Литература

Нет прекрасной поверхности без ужасной глубины.

Фридрих Ницше.

херня!..

О любви к животным.

Весна 41-го занималась легко, а отпускать не хотела ни по что. Так и стоялось в краю берёз всё полночное зарево от неба до неба в край. Уж и Троица вышла вся и Купала находил, а деревья всё нежились в слабой зелени и трава шла в третий укос. Зайцы по утрам тревожко прошмыгивались по селу, тоже расплодились почище китайцев-та по меткому выражению Ивана Васильевича Детляра, местного скотовода и антрополога со стажем. Иван Васильевич жил с семьёй на самом краю села, а траву в этот год не косил ни в один из укосов. По трём причинам. Во-первых он больше любил созерцать внутренние глубины и нетронутым укос. Во-вторых в гостях были немцы о тот год как раз, село было организовано эвакуировано в виду особой стратегической важности. Василич же был оставлен по законам славянского гостеприимства за хозяина для встречи гостей и для связи с назначенным в партизаны лесником Игнатом; за хлопотами и было некогда косить сено-то, «немцы косют хай!», думал иногда нахально Иван Васильевич, «у их техника…». А в-третьих он и в прошлый год не косил. А к жене, Марье Гнатьевне, был внимателен: очень всегда любил послушать, что она по поводам этим трём или другим говорит… Марья Игнатьевна же говорила красиво, порой с изысками и всегда от души – что заслушаешься. Иногда же молилась в углу за мужа своего Ивашку-Иванушку, чтоб господь вразумил, да за подраставшую дочку Оленьку, чтоб ей бы упаси чего.

- Крепко верующая уж ты у меня! – смеялся Василич бывало над ней как назначенный ещё о ту осень попом Гаврилою в потомственные атеисты. – Смотри в вольнодумство не обратись с устатку-то!..

Но сам именно в такие моменты любил погладить её по шелковисто-упругой пизде: Марья Гнатьевна в минуты моления покорна была и смиренна особо, что Василича всегда одновременно и утешало, и тревожило, и было на руку…

Характерами Иван Васильевич с Марьей Игнатьевной за многие совместно нажитые годы были довольно схожи уже. Оба покладистые, с людьми схожие, в меру степенные. Но были и различия уж каждому, наверно, присущие. Вот Марья Гнатьевна, к примеру, покладиста была в отношении разрешения сложных житейских споров, а Иван Васильевич покласть любил больше на обязательные виды занятий. Или Марья Гнатьевна со всеми подряд считай людьми общий язык легко найдёт, а Василич боле женский пол предпочитал. Что поделаешь – с выбором. Да хоть вот же взять тот же вопрос с теми же немцами – хоть в общем согласие и наблюдалось как вынесенное на сельсовете и обсуждению не подлежащее, ждать и всё, а. А в частности каждому по разному ждалось. Марья Гнатьевна ждала беспокойно, тревожилась почём зря, иногда выскакивала в споднем на зорьке в уличный ряд. «Чиго, не идут?», иногда смеялся, а иногда был и строг с ней Василич – утро же! Спать бы и спать… «Эх-ты! Ебёна-курёна, разведчица!..», но вставлял с удовольствием: больно с беганья по первороску была супруга взгрета и внизу мокра. Сам Иван Васильевич ждал этих гостей без излишнего выверту, немцы немцами, конечно, хуй их знает и что, но не терять же головы от событий возможных вокруг, голова должна быть на месте всегда, на плечах. Хоть что правда, то правда – не хватало информации об окружающем мире с тех пор как ушло в эвакуацию всё стратегическое село, а вражеские союзники из америки заглушили первую и единственную программу сельского радио буржуйскими голосами. По-нерусски Василич не понимал, а последние слова Вождя и Учителя сорвавшиеся с сельсоветского ржавого репродуктора запали в душу: «Враг должен быть уничтожен изнутри. Фашизм – категория нравственная, а идеология унизительная. Немец – брат русскому человеку. Фриц – однополчанин Ивана. Фашизм же взывающий к жестокому и бессмысленному противоположен в основе своей идеям светлого будущего и должен быть уничтожен. Уничтожен каждым индивидуально и в первую очередь в себе. В этом наша сила. Враг будет разбит. Победа будет за нами!..». О самих же немцах Василич с Марьей Гнатьевной знали лишь понаслышке. Что да, будто есть такой народ и даже технически грамотный и европейски культурный, но верилось не всегда. А как поди, когда отродясь ни один немец в их края не наведывался! Правда в последнее время обрывки сведений с фронтов боевых действий стал приносить Игнат. По его словам он встречал «кой-кого из своих». Но Василич Игнату верил опять не всегда, потому как в краях их «кое-кем» мог быть только медведь в округ на тридцать-сорок вёрст, а Игнат он хоть и лесник и партизан, но жопу лишний раз от печки ведь не оторвёт. Молодец. Одним словом неделю ждали уже, а немца всё нет. Ну нет и нет – своих дел.

