Литература

На прошлой неделе одному при побеге собака почти отгрызла руку, но он сбежал. И сейчас он не здесь. Пусть и без руки, но не здесь. Спросите кого угодно, любой отдаст почти всё, чтобы только не быть тут. Тут не нужны ни руки, ни ноги, ничто тебе здесь не пригодится. Глаза умирают от постоянно слепящего света прожекторов, голова раскалывается от воя сирен и лая овчарок. Вчера видел, как на инъекционировании старик упал на бетон и не смог встать. Точнее он просто и не пытался. К нему подбежали двое, стали его поднимать, с него свалилась роба, вокруг все ахнули. На нём не было кожи, только кости и жилы, иногда засохшее мясо мышц. Непонятно, как же он вообще двигался. Его унесли быстро. Колонна двинулась дальше. Вечером в бараках кто-то сказал, что этот старик сам срезал с себя кожу и съедал её. Вечерами много чего рассказывают, но когда видишь всё сам, то невольно начинаешь верить слухам. Рассказывали, что наш отстойник лучший в рейтинге подобных заведений. По стране их около полутысячи. Никто не помнит, как и за что он сюда попадает, зачем его здесь содержат.

Утром перепонки рвутся от пронзительного свиста побудки. Солнца здесь не бывает. Никто толком ничего не знает, но бытует мнение, что отстойники находятся под огромным колпаком, который не пропускает свет и воздух. Утро начинается с щелчка токораздатчика, который подаёт ток на ограду и осветительные столбы. Потом завывают кондиционеры, прогоняя затхлый воздух через фильтры. Шум страшный.

Минут через 15, когда от каждого поступил сигнал в Центр на наличие каждого под колпаком. Все проходят процедуру инъекцинирования. Никто не знает, что за дрянь в нас вливают, но все ждут этого. После закачки все отупевают до безобразия. Но это благо. Не слышать ничего, не замечать ничего. После этого включается какая-то пищалка, которая управляет нами. И мы все уходим стройными рядами куда-то. Минут пять дороги ещё сидят в памяти. Потом провал. И вечер, который возможно определить только по тому, что выключены кондиционеры. И вечерняя проверка.

После ужина, если ещё одно инъекцирование можно назвать ужином, все расходятся по баракам. От ужина и до отключки на сон есть полчаса. Зачем эти полчаса тут даны нам, никто не знает. Потому что именно на эти тридцать минут мы оставлены без присмотра. В бараках стоит гул от разговоров. Именно в эти полчаса тот старик сдирал с себя кожу. Очень многие истязают себя. Многие сходят с ума за эти получасовые пытки. Ко всему привыкаешь тут, хотя бы только потому, что другого времени кроме этих получасов и перерывов между инъекциями нет. Кто-то считает эти полчаса жизнью, настоящей жизнью, когда ты реален. Другие же ненавидят их. На самом деле, эти тридцать минут в день больше похожи на разговор со смертью. Тридцать минут настоящего тебя за 24 часа полного отсутствия. Именно за эти полчаса на прошлой неделе кто-то и убежал.

Полчаса проходят. Раздаётся щелчок и за ним треск, лёгкая головная боль… и потом никто ничего не помнит.

Только на следующий день в перерывах между инъекциями и в получасовой глаза слепнут от света прожекторов, голова разламывается от треска в кабелях, от воя сирен и лая овчарок.