Она воровала у него взгляды на границах поля с лопухами радужного. Он заметил её на горизонте, когда бабочки делали третий круг над рекой. Кипел день, мурава шевелилась под симфонии ветра, на холмах раскинулся лагерь военных индейцев. Она была смуглой и настоящей, состоящей из кусочков коричневого человеческого тела с головой и волосами. Он ходил осторожно вокруг, ногами пальцев шевеля. Его заинтересовали цветные полосы на пиках вигвамов и в её косе. Его мучил голод, но он был настоящим человеком, был. Он шёл, и ноги его спотыкались о камни в поле, и голова его держалась на плечах без устали. Светил день.
Она ворочала серебреными ногами по плодовитой земле индейцев ещё до конкисты и Чингисхана. Она топтала мураву ещё до восхождения тридцатой полной луны и праздника пчёл. Он не мог поверить в это, ведь был воспитан на англоязычных традициях и книгах, на культуре западных веков. Кто была она, муравьиная смуглая дева, соловьиная песня его? Кто были её руки, кто были её ноги? Напоит ли она его мёдом своим, из прерии принесённым, накормит ли она его корой лесного дерева? Он был маленьким дородным странником этого дня, голодным и усталым, готовым на любые проявления страсти с ней, только с ней.
Она ворона, которая служит своим чёрным вождям. Она сорока, летающая над полями в моменты равноденствия и катарсиса. Реки здесь были солёнными, с привкусом гари и экскрементов красивых птиц. Деревья здесь кишели кипящими стадами красных термитов и жуков-людоедов. Такими же были и они, эти жестокие люди со шрамами на переносицах. Но она, его прекрасная мавка прерии, по которой так изголодалось его мучительное тело, она принадлежала им. Эти люди ели и пили, эти люди пели свои странные песни, воспевая богов сети прошлого. Он раздавил бы железный нож об их прокуренные табаком лица, чтобы спасти от тягостных мучений слуги совести красавицу ночи. Неужели и глотка водицы, и кусочка сушеного мяса не найдётся у этих жёстких, статных людей, оголённых по пояс? Он любил её.
Она вонзила в него свой взгляд чёрных зеркал, когда он делал двухсотый круг странника голодного дня на расстоянии ястреба от лагеря. В её сытых зрачках текла река его молодости, его безумных воспоминаний сыра и курятины. Он ел железными вилками её глабза, закусывая майонезом леса. Он пил её разряжённую кровь на рассвете этого бесконечного дня ночи индейцев. Прекрасная дева, смуглая везде, приди ко мне сегодня, я буду с ножом. И мне понадобиться всего один глоток, чтобы любить тебя до конца. Так думал он, осунувшийся кабан технического века, подтороченный пегас мустанг, не знающий ни стыда, ни совести в женщинах. Он готов был сожрать всё. Она его не заметила.
Она водку никогда не пробовала. Она якшается с этими страшными индейцами и жизни не знает. А вчера его чуть не заметили и не препарировали для пожирания собственного тела в соку. Лес и река. Грязные лес и река. Индейцы его не накормили, грязные индейцы. Убить всех индейцев. Съесть всех индейцев. Выпить всех индейцев. Он был красивым молодым странником в далёких краях, готовым выпить всех индейцев. Он был её непознанной любовью, которой она не увидит никогда. Она была его гарниром навсегда. В поле пасли лошадей.
Она вобла, которую так хорошо нарезать кусками в бане. Она свинина, розоватая свинина его голода. Её соки пригодились бы ему для поддержания кислотно-щелочного баланса. Её куски бесконечны для его поедания. Она, сволочь, что и водички не может ему принести? Она, деревенская глупая девка, что и грудью его не покормит? Он был техничным человеком, готовым в любую приемлемую секунду родить червя от голода. Он был прекрасным воспитанным человеком, пытающимся отрыгнуть собственный желудочек, как следствие обезвоживания организма примата. Он страдал пылкой страстью к ней, безумной чёрной тени, гасающей с палками по пожару полей, сыплющей крамольные излишества еды в воду. Пылал любовью к девке-родинке на мокром теле чёрной гусеницы его собственного желудка. Она была есть, кушать и жрать. Шевелилась трава под порвыами ветра.
Она вошь его подсознания. Она вогнутая стервоза жира всего мира его. Она волновала его лишь по праздникам масленицы, когда жирно было покушать было до предела. Стоял лихаческий острый день на дворе с приправами. Стояла тёмная ночь гастритная с коликами гарнира от забытых чувств. Они стояли на границе. Она вошла в его желудок жидкой колбасой в форме девушки, он шептал, что он её мужчина мозгоед. Гавно струилось из их трубочек струйками сока. Любовь их была неприкрыта. Она была полусъеденной намазанной курвой куропаткой его молодости. Валялась неподалёку. Из лагеря вышли несколько мясных индейцев и стали втыкать в неё копья. Он был мёртвым сытым гадом её прошлого, над которым кружились стервятники. Муравьи нашли его и устроили себе пир. Их было несколько миллионов. Её звали Онаво. Его звали Жор. Всходило солнце. |
проголосовавшие
комментарии к тексту:
