал бы, но не ремнём, нет – он же не какой нибудь псих, отхлопал бы руками, или даже не отхлопал бы, а погладил его по ягодицам, пощипал бы их, а может быть и поцеловал, если конечно сын был бы того достоин… Вот этих мыслей он и испугался первый раз. Он сидел и представлял, как поглаживает сына, своего сына, по заднице и при этом член его стоял как каменный. Это было неприятно. Неприемлемо. И в то же время очень заманчиво. Это будоражило.

2: Он чувствовал, как за плотиной кипят воспоминания.

Как трещат внутренности стены сдерживающей их. Как стена поддаётся. Воспоминания просачиваются. Он стал видеть лица каких то мальчиков. Глаза, огромные от боли.

Глаза, полные слёз. Кровь на лицах. Окровавленные куски тел. Вспоротые животы. Вынутые внутренности. Проломленные головы. Мозги впихнутые в рот. Мозги, впихнутые в анус. Отрезанные мужские гениталии, запечатанные в литровых банках с бирками, на которых кровью нацарапаны имена. Огромные лужи крови. Глаза, вынутые из глазниц и валяющиеся на полу, поблескивающие, словно диковинные бусины, под яркими лучами светильника-черепа. И всё это…он знал…его рук дело…

1: Плотина рухнула.

Разрозненные фрагменты слились в одну страшную картину, и он понял, кто он есть. Когда это произошло, он курил на балконе, глядя с высоты девятого этажа на играющих в футбол пацанят. Из глубин памяти всплыло его настоящее имя. Города, где он побывал. Мальчишки, которых он насиловал и убивал. Жуткий подвал, где были захоронены двадцать три изуродованных тела, где стояли на широком столе двадцать две банки с плавающими в спирте пополам с кровью, похожими на корни женьшеня, их половыми органами. Двадцать третьего мальчишку, которого звали Федей, постигла другая участь, его похожий на дождевого червяка член, он откусил, вгрызшись в безволосый, Федин пах как гиена. Пока Федя дико визжал колотясь белобрысой головой об пол, он жевал его мелкие гениталии и запивал их горячей кровью из здоровенной раны. И ещё кончал. Как он кончал… Скуля, подвывая, словно подпевая Феде, вторя его безумному, такому приятному для ушей, вою. Потом он вспомнил, как по какой то старинной методике гипнотизировал себя глядя в зеркало. Его искали. Сели ему на хвост. Он ринулся в бега. Проехал через всю страну, и каждый вечер он садился перед зеркалом, освещённым ярким зелёным светом и повторял, глядя в отражение своих глаз, кто он есть. Пока и на самом деле не поверил в то, что едет из Саратова в поисках работы и новой жизни. Так была воздвигнута плотина. Теперь она была полностью разрушена. И у него был выбор. Или - бросить бычок с балкона, зайти в комнату, пройти в кухню, к магнитному держателю, где висели семь хороших стальных ножей, взять один, самый длинный, потом зайти в спальню, где ещё спит жена, разбудить её, и воткнуть этот длинный нож прямо в сонный удивлённый карий глаз, дождаться сына из училища, приготовить всё к его приходу, приготовить верёвки, инструменты, кляп, приготовить литровую банку… Или же – бросить бычок с балкона и броситься вслед за ним. Он не стал долго раздумывать и сделав последнюю глубокую затяжку метнул тлеющий окурок в небо.

9…8…7…6…5…4…3…2…1…0.

0: Это было правильным решением.

Единственным. Так подумал он, когда его голова соприкоснулась с асфальтом. Он услышал какое то чавканье и его не стало.

- Андрюша, снимай быстрей, пока менты не приехали, - торопила женщина своего пятнадцатилетнего сына. Андрей нажал «REC» и камера заработала. Он обвёл объективом девятиэтажный дом, двор, а потом стал снимать непосредственно то, что осталось от человека. Через месяц его пригласили на съёмки программы «Случайный свидетель» и вручили за отснятый сюжет денежную премию в размере двух тысяч рублей.