Литература

Гадкий, моросящий дождь не торопливо, но уверенно просачивался за воротник не новой куртки цвета хаки, пробираясь под свитер и охватывая спину своими тонкими, холодными пальцами. Опавшая и пожелтевшая листва, покрывающая глинистую почву рваным ковром, чернела рваными язвами луж и предательски скользила под каблуками, заставляя ноги выписывать невообразимые кульбиты. Ничего не осталось от весело спешащих по синему небу облаков и трескотни неразумных птах. Осень! Говорят ее любил Пушкин, говорят он творил в эту пору, вдохновение имел. Не знаю! Может быть, а может и нет.

«Ну, кому придет в башку, о чем-то думать, о чем-то мечтать, в такую сраную погоду?».

Прыжок через очередную лужу, неожиданно появившуюся на пути. Приземление на другой стороне и продолжение движения, все так же засунув руки в карманы и сгорбившись, при этом изо всех сил стараясь втянуть голову в плечи.

Прошка брел под слякотным дождем уже давно. Он не задумывался сколько, он знал куда! Знакомая до боли тропинка, изгибающаяся между чахлыми, полинявшими кустами парка и вихляя между деревьями. Справа облупившаяся стена школы, которую он закончил пару лет назад и которую, до сих пор, не мог терпеть всеми фибрами своей души. Потом будет школьный двор, испохабленный полу развалившимися турниками и брусьями. Дальше еще что то, дальше …

Осталось совсем не много. Прошка прибавил шаг, рискуя ежесекундно загреметь в лужу, поскользнувшись на сырой опавшей листве.

Вот он! Двухэтажный просевший домишко, его цель, его пристанище и конец его похода, на сегодняшний день.

Покосившаяся на старых петлях, разрисованная и исписанная дверь в подъезд, проскрипела в ответ Прошке, пропуская его в полу темный провал лестничных площадок. Вместо запаха гниющей листвы и болотной тины, почему то тянущейся почти из каждой лужи, его обняли теплые ладони затхлости и запахи испражнений. Но было тепло и сухо и Прошка вдруг ощутил себя дома, хотя его дом был далеко, очень далеко, пожалуй, он даже не хотел, и вспоминать где, хотя он стоял в этом же городишке и до него можно было добежать за пол часа. Но пол часа под моросящим дождем и пронизывающим ветром были бесконечностью. Он давно заметил, что где бы он ни был, его собственный дом был далеко. Мысль «Почему?» - одно время не давала ему покоя, но в конце концов он сообразил, что расстояние измеряется ни километражем, а целесообразностью. Все очень просто – ему там быть просто не хотелось, в этом не было смысла, не было необходимости и желания.

Так и сейчас мысль о том, что дом далеко его даже успокоила.

Ступени лестницы приняли на себя тяжесть его тела слегка всхлипнув, деревянным скрипом, видимо от негодования, видимо не желая выдерживать тяжесть навалившегося на них тела, но их мнение и желание ни кто не спрашивал и аккуратно переступая через самые, на вид, не надежные из них Прошка пробрался на второй этаж , на миг замерев перед дверью обитой темно красным кожзаменителем. Зная , что звонок не работает уже давно он нехотя вынул руку из кармана и зачем то подышав на замерзшие пальцы, тихо постучал в косяк. Стук раздался неожиданно громкий и раскатистый, он проскакал по всему подъезду, прыгая по ступеням и отражаясь от дверей квартир, смолк где то внизу, на самом пороге, не довольно стукнув на последок о последнюю доску лестницы. Прошка ждал. Знакомую дверь не спешили открывать, но чутье подсказывало , что там, за ней кто то есть. Он знал кто, он готов был ждать вечность, хотя ее то у него и не было.

- Кого принесло? – в конце концов раздался визгливый, старушечий голос из за двери.

- Свои! Открывай, карга старая! – не зло, но твердо прошипел он.

За дверью раздалась возня, шуршание, скрипнула половица и наконец, скрежет отодвигаемого засова, который как ему помнилось скрипел всегда, но всегда по разному. Вот и сейчас Прошке показалось, что и не скрип это вовсе, а знак приветствия, почти фанфары, другу, пришедшему к издалека и надолго.

«Ну сколько же можно открывать эту дверь?» - подумал он и вдруг, с ужасом ощутил как не видимые иглы стали покалывать ребра изнутри. Он прислушался к ощущениям, показалось или нет. Вроде еще рано, а может быть уже?

- Да открывай же быстрее! – в сердцах почти крикнул он и треснул ногой по дверному косяку.

