Литература

Человек визжит от боли, кобель — от одиночества, новенькое авто — с непогоды. Звук при этом выходит таким противным, таким музыкально неоправданным, что ради гармонии с удовольствием освистаешь и снег, и ушиб, и — отсутствующего состайника заодно. Но все смыслы легче выуживать из звукоряда нарушенного. Скажем, почему — вор, а не золотоискатель? Или зачем — порошок вместо некрасивого, вонючего, зато хозяйственного мыла? Ну, и на худой конец, чего это владимирский пэтэушник забыл в обмундировании блюстителя порядка?

Не вынес бы... не вынес Кундера подобной лёгкости бытия — отчаялся, и махнул ко французам. Французы же — не дураки, чай, — забив на рифмы, перестали спускать воду в сортирах и так вот изящно (почти верлибром) оправдали неизбежность домашней садомии. Если Пьер Ришар дал по голове Катрин Денёв — плохо, потому что нехорошо. Катрин пощёчила Мари — плохо, потому что, девушкам, мол, не к лицу. Артюр взял ремень и приложил его к заднице Артюра-младшего — нехорошо, потому как слишком обычно. Эстетика, одним словом.

Со свободой, конечно, обращаются иначе: её оберегают, подминают под себя, отпускают от себя, отбирают у одних, отдают третьими, про неё кричат и о ней умалчивают. Потом трясорукие старцы, чья бытовая мудрость из-за усталости мирно сожительствует с терпимостию, от нечего делать въедаются друг в друга заклинанием Он сделал свой выбор... сделал свой выбор... свой выбор... выбор... имея в виду Извините, нашего малыша пучит — не так, чтобы очень, но 30 лет назад он проглотил принцессу на горошине, и теперь он... потомственный граф, уважаемый безработный, высокопоставленный чиновник, жадина, завидный жених, брюзжит, сраный карьерист, свинья неблагодарная, грустный, болен и образован, м-мать вашу... Помехи исчезают — старческая ворожба теряет силу.

Вот ведь — Леонид Николаевич Андреев, как бы атеист, каждый Божий день “думал о жизни и смерти, и боялся жизни и смерти, и не знал, чего больше хотел — жизни или смерти”, а в Сатанинском дневнике писал: “Не надо так почтительно сгибаться перед сброшенными цепями!” Написал, избавился от своих экзистенциальных фобий и — в том же году помер. Вот — его сын Даниил, как бы мистик, сидел 20 лет во Владимирской тюрьме, радовался жизни (по мере сил), отсылал письма жене с тычинками да пестиками Розы мира, а сбросив столь подозрительные для его отца цепи и разбив интернациональный розарий, согну... загнулся — в этот же день. Вот тебе и жизнь. Вот смерть. И — неизбывная наследственность.

В 1970-х темноволосым школьникам за прослушивание Йоко Оно в лучшем случае устраивали суточные допросы: а-а-а, забыли, что нельзя — так мы напомним. Подземные переходы 2001-го органически разлагаются от пошлых гармонических рядов советского творчества (“Есть только миг между...”), кои испражняют юные дарования в итальянскох башмаках и русских балалайках: а-а-а, совсем забыли — так мы напоминаем. И единственное, что могут сделать стражи правопорядка, это договориться о 50 % дневного заработка уличного виртуоза. И — скажем, в это время идет лысоватый мужичок, пусть инженер, нет, профессор кафедры ядерной физики какого-нибудь московского университета (благо, их сейчас развелось); идёт себе и размахивает полиэтилленовой сумочкой с надписью “В новое тысячелетие без старых ошибок!”; а в сумке немного динамита — как-то ведь надо разобраться с неверно выстроенным фундаментом под загородный дом? Шествует ядерщик после трудодня, весь толуоловыми мыслями пропитанный об Альфреде Нобеле, о щелеоких японских городах, и видит, как люди — один в синей форме, другой со струнным инструментом — обмениваются чем-то. Ага, рукопожатие на барыш: сторублевки, червонцы и даже мелочь есть. Останавливается профессор, смотрит сначала на скрученные колки, потом на погоны: а-а-а, думает, забыли, что такое нельзя — так я напомню. И применяет по надобности содержимое своей сумки. В ту же минуту приезжают участливые градоначальники, недоброжелательно отзываются о джихаде, цитируя Лермонтова, заново белят стены. Назавтра студенты кафедры ядерной физики срывают занятия, чтобы развесить самопальные лозунги: “В новое тысячелетие без старого вранья! Даёшь свободу слова! Хотим всё знать!” Погуляют-погуляют да разойдутся.

А ещё — подводные судна тонут, и СПИД поддерживает производство декоративных кондомов, и дирижабли падают, и американцы вешаются на белорукой статуе своей, и царей убивают, и инквизиция, и немое кино совсем заглохло, и ЛСД, и печатные машинки выставляются в музеях каких-то там искусств, и коровы бешеные, и Великий пост самый сытный, и армянская Церковь самая древняя, и долголетие — дурной тон, и Мексика в мелодрамах, и исповедь по интернету, и новый адрес, и питерская блокада, и пирожные для тов. Жданова, и косноязычие Моисея, и свастика, и пластиковые бутылки, и замёрзшие алкоголики, и зависимость от свободы, и всё так, как есть, и всё как-то снегом, и все плачут, и все смеются.

Февраль 2001 г.