Литература

Пожалуй, ничего на свете не люблю я сильней русского леса.

Прекрасен он во все времена года и в любую погоду манит меня

своей неповторимой красотою.

Хоть и живу я сам в большом городе и по происхождению

человек городской, а не могу и недели прожить без леса - отложу

все дела, забуду про хлопоты, сяду в электричку и через

какие-нибудь полчаса уже шагаю по проселочной дороге,

поглядывая вперед, ожидая встречи с моим зеленым другом.

Вот и в эту пятницу не удержался, встал раньше солнышка,

позавтракал быстро, по-походному, сунул в карман штормовки пару

яблок - и к вокзалу.

Взял билет до моей любимой станции, сел в электричку и

поехал.

Еду, гляжу в окно. А там - начало мая, все распускается,

зеленеет, душу радует. Мелькают встречные электрички, а в них

людей полным полно. Все в город едут, а я в пустом вагоне из

города - к лесу. Чудно...

Доехал до места, вышел на перрон, посмотрел влево. А там

на горизонте лес темнеет. И видно, что верха-то его зеленцой

тронуты - еще неделя, и все зазеленеет. Вот радости-то мне

будет.

Но, однако, гляжу - облака над лесом порозовели, вот-вот

солнышко выкатится; надо поспешать, коль хочешь рассвет в лесу

встретить. Сошел я с перрона и мимо небольшого поселка, мимо

школы и каланчи пожарной заспешил в мои любимые места. Иду, а

сам на облака поглядываю - боюсь опоздать к рассвету.

А кругом такая красота и тишь - сердце радуется!

Земля молодой травкой проклюнулась, по оврагам дымка

стоит, и пахнет так, как только одной весной пахнуть может. От

этого духа словно кровь в тебе закипает, и чувствуешь ты, что

не сорок тебе с лишним, а все двадцать лет!

Прошел я по кромке поля, по жердочке пересек ручей и сразу

в лесу оказался. Тут уж спешить некуда - нашел полянку

знакомую, сел на поваленную березку и смотрю вокруг,

наслаждаюсь.

Стоят окрест березки белоствольные - словно овечки, тянут

ветки кверху, а на ветвях уже крошечные зеленые листочки,

этакий дым зеленый. Тут и солнышко уж поднялось, лучи - то

вкось по стволам заскользили. Сразу и птицы запели сильней, и

от травки молодой пар пошел. Ветерок утренний по верхам

пробежал, закачались березки, запахло зеленью молодой.

Красота!

Сижу я, любуюсь, ан вдруг слышу - кто-то кашлянул сзади.

Вот, думаю, кого-то нелегкая принесла. И тут одному побыть

не дадут. Оборачиваюсь. Вижу, идет ко мне, не торопясь, мужчина

лет, прямо скажем, солидных - из-под серой кепки виски совсем

белые проглядывают. Телогрейка на нем, сапоги, рукзак за

плечами. И смотрит приветливо.

- Утро доброе,- говорит.

- Здравствуйте,- я ему отвечаю.

-Вы,- говорит,- разрешите мне посидеть немного, больно уж

хороша поляна. Я вам не помешаю.

- Садитесь,- говорю,- пожалуйста. Места всем тут хватит.

- Да.... -говорит он, вздохну,- это верно. в лесу места

много...

Спустил рюкзак на землю, сел.

Сидим мы, смотрим как солнышко все выше да выше сквозь

ветки пробирается. А я изредка на незнакомца поглядываю.

Снял он кепку, на березу положил. Вижу - голова у него

совсем седая, словно мукой посыпана. Лицо морщинистое, пожилое,

а вот глаза по-молодому горят, с огоньком.

Посидели мы еще минут несколько, он и говорит:

-Кто в лесу рассвет встречает, еще стар не бывает.

Согласился я с такой мудростью.

- А вы,- говорю,- любите рассвет в лесу встречать?

- Люблю,- говорит.

И часто встречаете?

- Да каждый день приходится.

Удивился я.

- Вы,- говорю,- счастливый человек. Наверное, в поселке

живете?

- Нет, отвечает,- я не здешний. Я просто,- говорит,- по

лесу хожу.

Вот, думаю, тебе на. По лесу ходит. Может, думаю,

разбойник какой или беглый?