Косяк отозвался долгим, протяжным стоном, усталого и подгнившего дерева. Но шевеление за дверью стало активнее и наконец дверь приоткрылась оголяя темный коридор из которого на Прошку пахнуло запахом кислой капусты и подгоревших макарон. Были еще запахи, но ему некогда было ни принюхиваться, ни смотреть по сторонам. Да и что смотреть? Прихожая, где на голой стене одиноко висела вешалка, с отвалившимися крючками для одежды, да табурет, который вечно стоял на проходе и об который постоянно спотыкаешься в полу тьме. Все было знакомо до боли, до отвращения, до какого то сладостного чувства, чего то своего, родного, которое не хочется менять ни на какие дворцы с фонтанами. Знакомо до последней дырки на старых обоях, до мельчайших трещин на желто – белом потолке, до…

Прошка не прошел, он пролетел в утробу квартиры, так доверчиво отворившей ему свое чрево. Он не заметил как сбил тот самый табурет, как охнула старуха, открывшая ему дверь, вжавшись в стену и прошепелявив вслед – «Урод оголтелый!». Прямой коридор на кухню, налево дверь, ему в нее не надо, а вот в следующую…!

Он влетел и в нее. Трудно было даже заподозрить, что в скрюченном под дождем человеке, который только что еле – еле плелся под дождем, с трудом перепрыгивая лужи, осталось столько энергии, но оказалось, что она бурлила и кипела в жилах, заставляя тело нестись вперед, не глядя на полу прикрытые двери.

Долгожданная комната. Прошка влетел в нее и подчиняясь законам физики проскользил по засаленному ковру еще несколько шагов, пытаясь остановиться. Все было как всегда. Здесь никогда ничего не менялось, время было не властно над этой комнатой, над хозяйкой комнаты развалившейся на просевшем диване, над сигаретным дымом, тянущимся удушливыми щупальцами от стены к стене и собирающимся под потолком вырисовывая причудливые узоры, над неповторимым, ароматом чего-то кислого, перебивающим даже табачный смрад.

Прошка застыл посередине, вопросительно глядя на хозяйку, которая так и не соизволила изменить позы, все так же лежа на истертом покрывале, уже давно не определенного цвета и томно глядя в потолок. Сколько бы раз Прошка не заходил к ней, как бы не заходил, каким бы, каждый раз он заставал ее именно в этом положении. Трудно сказать, что же такого она нашла в причудливых изгибах трещин, потолочной побелки, если ей было так интересно созерцать «это» все свое время. Но раз от раза ее поза не менялась и Прошке даже представить было трудно, что же могло заставить хозяйку тахты не то что встать, а хотя бы лечь по-другому.

Он стоял, вопросительно глядя на нее, а она, видимо сообразив, что в помещении есть еще кто то кроме нее, медленно попыталась скосить глаза на вбежавшего. Наконец у нее получилось и не мигающий взгляд остановился на Прошке.

- Есть чо? – без предисловий спросил он.

В ее взгляде, что-то промелькнуло, но видимо мысль не зацепилась внутри головы и в следующий миг, на Прошку, опять взирал тот же взгляд глубоководной рыбы вытащенной на берег.

- Есть чо?! – уже срываясь на визг, еще раз спросил он, пытаясь привлечь ее внимание, еще и немыслимой гримасой всех мышц лица.

- Приве-ет! – совершенно не в тему вопроса и невообразимо растягивая слово, вдруг вымолвила диванная мумия.

Это был уже прогресс. Прошка вздохнул. Вздох облегчения всегда отличается от всех других вздохов, он приятен и тягуч, он мелодичен до музыкальности и вливается в ушные раковины, всех его слышащих, целебным бальзамом, он несет радость и спокойствие, негу и доброжелательность, он… – он просто вздох облегчения.

- Где?!!! – как то внутри утробно рыкнул он.

Ответа не было, лишь рыбьи глаза на миг отклонились от застывшего положения и метнулись в сторону шифоньера, стоящего в углу. Большего Прошка и не ждал. Промокшая куртка слетела на пол сброшенная одним резким движением, скрипнув треснувшими от рывка швами, а руки , слегка подрагивая и предательски двигая пальцами, уже тянулись в сторону заветного ящика.

Счастье!

Радость!

Смысл!!!

Вот оно!

Не бывает осени! Нет никакого дождя и луж, не будет снега и мороза. А лето вообще может идти в задницу, при этом прихватив с собой весну. Ничего нет! Оно не нужно, оно не существует. Есть только он и только она. Она это не та тварь, которая, раскорячившись, лежит на диване, глядя на мир мутным взглядом, в котором отродясь не было ни единой мысли или хотя бы какого то ощущения. На этом свете есть только одна «Она». «Она» с большой буква, «Она» царица и властительница, дня и ночи, «Она» которая сильнее всех на свете и может все, при этом уязвима в своей слабости, «Она» … просто «Она».

Сейчас она рядом. «Она» лежит на грязной тумбочке, между полной окурков пепельницей и граненым стаканом, с какой то мутной жидкостью. Ее ложе просыпанный пепел и грязь объедков, но и здесь «Она» блестит хищной красотой, искрясь стальным блеском и пуская блики во все стороны, вводя смотрящего на нее в ступор одни своим видом. «Она» еще спит! Последние мгновенья сна, сейчас она проснется и начнет песнь, начнет танец, начнет жизнь или подарит ее одним прикосновением. «Она» великая и бессмертная, «Она» владыка.

- Сейчас! – наклонясь над ней шепчут нетерпеливые губы, а пальцы тормошат разворачивая бумагу.