А первым делом о ту весну было, что понравилось Иван Василичу дочку Оленьку за жопу брать. Нет, не срам какой чтоб дитя пугать, всего четырнадцать лет, но при случае как подставлялось ему, так уж не упускал. Да и что – жопа ж мягкая, тёплая, а Оленька уж оволосела поди может быть, так было с чего её полюбить, хоть Василич и всегда дочку единственную уважал и любил. Потому он к примеру с ней шил. Говорит «давай покажу!», чтобы пальчик ей не уколоть и так далее, а какое там покажу, когда показывать доводилось всё больше самой Оленьке. «В зубы нитку-т возьми! Ум не зашить как присутствует!», смеялся Иван Васильевич, а шил то подол на ней, то рукав, то блузу зайдя со спины. И если грудь была несмела у Оленьки ещё, то ножки гладкие до бёдер были уже ох и ого, усмотрел Василич. Под мыхой пух тёмный вьётся доводилось видать. Шить Василичу нравилось. И вообще с дочкой и корову доить стал порой и в лес и даже мужским каким делам её обучал. Голубей пускать! Марья Гнатьевна поначалу ворчала «Ну что ты до ей пристал? Дюже мягкая? На голову б ищо закинул дочке подол!». «Мала ещё – на голову!», строго отвечал Иван Васильевич. Мария же Гнатьевна скоро перестала ворчать видя как и дочка всё при отце теперь и муж гляди чего лишнего в доме с пользою сделает.

И всё шло бы по тихому, а тут припёрся этот партизан. И чуть не с порога рассказал на всю горницу, что «Неурожайный, вам прямо скажу, год этот на баб. С эвакуацией вашей!..» и так далее. И на вывод подал – «Уж придётся, Матрёна, тебе потерпеть…». На что Мария Игнатьевна попросила Оленьку закрыть уши, улыбнулась и сказала:

- Пышов на хуй! Всё, Оленька, открывай.

И Игнат остался у них на ночь. Ебал он в ту ночь Марию Игнатьевну на русской печке по разному, а Иван Васильевич тревога брала: как же в ночь-то лес остался без партизанской охраны!.. И, в конец, не утерпел – слез с кровати, накинул сермяжный пиджак и пошёл с мыслью лес охранять. В сени вышел, да думал кошку Марфушку пригладить, а как глядь, а то Оленька ссыт. Дело нужное, что тут сказать, особенно если ночью. Так он пригладил тогда Олюшку. Наверху и внизу и пошёл. Когда слышит шаги за собой. Обернулся – сонная Оленька провожает его.

- Ты куда?

- Это ты куда! Я – в лес партизанить всю ночь, дело важное. Порядок быть должен? А ты спи иди. Утром приду – расскажу.

- Я с тобой!

- Ну как же! А спать?

- Завтра потом. И не хочу я спать с чего ты взял! Хочу партизанить всю ночь!

Ну тут что. Пришлось взять. Вместе пошли. А ночь лунная на Купала, ветерок лёгкий свежий в рубахах шуршит, филин далеко себе охает, хорошо стало быть им идти. Вот Оленьку ни с того любопытство и разобрало.

- Тять, - говорит, - а чего это дядя Игнат нашей матушке такое нарассказал за вечером на ушко, что и до си ебёт?