А он словно мысли мои прочел - улыбнулся, морщинки возле

глаз так и залучились.

- Вы,- говорит, -не думайте дурного. Я не сумасшедший и не

преступник. Я травник. Травы, корешки лекарственные собираю и

сдаю. Из них потом фармацевтическая фабрика лекарства делает.

Этим и живу. Раньше в артели работал, а недавно один решил. Вот

и хожу один...

- Так ведь,- говорю,- сейчас травы-то почти нет -

только-только показалась.

- Правильно,- говорит,- я ландыши собираю.

- Как? Они ведь,- говорю, отцвели...

- Тоже верно,- улыбается,- цветки-то отцвели. а плоды - в

самый раз для сбора. Вот, полюбуйтесь...

И рюкзак свой потертый развязывает.

Подсел я поближе, смотрю, а в рюкзаке у него сплошь разные

пакеты целлофановые: в одних - кора, в других - корешки. А он

вынимает самый большой пакет, развязывает и говорит:

- Это и есть плоды ландышей. Они в медицине очень широко

используются.

Гляжу, полный пакет красных бусинок, ландышами от них

совсем не пахнет.

- Да,- говорю,- цветы-то я всегда замечал, а вот плоды -

впервые вижу.

А незнакомец улыбается:

- Ничего,- говорит,- бывает. Вы,- говорит,- городской?

- Да,- говорю,- из города.

Он улыбнулся и ничего не сказал.

А солнце уж поднялось, привпекать стало. Незнакомец свой

ватник скинул, рядом на березу положил. Под ватником у него

военная гимнастерка без погон оказалась, а на ней целый квадрат

орденских ленточек. Штук не меньше двадцати. Сразу видно - не

обошла война человека. Щурится он на солнышке и достает из

кармана кисет. И кисет, прямо скажем, странный. Не простой. Сам

я курением никогда не баловался и во всех курительных тонкостях

не силен. Но кисеты видел - приходилось, давно еще, в детстве.

Тогда многие старики курили трубки или самокрутки. И ничего,

скажем, ничего особенного в тех кисетах не было - обычные

кожанные или матерчатые мешочки с табаком. А этот - особенный,

весь потертый, с узором, со шнурком шелковым. Да и сшит из

какой-то кожи, наподобие лайки. Видать, не нашего пошива.

Незнакомец его бережно на колени положил, разявязал,

достал бумажку и принялся за самокрутку.

Тут я не выдержал и спрашиваю:

- Простите, а что это у вас за кисет такой?

Он повернулся, улыбается и переспрашивате:

- А какой - такой?

Да,- говорю,- особенный. Басурманский прямо.

- Басурмансикй? - переспросил он и головой качнул.

Хоть улыбаться не перестал, а в глазах что-то вроде укора

промелькнуло.

- Эк вы,- говорит,- басурманский... Какой же он басурманский?

Его самые что ни на есть русские души сшили.

И замолчал.

Молчу и я. Неловко мне, что невпопад спросил человека.

А он тем временем свернул самокрутку, раскурил, не

торопясь, а кисет не убрал. Держит его на ладони, разглядывает.

И в лице у него что-то суровое появилось, словно сразу

постарело оно.

Посидел он так, покурил, а потом и говорит:

- Вот насчет того, что - необычный,это вы правильно

сказали. Кисет этот и впрямь необычный. У меня с ним, прямо

скажу, вся жизнь связана.

- Интересно,- говорю,- как же это так?

- Да вот так, - отвечает и, покуривая, на солнышко

щурится. - История эта давно началась. Сорок лет назад. Ежели у

вас и впрямь интерес к кисету имеется,- расскажу вам эту

историю.

Конечно, - говорю,- расскажите. Мне действительно очень

интересно послушать.

Докурил он, погасил окурок и принимается рассказывать.

- Родился,- говорит,- я в деревне Посохино, что под

Ярославлем. Там детсво мое белобрысое да босногое прошло. Там

юношествовать я начал. А тут - война. Не дала она мне,

проклятая, даже и поцеловать мою подружку - двадцать третьего

июня в восемнадцать лет мпошел добровольцем.

Бросили нас, пацанов, по Киев. Из всего полка за три дня

боев осталось сорок два человека. Все иссеченные, ободранные.