Маленький бумажный сверток. Он плоский, он легкий, он почти невесомый, он трепещет, когда грубые руки разрывают его, вырывая содержимое внутренностей.

«Снег! Великий снег!» - он течет из разорванного пакетика, он льется вниз, он летит, искрясь гранями своих снежинок и медленно вращаясь, оседает на дне ложки, подставленной под него. Снег заполняет дно не ровной горкой и оседает мелкими пылинками по краям. Снег ждет. Он и сейчас силен, но только вместе с водой, еще одной необходимой правдой жизни он приобретет настоящую силу и тогда проснется «Она» и тогда… «Странный цвет у этого снега!» - он как будто собран с проталин, сероватый с маленькими вкраплениями вообще не понятного цвета. «Это скорее не снег, а пыль! Хотя какая разница! Главное что она есть!».

В ложку чуть воды. Ложка с пылью залитая водой, накрепко зажата пальцами правой руки. Левая рука теребит колесико зажигалки, пытаясь вырвать из нее последнее условие жизни – пламя.

Пыль , вода, огонь – жизнь. Они смешиваются, проникая друг в друга отдавая свои искры и частицы другим. Они разжигают костерки новых всходов, которые воспламенившись смогут найти себе подобных, разных по сути, форме и содержанию, но которые сольются вместе и опять дадут ростки жизни. И так бесконечно. От одной ложки над огнем, миллионы ростков, миллиарды всходов, бесчисленное количество посева. Но это все потом, а сейчас…

Ваты нет, подойдет и распотрошенный фильтр от сигареты. Он свертывается круговым движением большого и указательного пальцев, приобретая форму шарика. Это дело секунды. Глупый фильтр и пискнуть не успел, оказавшись в начале между пальцами, как между молотом и наковальней и сразу же после этого нес чадно брошенный на дно ложки с уже вскипевшей в воде пылью. Он утоплен, он нужен лишь для одного. Уткнув в него тупой носик шприца, оттянуть поршень и волшебный эликсир пройдя сквозь утопленника, наполнит прозрачные бока и наполнит емкость.

Эликсир плещется, искрясь и играя, заставляя свет, преломленный им прыгать по углам комнаты и уголкам глаз. «Сейчас!». Вот теперь уже ее черед. Аккуратно взять пальцами «Ее», мгновенно вырвав из грязного окружения и возвысив над всем низким и земным, водрузить на шприц.

Движение поршня.

«Она» ожила!

«Она» сочится живительной влагой. Влага вытекает из нее тоненькой струйкой, моментально растекаясь на капли, которые сами по себе разлетаются в стороны.

Рука уже перетянута жгутом, чуть повыше локтя и рукав свитера, задран как можно выше, обнажая худую, чуть синеватую руку. Прошка на миг застыл, рассматривая предплечье. Синие нити вен, были почти не видны, под матовым папирусом кожи. Лишь слабые толчки пульса выдавали их присутствие. В разные стороны, по всей руке, тянулись чернеющие синяки прошлых инъекций. Их было много, очень и очень много. Он никогда не считал сколько, они расходились по руке, образуя своеобразный рисунок, сплетались узорами и разбегались в стороны. Ждать дольше было нельзя.

С частотой метронома, сжимая и разжимая кисть руки, он наконец увидел биение пульса, где то там, под сплошным рисунком дорожек и уже не останавливаясь ни на секунду вонзил «Ее» в тело. Большой палец руки с обкусанным ногтем, сжимавшей шприц медленно и как бы нехотя надавил на поршень и мутноватая жидкость, поддаваясь неизбежному давлению, потекла в вену.

Приход он ощутил сразу. Небрежно отбросив уже не нужный шприц в угол комнаты, справедливо полагая, что одним больше, там валяется, одним меньше, ни как не повлияет на чистоту помещения, он мягко опустился на диван, рядом с лежащей хозяйкой, про которую, честно говоря, уже забыл и которая ни как не выдавала своего присутствия. Найдя головой подушку и вдавив в нее затылок, он глубоко вздохнул, как бы стараясь запомнить запахи этой жизни и глубоко зажмурившись, выдохнул уже в темноту…

- Пыль, пыль, пыль! Она кружилась в воздухе, на секунду обретая форму и рассыпаясь в разные стороны, но лишь для того что бы через миг опять собраться вместе и закружившись в вихре танца опять принять странные очертания. Темнота! Лишь конус неестественно яркого света, льющегося откуда то сверху, вырывал из тьмы игру пылинок и мерцал теплом и сухостью. Кроме этого света, бьющего из ниоткуда и в никуда, не было ничего, абсолютно ничего. Себя Прошка не видел, но твердо знал, что он здесь, где то здесь за границей отблеска света, но не далеко, а так совсем рядом. Искать самого себя не было абсолютно никакого желания. Он видел, слышал, чувствовал запахи, ощущал движение ветра, в конце концов он мыслил. Значит он был, был здесь.