Василич споткнулся слегка, но сдержал форму.

- Чиго-чиго! Про мисиршмит обещал рассказать! И как советский танк Т-34 стреляет, что знает сказал…

- Врёт, пиздюк! – засмеялась Оленька. – Советский танк Т-34 ещё не построили. 41-й год на дворе! Ещё б «калаша» припёр! А ебёт между прочим по-правдашниму!..

- Тише ты! – успокоил Василич разбушевавшегося дитя. – Не гогочи как полоумная! А то всю нашу разведку партизанскую накроет не при тебе будь сказано чем. Про мисиршмит-то правда! Сама видала как они пару раз летали в огороде туда-сюда…

- Ой, видела я его мисиршмит!.. – прыснула Оленька. – Как за угол ходил. Так за тот мисиршмит матушка поди и ебётся с ним.

- Где ты слов-то таких набралась! – пристыдил Иван Васильевич дочь, но слега шевельнулось в штанах.

- То всё в учебниках, - ответила запросто Оленька и вдруг остановилась в задумчивости.

Видно луна грела дюж.

- Тять, а ебаться вкусно людям?

- Ты чего? – остановился и Иван Васильевич. – Вкусно, конечно. Чего б они себе еблись, когда б невкусно было? Чего это ты? Пошли.

Теперь Оленька оставшись в лёгкой задумчивости и чуть позади. На одной из лунных прогалин сделали привал.

- А почему тогда меня никто не ебёт? – спросила Оленька.

Василич подумал-подумал и не нашёл, что сказать. Попробовали, но было тесновато и Василич не стал нарушать. «Да и дело-т не первое», объяснял, «Это всё и со временем и само собой. Можно и по-другому и ещё ловчей». «Врёшь!». Не врал. Ладонью умостился слегка, потом чуть языком и Оленьку подорвал. В первый раз такидолгопотомвозвращалисьдомой.

В дом под утро, а в доме все спят. Марья Гнатьевна раскорячилась – повезло ей сегодня всю ночь.

- Фу, мамка бесстыжая! – тятьке на ухо шёпотом Оленька.

- Ничего. С человеком бывает, чего взять-то с него-то со сна!.. Иди не подглядывай!

А сам Иван Васильевич подобрался к разверстой супруге и разворотил матень на штанах выпростая чуть не с ночи ещё напряжённого. «За Родину так стоять!», уважительно подумал Василич взглянув на свой хуй и потревожил слегка головой калёной прохладно-развёрстое влагалище спящей Марии Игнатьевны. Мария Игнатьевна сладко улыбнулась по привычке, но не проснулась. Осторожно, чтоб не будить, Василич встромил наполную и легко покачал бёдрами прилаживаясь. Но уж больно был нынче стояк друг-суров. На пятом или шестом толчке Марья Гнатьевна застонала исполненно и проснулась.

- Где пропадали-то? – спросила подмащиваясь под тугой внутри напор.

- Партизанили, - сказал Василич покряхтывая. – Ольку чуть не отъёб! Да туга ещё… Ух-х-хм…

- Ты чего? Ох-хо!.. Она ж дитё ещё только рождённое! Поди циклы еще не пошли… Ох!..

- Кх-эхм… да не, пошли… я спрашивал… У ней волоса в трусах уже побольше твоего!.. Кхм…

- Да ладно тебе… ох… врать-то!.. Нешто я не купаюсь с ней… ох-хо… и не вижу… ох-хо-хо!..

- Вот я бы с ней покупался!.. Там глядишь по распаренному бы и прошло… Укх-м! Ого!!!

- Ох-хо-хо!.. Ох-хохоюшка!!! Ох, хорошо! Вжми, вжми иго…

- Ага!!! – молвил Иван. васильевич…

- Ой-йё-ёёёёёёё! – зашлась полушёпотом Марья Игнатьевна.

- Думала к утру буду совсем никака ночью делалось что, а подиж – как по утрему в сладость пришлось, - говорила уже приходя в себя прильнув к мужнему уху Марья Гнатьевна.

Но Иван Васильевич напартизанившись спал уже как убитый.