Вышли из окружения. Потом отступали. А отступление, мил

человек, это хуже смерти. Никому не пожелаю. Идем, бывало,

через деревни, а бабы да старики выйдут, возле изб станут и

стоят молча - смотрят. А мы - головы опустив, идем. Идем, а у

меня так сердце в груди и переворачивается. А в глаза им

взглянуть не могу... Так прошли мы до самого Смоленска, а там в

одной деревеньке остановились на привал пятиминутный - ремень

подтянуть да портянки переменить. И вот, мил человек, стукнул я

в окошко одной избы, -чтоб, значит, воды испить вынесли. И

выходит ко мне девушка - моя ровесница. Красивая, синеглазая,

русая коса до пояса. Я сразу и язык проглотил - думал, тут

кроме стариков да старух и нет никого. А она без слов поняла

мою просьбу, вынесла воды в ковшике медном и стоит. Я ту воду

залпом выпил, и , признаюсь, показалась она тогда мне слаще

всех вин и нектаров. Отер губы рукавом, передал ей ковшик и

говорю:

- Спасибо тебе.

А она тоже смотрит на меня во все глаза, я ведь, не скрою,

тоже парень видный был.

- На здоровье,- говорит.- А вы,- говорит,- курящий?

- Да,- говорю,- покуриваю слегка.

Тут она ушла и вскоре возвращается, а в руке у нее кисет.

Вот этот самый кисет. В ту пору он совсем новый был. И молвит

она мне такую речь:

- Этот кисет, товарищ солдат, сшила я недавно. Хотела

своему брату послать, да вот пришла на него похоронка неделю

назад. Погиб он под Гомелем. Возьмите вы этот кисет. В нем и

табак хороший. Я еще до войны в городе покупала.

И протягивает мне кисет.

Ну, коли такое дело, взял я.

- Спасибо,- говорю. - А как тебя звать?

- Наташей.

- А я, - говорю, - Николай.

И тут она меня за руку берет и говорит:

- Вот что, Николай. Есть у меня к тебе одна просьба.

Пообещай мне, что курить ты отныне бросишь и не закуришь до тех

пор, пока наши Берлин не возьмут, одолеют врага, - тогда сразу

и закури.

Удивился я такой просьбе и такой уверенности в нашей

победе. Но сразу пообещал. И скажу вам прямо - от этакой

уверенности и сам я тогда словно силы набрался, крепче стал.

Будто в сердце у меня какой-то переворот сделался. Всю войну

кисет Наташи у сердца хранил, а глаза ее не мог забыть ни на

час. Во время самых тяжких боев помнил я их и видел перед

собой... короче, ходил я огенными военными тропами все четыре

года. Москву оборонял, Ленинград освобождал, потом на запад

пошел. Брал Киев, брал Варшаву. Брал Берлин. И рейхстаг брать

мне пришлось. в то время был я капитаном, командовал

батальоном. Трижды ранен, трижды контужен. Медалей - полная

грудь. Четыре ордена. И вот, мил человек, взяли мы рейхстаг,

добили зверя в его логове. И хоть тяжелый, кровавый бой был, а

вспомнил я про Наташин наказ, как только закричали вокруг

"ура!" - достал кисет, развязал, насыпал табаку в

клочок армейской газеты, свернул самокруточку и закурил.

Закурил... И вот что скажу - слаще той самокруточки ничего не

было. Курил я, а сам слезы кулаком вытирал. Как говорится -

поработали, добили кровавого гада, теперь и покурить можно...

Ну, а потом пришла ко мне беда. День победы, пора домой

ехать, а тут нашлась в полку черная душа - оклеветали меня

перед начальством, и арестовали солдата. Поехал я по злому

навету в Сибирь лес валить. И валил его вплоть до двадцатого

съезда нашей партии. и все это время кисет Наташин со мной был.

Лежал у сердца. В лютые сибирские морозы согревал он меня, не

давал духом пасть. А Наташино лицо так и стояло перед глазами.