Пылинки кружились не уставая и не замедляя свой ход ни на мгновенье. Прошка зачаровано смотрел на танец безумия ветра, пытаясь увидеть что то , чего он пока не мог понять и ощутить. В том, что это что то обозначает он ни сколько не сомневался, но только вот что? От долгого всматривания стали слезиться глаза, вернее даже не слезиться, их стала застилать мутная пелена не понятного происхождения. Но она была очень странная, мало того, что она больно давила на глазные яблоки, но сквозь нее стали различаться очертания фигур в пирамиде света. Сам свет стал менее ярким, каким то голубоватым, искрящимся и почему то холодным, а вот песчинки, стали совсем иными. Не было уже хаоса игры воздуха, все песчинки сплелись в одно. Это одно, медленно обретало очертание и форму, оно оживало. Прошке вдруг стало не себе, из конуса света, не мигая и не отрываясь ни на мгновенье, смотрели глаза. Они сплетались из танца песка, не торопясь, спокойно и плавно. Они смотрели, прямо на него и он понял, что какая бы не была темнота так хорошо скрывающая его даже от него самого, как бы он не спрятался, что бы не сделал, этот взгляд не сможет его потерять, он не оставит его найдя за любой преградой, где угодно. Он не знал чей это взгляд, не знал зачем на него кто то смотрит, но под его тяжестью, Прошка, вдруг почувствовал себя не уютно, до такой степени, что предательские мурашки страха побежали вдоль всей спины и холодные капельки испарины покрыли, до этого сухой лоб. Он вдруг почувствовал, что следующим этапом его ощущений будет ужас, дикий, панический, смертельный, но…

Глаза смотрели не отрываясь. Но что то, не уловимое, стало происходить с ними. Они то обрастали контурами лица и головы, то наоборот, рассыпались до одних зрачков, оставаясь двумя горящими точками, пронзительно смотрящими на него и сквозь него.

Прошка успокаивался, наблюдал. Уже не было панического страха, охватившего его в самом начале, трусливые мурашки куда то убежали и в замен всему этому, пришло лишь бесконечное любопытство, какой то странный интерес. Странный лишь по тому, что в голове стала биться одна единственная мысль – «А что будет, если подойти и ткнуть пальцем в правый зрачок?». Почему именно в правый, Прошка не мог бы объяснить при всем своем желании, но мысль становилась все навязчивее и прилипчивее, превратившись из слабенького желания в навязчивую идею. Она росла, обрастала подробностями, стучала внутри черепа, тысячами крохотных молоточков. Она толкала вперед. И он подчинился.

Медленно и осторожно, стараясь ступать бесшумно, он стал продвигаться вперед. На встречу глазам, на встречу свету. Ближе и ближе, шаг за шагом, сантиметр за сантиметром. Он уже рядом. Он уже может. Последние секунды размышлений, перед действием. Скоротечная мысль: «А надо ли?». И мгновенный ответ, из глубины даже не души, а организма: «НАДО!».

Глаза уже ненавистны ему. Они смотрят прямо, обволакивая взглядом и сковывая движения. Они светятся внутренним огнем и светом. Он их ненавидит.

Удар пальцем. Указательный входит в зрачок точно, глубоко и сильно, на всю глубину. Мгновенная ослепляющая вспышка и тьма, за доли секунды пожирающая все вокруг. Он опять один, опять в темноте, опять в спокойствии.

Оказывается – как хорошо быть одному. Есть время подумать, помечтать, вспомнить все-все, что было хорошего. Обойти воспоминаниями плохое. Все понять, все решить.

Если в процессе размышлений, еще и попеременно передвигать ногами, то есть не торопясь идти вперед, свесив задумчивую голову на грудь и при этом не боясь ни во что врезаться лбом, то получается вообще замечательно. Просто кайф какой то.

Можно разговаривать самому с собой. Можно слегка напевать. Просто бубнить себе под нос. Все равно ни кто не услышит, не проводит изумленным взглядом, не станет шептать за спиной на счет идиотизма бредущего. Это просто чудо.

«Вот лежу я сейчас на ссаном матрасе, рядом с этой грымзой. Может и старая карга подглядывает. Думает, не трахаемся ли мы? А мы просто лежим. Вернее что за понятие «просто лежать» - такого не существует. Это оболочка в гавне валяется, а сам я бреду. Я ни куда не спешу, не тороплюсь. Я знаю, что это будет вечно. Потому что вечность впереди. Я знаю. Меня не надо спрашивать откуда? Я уверен. Знание приходит с первым уколом. Ну, может быть со вторым. А я уже давно! Ох, как давно!» - мысли скачут как взбесившиеся блохи, Прошка чувствует, вернее ему приходит уверенность, что сейчас он равен кому-то выше чем человек, он знает, что лезвием разума готов срезать кого угодно, среди людишек нет ровни. Он властен над всем, но зачем? Просто приятно идти сквозь тьму, зная что конца пути не будет, как нет конца вечности. Он бессмертен! Он бог! Он все сущее!

«Вот сейчас возьму и создам все!». Что он подразумевал под понятием «все», он еще и сам слабо представлял, но внезапно родившаяся мысль уже засела в мозгах, грызя их, как мерзкий червь грызет внутренности яблока.