Игнат проснулся и понял, что он тут не доделал чего-т. Он глянул себе под низ живота на заново встревоженное достоинство и догадался – чего.

- Гнашенька, пощади! – взмолилась Марья Гнатьевна. – Уже видеть твою не могу карамель!

- Ивашка впёр! – удовлетворённо определил трогая за смачно хлюпающую Марью Игнатьевну Игнат. – Мастер, слов нет…

- Гнаш, Ванютка-т чего! – прижимаясь уже к Игнату шептала Марья Игнатьевна. – Оленьку в лес водил. Там хороводил её, влезть не влез, а слюнки заставил пиздой пускать! А как пришёл – мне загнал. Очень крепко сегодня сложилось у нас. Смотри теперь без задних-то ног оба спят…

- А мы побудим кого! – Игнат подмигнул Марье Гнатьевне. – У меня-т чуть поменьше твово, так может вместится...

- Ты с ума…

- А чего теперь девке зазря спать?! Да ладно, шучу, шучу. Пойдём посмотрим как там она спит, раз уж без задних ног.

Марья Игнатьевна одеяло на Оленьке задрала и рубашку ночную ей подняла, а Игнат губы в стороны развёл;

- На спор девке войдёт мой хуй! Берусь во сне, что и не почувствует! Ты же знаешь, Марусь, я же бдительный…

- Ну дуй давай, мне уж самой невтерпёж!.. Лишь аккуратнее…

- …Ивану сюрприз как проснётся!.. – натягивая штаны вполголоса говорил Игнат.

Марья Игнатьевна собирала на стол перехватить ему на дорогу. Под Оленькой подсыхала небольшая лужица крови, а она лишь блаженно щурилась во сне от лучей в окно вовсю уже утреннего солнца.

Тут немцы как раз и пришли.

- А что это у вас тут за бардак, - говорят. – Партизанская работа не налажена. Все свалили куда-то. Мы сейчас ещё немного повоюем так и пойдём домой совсем…

- Всем стоять! – это как проснулся Иван Васильевич будто и не спал никогда, а самый как за честное слово себе часовой.

- Я здесь, - говорит, - самый старший над всем селом и в ответе за межнациональное гостеприимство. Никто отсюда, так я вам скажу, нихуя никуда не выйдет вообще. Пока не отведает пампушек тех самых, что печёт моя дорогая жена, Мария Игнатьевна.

Ну немцы реально выставились – это всё, снова здесь не европа, а какой-то дурдом. А тут ещё Игнат затягивает свой ремень и говорит:

- А партизанская работа у нас налажена шо с хуя дым! Я как раз вот иду по делам за болото, на котором тропы никто не знает кроме меня до железной дороги отпускать под откос поезда. А здесь у меня выходной и отгул был, как полагается, как у людей. Я Марфу ебать приходил.

Немцы – всё думают, конкретно приехали. Нам примерно так и рассказывали. Вместо культурного обмена одна экстремальная эротика. Оленька между прочим с неприкрытой жопой спит, а ведь война. Марья Игнатьевна тогда уж догадалась прикрыть.

Короче садятся немцы за стол и просят им налить шнапса иначе они ни хуя говорить не будут.

- Это при детях-то водку жрать! – спросил как хозяин Иван Васильевич вежливо.

- А оно же спит, - говорят немцы.

- Нет, при ребёнке не стоит водку пить, это верно, - авторитетно сказал Игнат и вышел.

* * *

Прошло много лет с тех пор, как отгремела война. Оленька вышла замуж и уехала учиться в восточное Конго. Но вот что во всей этой истории удивительно, так это то, что ебали немцы Оленьку все втроём, а ребёнка их немецкий господин-офицер в приказном порядке утвердил считать только своим. «Молод ты ещё, господин обер-лейтенант!», почём зря убеждал его рассобачившийся на местных нравах и бульбаш-картошке усатый фельдфебель. Но обер-лейтенант чем-то считал себя белее других. Как нацист. За него Оленька замуж и вышла. Сына назвали Ганс, дочь Махой, а Игнат и до сих пор партизан…