Тяжело мне пришлось - не скрою. Но - выжил, а главное - злобы

не нажил. Вернули мне в пятдесят шестом партбилет, устроили на

работу в роно. И как только первые выходные выдались - сразу в

Смоленскую область поехал. И аккурат в ту самую деревню. Быстро

нашел ее. Да только Наташиного дома найти не смог. Нет его. В

войну всю деревню немцы сожгли, после в сорок шестом ее заново

строили. А Наташа, как мне в ихнем сельсовете сказали, еще в

сорок первом в партизаны подалась. С тех пор про нее не

слыхали. Отряд был из небольших и вскоре ушел в Белоруссию.

Вот, мил человек, дела какие. А главное, она ведь с бабушкой

жила, родителей еще до войны потеряла. А бабуля уже давно

померла. Так что концов родственных никаких не осталось. но

хоть фамилию узнал. Поляковой она была. Ну и начались поиски

Наташи Поляковой. Ох, и поскрипели тогда мои ботинчки. Четыре

года искал я свою Наташу. И нашел. Нашел! Написали мне, что

живет она в городе Одессе. Полякова Наталья Тимофеевна, 1923

года рождения. Взял отпуск за свой счет и поехал в Одессу.

Нашел улицу, нашел дом. Вошел во двор. Подсказали мне квартиру

номер шесть. Стучу. Открывает мне моя Наташа.. За шестнадцать

лет она совсем не изменилась. Ну, чуть-чуть только. Косу не

остригла, и глаза все те же остались. как два василька.

- Здравствуй,- говорю, - Наташа. Вот я тебя и нашел.

А она смотрит так удивленно и спрашивает:

- А вы кто?

Тут я ей кисет показал. Она поглядела, руки к лицу

поднесла, подняла так левую, а после юбку теребит и так

трогает, потрогает и отпустит, а ногой какчает и меня все тянет

за рукава. А я стою с кисетом и плачу. А она присела и ногами

так поделает, поделает и стала рукой колебать, чтобы выпрямить

шнурок, а то он немного крив, когда не в натяжении, потому что

в кисете был табак "Дукат". И вот так вот мы пошли в

квартиру, или, вернее, в комнату, а она была немаленькой.

Наташа так головой покачает, покачает и снова рукой делает,

чтобы подавить, чтобы я шел вдоль, вольно. А кисет я опустил и

решил возле шифонера. И тут все положеное, как последовательно

говорили о главном, о фотографиях. Я плакать не умел, но стал

говорить. Я говорю, мил человек, что работаю и делаю разные

заказы по поводу чистого. И замечания. И она улыбается, потому

что тоже знаком какой выброс, какое скольжение, располагает к

ужину:

- Садитесь, садитесь. Это же наше дорогое.

А я говорю, почему мы вот так расположены и не слишком

думали, что я был печатником там или чтоб знал, как надо

прислонить правильно?

Или, может, я знал меньше?

Или перхоть была?

Они же понимали, что пол там как раз, даже другое больше,

и не знал, почему я верил.

А я что - не брал половины?

Я же райком в утро тревожил и знал все телефонограммы.

Они проверяли. Это шло через Сифроню прямиком, даже если

там указывалось через десятку, двойку, шестерку.

И смотрели.

Но верить, что разведение точно, и понимать, когда листы в

руках были - отношение не книги. Не по книге. И не братство

тесное, не точное. Мы понимали, почему тогда на каждом тяжелом

углу говорили: "Запахундрия". Это было там первое

действие по проверки. Точная дата и сразу - сигнал,

сигнализированные, нелишенные, а после только - правильная

почта, правильное золото. Жизнь была правильная. И жили

правильно, потому что я видел, как намечалось, как выровняли по

чистой сердцевине, избавили от этого вот лишнего веса.

Я понимаю, что ты говорила мне, когда так вот наклонишься,

наклонишься и голенькая показываешь мне молочное видо, где

гнилое бридо. Я знал, что именно спереди есть молоное видо, а

сзади между белыми - гнилое бридо, а чуть повыше, есть так вот

верить и видеть - будет и мокрое бридо, то есть мокренькое

бридо, очень я понимал.

Я уверен, что простые человеческие условия будут хорошо

понимать и главное

- обнимать. А обниматься - мы не понимали, почему я думал, что

обниматься можно только за молочное видо.

Обниматься, я ведь очаровательно помнил, что обниматься

против потока, против уяснения необходимо правильно. И

обнимались очень правильно.

Простое расписывание всего необходимого мы извлечем. Я

уверен, что я буду делать самое твердое, неподвластное.