Идея пришла внезапно. Замерев на месте и горделиво вскинув голову, он вдруг твердо объявил – «Да будет свет!».

Он сам не знал, к кому обращался, не знал, что произойдет, но то что, что-то будет, не сомневался ни на грамм.

Треск, раздавшийся со всех сторон, заставил его зажмуриться и закрыть голову руками, при этом слегка пригнувшись. Так он и замер, ожидая уже чего угодно, но глаза открыть, так и не решившись.

Сколько он простоял в нелепой позе, он не знал, но в полной тишине, откуда издалека, покатились волны, чего то не понятного, сладостного, волшебного. Они теребили барабанные перепонки, проникая сквозь ушные раковины Прошки, все настойчивее и сильнее.

«Музыка! Это всего лишь музыка!» - неожиданно дошло до него.

«Откуда она?». Минута задумчивости. «Значит у меня что то получилось!».

Медленно опустил руки и приоткрыл глаза. Впереди опять был свет. Но на этот раз он бил не сверху вниз, а наоборот. Он пробивал черный сумрак пола, гигантским веером уходя ввысь и колеблясь отблесками в окружающем мареве мрака.

Странно было и то, что в его сиянии Прошка заметил, все те же пылинки, которые кружились образуя воронку, густеющую и сужающуюся к низу, но при этом теряя плотность и приобретая прозрачность на верху.

Пылинки не были одни. Среди них, сначала смутно, но потом все отчетливее и яснее, стали видны фигуры. Прошка рассмотрел трех мужчин, которые, почему то взявшись за руки и откинувшись назад, кружились в странном хороводе. Пола они касались лишь правой ногой, левые же ноги, были на весу и Прошка, вдруг понял, что они не могут встать на обе ноги. То на чем они стояли и из чего бил тот свет, а вместе с ним летела пыль, было острием, какого то гигантского копья, уходящего тыльной стороной в мрак и пронзающим его лишь светлым наконечником.

Хоровод не знал усталости. Подрыгивая свободной ногой, которая торчала из под хламиды, в которые были одеты все трое, они умудрялись еще и подпрыгивать, не то что бы постоянно, но прыжки были подчинены какому то скрытному ритму. Сама картина танца, была на столько не обычна и завораживающая, что Прошка смотрел уже во все глаза, как жаба смотрит в глаза питона, заползая ему в пасть. Но отличие от жабы, было пожалуй лишь то, что он ощущал безопасность. Он чувствовал, он знал, что танцующие, кем бы они не были, не причинят ему зла, не налетят, как менты при шмоне, не оскорбят, как бабки у подъезда.

Фигуры танцующих, заслуживают отдельного описания. Самым колоритным был, без сомнения, толстяк. Он был лыс и неимоверно пузат. Доходя своим ростом лишь до плеча, партнерам по танцу, он несомненно превзошел их обоих в ширину. При этом физиономия выдавала в нем явного узбека или киргиза. Хламида же на нем была ярко оранжевая, но иногда, покрываемая все той же вездесущей пылью и окрашиваемая не ровным, хотя и ярким светом, казалась пурпурной.

Второй, мужчина с прямыми волосами, цвета пшеницы, доходящими до плеч, с аккуратной бородкой, был одет во все белое и не выделялся ни чем, кроме может быть, невыразимо синих глаз, смотрящих вокруг с почти детской наивностью.

Третий же был одет во что то темное, но высокий лоб был повязан зеленым платком. Он казался моложе других, если бы не черная борода, которая опускалась на грудь, закрывая ее на половину.

Шаг, еще шаг. Прошка приближался к танцующей троице, аккуратно ступая на носки и боясь произвести хоть какой ни будь, пусть даже самый малейший шум. Он даже затаил дыхание. Про то что бы чихнуть или кашлянуть не могло быть даже и речи.

Расстояние до хоровода оставалось в несколько, не больших, шагов и Прошка остановился, явно не зная что делать дальше. Но делать ему как раз ничего и не пришлось, потому что толстый киргиз, неожиданно, не прерывая скачков, скосил и без того узкие глаза, в его сторону и ехидным голосом, громко, произнес:

- Вот он, красавец пожаловал! Ну чо, бля, творец, может еще раз попробуешь?

Прошка заметался. Нет, тело осталось на месте, он почему то стал бояться даже шевельнуться, а вот в голове, в одно мгновенье, произошло такое смятенье, что на долгие секунды, он забыл как дышать и полностью лишился дара речи, кстати вместе со всеми ощущениями, ну кроме чувства ужаса конечно. Все что он смог из себя выдавить, после скорбной минуты молчания, было:

- Что попробовать?

Хоровод остановился. Трое смотрели на Прошку. Прошка смотрел на них.

Расцепив руки они спрыгнули с острия и сделали шаг в его сторону. Разумеется это было не синхронно. Первым приблизился бородатый, в темном, спрыгнув на пол, резким движением, проявив при этом, даже некую грацию хищника. Вторым, осторожно скользнув с острия, был светлоглазый, в белом балахоне. И последний азиат, долго слезал, что то бубня себе под нос, путаясь к желтой хламиде и смешно переваливаясь с бока на бок.

Не смотря на то, что первые подошли светлый и бородатый, первым начал толстяк.

- Ты из себя полного то дебила не корч! «Да будет све-е-е-т!» То же мне создатель нашелся! Ты хоть понимаешь на что покусился? Обдолбаная твоя башка!

Ответ Пршки, если конечно это можно назвать ответом, был несколько неожидан и совершенно не в тему:

- Кто вы?

Хохот был ему ответом. При этом заливались все по-разному. Светловолосый интелегентно прикрывал смеющийся рот рукой, от чего его веселье ни сколько не умалялось. Чернобородый ржал как дикий жеребец, при этом успевая приговаривать сквозь зубы: «Цх, шайтан!».

Веселее всех вел себя азиат. Он только не упал на колени от смеха. Его просто крючило от приступов неудержимого веселья. Громадный живот колыхался в такт набегающим приступам радости, а яркая хламида, подпрыгивала обнажая тощие, кривые ноги, с полным отсутствием растительности. Успокаивался он тоже дольше всех, держась правой рукой за живот, а левой утирая щекастое лицо, полой своей же одежды.

В конце концов они успокоились, либо придали своим лицам и телам, позы успокоения, хотя задорные искорки проскакивали во взглядах, всех троих.

- Ну так значится ты спрашиваешь кто мы? – начал опять он, - А сам то ты кто?

Он стоял чуть впереди ближе к Прошке, а светлоглазый с бородачом, возвышались стройными колоннами у него за плечами. Прошке вдруг представилось, что это маленький мопс вылез вперед доберманов и тявкает на прохожих, показывая свою, якобы, храбрость, прекрасно понимая, что под прикрытием двух таких телохранителей за спиной, ему просто не может, что - либо угрожать. От этой мысли ему стало не много веселее, чего нельзя было сказать о толстяке. Тот как будто почувствовал эту ассоциацию, грозно подпрыгнул вверх и злобно прошипел:

- Я те ща покажу мопса!

Душа Прошки опять ушла в пятки. До него вдруг дошло, что хоть он не произнес ни слова, все то о чем он подумал, стало известно им и похоже даже раньше чем ему самому.

- Простите! Я не хотел Вас обидеть! – чуть слышно пролепетал он и почему- то густо покраснел.

- Не хотел, не хотел! – так же грозно, но уже с некой долей примирения пробубнил киргиз, - Вот только попробуй еще раз подумать такое, в миг башку откручу!

Но судя по его виду, извинения принесли свои плоды и узкие глазки опять смотрели доброжелательно, хотя и хитро. Что касается парочки, за спиной толстяка, то было похоже, что мысленное сравнение, доставило им, даже некоторое удовольствие, хотя своим видом они ни как не хотели это показать. Коротышка, видимо почувствовав это, бросил косой взгляд себе за плечо, но он натолкнулся только на ясные синие глаза и твердый карий взор. Не смотря на это, отходил он тоже быстро. Видимо, по его соображениям, инцидент был уже исчерпан и внимание, было переключено на Прошку, все так же скромно стоявшего , свесившего голову и не знающего куда деть мешающие руки.

- Так значит, вернемся к нашему вопросу! – профессорским тоном, продолжил он. – Сам то ты кто? Ты вот думаешь как? Ты загнал себе в вену, почти куб гадости и теперь всемогущ? - и добавил после паузы – Гавнюк ты, вот название тебе!

Если бы Прошке, читали приговор инквизиторы средневековой Испании, то наверное и тогда бы он не чувствовал себя так, как ощутил себя после этих слов. В одно мгновенье пришло простое понимание, что они знают все. Глядя в эти раскосые глаза и видя в них себя он вдруг судорожно сообразил, что может быть это его шанс. Просто один шанс узнать, спросить, все о чем только можно, о чем нельзя, попросить о чем то.

Вместе с пониманием нового, появилась другая проблема. О чем спросить? Что узнать? Какая может быть просьба?

А если он ошибся и это не они? Вдруг …

- Вы правда те о ком я думаю? – еле слышно проговорил он.

- А о ком ты думаешь? – гортанно и твердо спросил бородач.

- Ну вы же сами знаете! – еще тише и не увереннее прошептал Прошка.

- Да мы то знаем, но хотели бы услышать от тебя! Хватит ли у тебя смелости просто произнести? – голос ясноглазого струился как лесной ручей, но в том ручье слышались и рокот далеких волн и крик чаек голосивших о шторме и буре.

Прошка затаил дыхание и собрав остатки воли в комок утвердительно произнес, готовясь к чему угодно:

- Вы боги!

Он ждал. Глаза были закрыты, а он ждал.

Гром не грянул. Твердь не разверзлась. Вообще не произошло ничего. Он так и стоял зажав глаза до боли в мышцах лица.

- Ну хватит жмуриться! – услышал он – А то станешь еще одним узкоглазым, а я конкуренции не люблю!