Молочное видо мы уневолим шелком.

Гнилое бридо необходимо понимать как коричневый творог.

мокрое бридо - это память всего человечества.

А кисет?

С кисетом было трудно, мил человек.

Я помню, ночью, бывало встанешь - полшестого тьма за окном

фрамуга насквозь промерзла позавтракаешь чаем пустым и на

вокзал а там мешки с углем разгружать в двенадцать обед на

кухню зайдешь а там пар как в бане повара стоят возле чанов там

булькает клокочет варят головы у пленных отрубленные в муке в

муке там в клейстере и запах богатый идет так слюною весь

изойдешься повар там был знакомый

Эраст ты мигнешь он отворотится этот Эраст а ты рукавами

ватника голову из чана хвать да за полу да на двор в снег

бросишь шабер из валенка дерг да по темени тюк расколупаешь

черепок на мозги и ешь ешь не ох наешься так что вспотеешь аж

вот как жили а теперь вон в магазинах и не бывает совсем я

ходил я Кланялся просил что ж они уважить фронтовика не могут и

почему нет в магазинах это не дело я ведь мил человек прекрано

разбирался во всем точно сделано что я понимаю когда надо

делать праильно когда промерять обниматься надо только за

молочное видо в этом простое равновесие.

Так что, в соответствии с упомянутым, мы положим

правильное:

Молочное видо будем понимаь как нетто.

Гнилое бридо - очищенный коричневый или корневой творог.

мокрое бридо - простейший реактор.

а кисет?

С кисетом было трудненько, мил человек.

я помню он тогда меня разбудил открыл дверь приглашает в

дом а там Ксения обугленная лежит Господи я та и присел черная

как головешка а рядом червь то самый на белой простыне

толстенький не приведи Господь как поросенок и весь белый-белый

в кольах таких и блестят от жиру-то еле шевелится наелся чего

уж там ну а я стою а Егор Иваныч и слезы тут старухи пришли

покровские простынь за четыре угла да червя с молитвою вынесли

во двор а там уж Миша с Петром в сетвах с дымарями стоят улей

наготове держат открыли крышку рогожку оторвали и прочь а

старухи червя в улей вывалили пчелы его и стали поедом есть а

Петр крышкой привалил так ведь до вечера скрипел окаянный

из-под крышки.

Так что, в соответсвии с упомянутым, мы положим

правильное:

млочное видо будем расценивать мокрою манною.

Гнилое бридо - свежий коричневый творог.

Мокрое бридо - шахта второго периода.

А кисет?

С кисетом было трудненько, мил человек.

Я помню растолкал он нас с Аней тогда с утречка показал

коробки вороха и говорит надо быстрей сортировать а мы уж

готовы мы тут же полезли по полкам и за работу и вот сидим

сортируем а я у Ани и спрашиваю про тот случай ну как все было

а она и стала рассказывать она говорит что Маша когда

беременная ходила то еще тогда все увидели что живот маленький

хотя уж седьмой месяц и восьмой и девятый а когда родила так

освсем было удивительно маленький мальчик то есть не то что

маленький а зародыш он на ладони умещался и сначала отдали их в

больницу на сохранение но он е нормальный доношенный и живой но

после их выписали и они дома были и он стал расти но не так как

надо то есть не весь у него стала как бы вытягиваться грудная

клетка то есть низ и верх не рос а промежуток вытягивался и он

так вот вытягивался она говорит он лежал как колбаса а после

еще больше вытянулся и стал ползать как гесеница и совсем не

плакал ничего а она ему давала из пипетки молоко и детское

питание а после взяла его и поехала к своим потому что все

стали об этом говорить и вот два года ее не было и со свекровью

они поругались она не писала а после свекровь решила сама к ним

поехать и поехала а ернулась вся седая и ничего не говорила

тольео деньги Маше посылала и плакала по ночам и тогда Аня с

андреем поехали но их в дом не пустили и Маша с Аней грубо

говорила через дверь и Аня видела что у них окна все зашторены

глухо, а больше ничего не знает.

Так что, в соответсвтвии с упомянутым, мы положим

правильное:

Молочное видо - это сисоло потненько.

Гнилое бридо - это просто пирог.

Мокрое бридо - это ведро живых вшей.