Говорил, конечно же азиат. Ехидно, насмешливо, но Прошке стало так спокойно, от его слов, что на миг он как будто ощутил, что огромные, теплые, добрые ладони, обняли его и прикрыли от всего, что только могло случиться. Он уже не боялся. Конечно робость была, но уже не страх, не ужас, просто робость, перед теми, о ком он в принципе никогда не думал, перед теми, над кем он еще некоторое время назад мог бы спокойно надсмехаться, перед теми кто был выше всех в этом мире.

Прошка никогда не был набожен. Он никогда не забивал себе голову, всякой церковной ахинеей и сейчас оказавшись лицом к лицу с этими тремя, он, если честно сказать, даже не знал их имен. Простое не знание как к ним обратиться, ввергло его в замешательство из которого его вывел конечно же толстяк:

- Ладно, торчок! Не забивай себе голову всякой фигней! Конечно я могу тебе представиться, а так же представить моих коллег, но чо толку? Ты все равно сразу забудешь!

Прошке нравилась манера разговора азиата. Привычные ему словечки, время от времени, вставляемые им расслабляли его, показывая, что бы он не сказал, как бы это глупо не показалось, говорить можно и похоже даже нужно.

- Хорош здесь торчать, как столбы! Пойдем присядем! – азиат глазами показывал на три кресла, взявшиеся из ни откуда и стоявшие почти в самом эпицентре света, возле все так же торчащего кончика копья.

Троица, а за ними и Прошка, не торопясь, чинно прошествовали к ним, но не дойдя нескольких шагов Прошка остановился. Кресла было три. Видимо ни кто не рассчитывал на его присутствие, а занимать сиденье, одного из хозяев, было просто не вежливо.

Азиат и здесь оказался на высоте и вывел из затруднительного положения.

- Давай садись! Чо встал то? – с этими словами он выхватил , как факир, из ни откуда маленький, цветастый коврик и бросив его на пол, моментально водрузил на него свою необъятную задницу и скрестив свои ножки «лотосом».

Двое оставшихся то же заняли свои места, оставив Прошке свободное кресло, на против себя. Ничего не оставалось делать, как чуть помедлив, ради приличия, усесться в него.

- Чай будешь? – неожиданно спросил бородач.

- Какой ему чай? Ты дозу предложи, вот он рад будет! –опять веселился толстяк на циновке.

Прошка опять засмущался:

- Да не! Не надо! И так нормально!

Чернобородый зыркнул глазами и начал:

- Послюшай! Преждэ чэм начать гаворить , - при чем начало фразы было явно с кавказским акцентом, - я хачу сказать что мэня завут Магомет! Папробуй запомнить! – акцент то появлялся, то исчезал бесследно, что сначала смутило Прошку, но быстро привыкнув он перестал обращать внимание на эту мелочь. – Я здесь самый молодой и не хочу показаться не вежливым, но вот он – кивок головы в сторону ясноглазого, - старше меня и он может мудрее, может уже просто спокойнее. Он!- кивок на пол, в сторону азиата, замершего на циновке в позе статуэтки, - Совсем старый! Потому ехидный! Насмотрелись они на вас, понимаешь? Успокоились! Я нет! Может быть, пока нет! - чернобородый на секунду замолчал, видимо переводя дыхание и продолжил. - Вот например, ты сам, что хочешь?

- От кого? – проговорил Прошка, замогильным тоном.

- Вообще! От жизни! От бытия своего не праведного!

Молчал Прошка долго. Сколько точно он не знал сам, но в голове мысли неслись с такой скоростью, что если перевести скорость в привычное русло, то любые, даже самые известные автогонки, могли бы просто отдыхать на тротуаре. Еще бы! Такая возможность. А вдруг. А вот взять, сказать, чего хочешь и в тот же миг, как по мановению волшебной палочки, все сбудется. Да какая, на хрен, палочка? Если это предлагает не человек, а…

Прошка даже глаза прикрыл от усилия. Череп грозил лопнуть в любую секунду, а к единственной, правильной мысли он так и не мог даже приблизиться. Мерещились дворцы с фонтанами, где юные наложницы, бегают чуть не косяками. Все такие красивые, стройные, готовые в любую секунду исполнить любую прихоть своего владыки. Он видел себя развалившимся на подушках, обмахиваемого огромным опахалом, из перьев павлина, нежащимся от мягких прикосновений черноокой красавицы, лицо которой чуть прикрыто, прозрачной кисеёй. Вот она наклоняется к нему. Слегка откинув край своей вуали, целует его руку и достает золотую коробочку, инкрустированную изумрудами. Тонкие пальцы с вишневым маникюром, осторожно кладут ее перед ним. Черные глаза смотрят вопросительно и уловив легкий кивок повелителя, обозначающий согласие, она медленно открывает коробочку. Внутри, среди мягкого бархата, возлеживая на нем, как на перине, покоится белый, тонкий шприц, увенчанный пиком иглы…

Гогот, оборвал Прошку, не дав закончить грезы. Опять смех. Опять смеялись все трое, но смех был уже какой то грустный и похоже злой. Да и взгляды трех пар глаз, неотрывно следящих за ним, изменились. Они смотрели с ожесточением.

- Да ты даже помечтать не можешь по человечески! – прорычал бородатый. – И ведь самое страшное, что вы все такие стали!

- Ну не все же наркоманы! – пытался оправдываться Прошка.

- Все! Правда кто в чем! Вернее подавляющее большинство! Я вообще не понимаю, почему вам не живется на земле? Вам дали все. Вас научили жить, показали рассказали как это делать. И каков результат? – бородатый стал похож на преподавателя средних классов, объясняющего задачку возле доски. – А результат таков, что вы даже разучились мечтать! Своим скудным умишком, ты и сейчас, смог представить только шприц. Больше ничего! Да и вообще, я не знаю как вы там живете! Вот ты! Ты никогда не работал, только жрал, спал, валялся с девками и думал где взять денег! Да и деньги то тебе нужны, только на дозу. У тебя же нет других желаний, других потребностей.

Бородатый замолчал, утирая рукой рот и тяжело переводя дыхание. Прошка, поняв, что сейчас наказывать вроде не будут, осмелел и судорожно пытался изобрести хоть какое ни будь оправдание. Но с каждой секундой все больше и больше убеждался, что тот прав.

- Ты считаешь себя достойным жить? - вдруг неожиданно спросил ясноглазый.

Вот тут, Прошка опять испугался. Мерзкое, липкое чувство, проползло холодными щупальцами по всему телу, охватив ноги и руки, налив их неимоверной тяжестью и пробираясь в глубь, сжало сердце, что если бы он мог, он бы непременно закричал от боли. Но ясноглазый не дал ему умереть, с перепугу, к чему Прошка, был довольно близок. Он продолжил, начав с очередного вопроса:

- Тебе хорошо на земле?

Прошка, почти не задумываясь выпалил, как старшине на плацу:

- Так точно!

- Так почему вы жить не хотите? Вам, как уже сказал мой коллега, дали все! Не было меня, с моим ученьем, был он, - плавное движение руки, в сторону азиата. – Не понравилось! Пришел, я! Опять, не слава богу! Посидели, подумали, прислали его, - кивок на чернобородого. – Он же даже многоженство разрешил! Только остальное исполняйте! Опять не так! Вам сколько не давай, сколько не учи, а того что дашь мало, а тому чему учишь, вам на хрен не нужно! Вы решили, что вы сами по себе! Что вы цари, что природы, что земли! Ошибка это! Ведь при всем том, что у вас есть, каждый из вас, почему то, считает себя , несправедливо обиженным. То одного ему не хватает, то другого. Кому денег, кому здоровья, а кому и того и другого. Каждый забулдыга, лежащий в канаве и обосанный собаками, мечтает о подарке и не важно откуда, с неба ли, или от богатого дяди. Он тоже считает себя достойным, праздности и удовольствий, но есть одно маленькое, но! – при этом ясноглазый поднял вверх, указательный палец. - Хотеть хочется, а делать ничего не охота! И не будет он ничего делать! А будет лишь смотреть пьяными глазами, полными зависти, на проезжающие машины и матерясь, сквозь зубы, костерить, на чем свет стоит, «проклятых буржуев», которые катаются и живут, а он бедолага, всю жизнь в канаве. А пробовал ли он, хоть когда ни будь не пить, пробовал ли он работать, не покладая рук. Ведь и него все бы было. Так ведь нет. Лежать и материться проще! Ведь вообще ничего не надо ни делать, ни думать ни о чем! Единственная мысль, где взять пузырь и как бы так его выжрать, что бы ни кто не присоседился!

Ясноглазый уже почти кричал. Было заметно, как трудно даются ему слова, как больно. Прошка молчал. Он не то что не знал, что ответить. Он знал, что тот был прав. Не надо было даже, доказывать чего либо. Все было просто и вместе с тем, Прошка пытался исхитриться и вспомнить, хоть что ни будь, полезного, что он сам когда либо сделал. В голову лезли лишь детски глупости. Например, помощь матери в выносе мусора и мытье посуды. Он ничего, решительно ничего не мог вспомнить. Вся эта белиберда, в конце концов, навеяла одну единственную мысль: «А ведь кроме, как с тем мусором, ведь даже матери ни в чем не помог!». «Мама! Где она? Что с ней?». Он не видел ее давно. С тех самых пор, как окончательно растащив все, что было в доме, более менее ценного, ушел. Он еще помнил, как она тихо сидела, на кухне, опустив голову и глядя перед собой не видящими глазами, когда он просил денег, на дозу, и не получив ни копейки, плюнул ей в ноги, схватил, старенький телевизор, стоявший не весть сколько лет и потащил его к выходу. Новый телевизор, в доме так и не появился. Он узнал это через месяц, от соседки, с которой столкнулся на рынке. Да и на что, мать смогла бы купить другой? Живущая на пенсию бывшей медсестры.

Прошке вдруг отчетливо представилось ее лицо. В мелкой сеточке морщин, особенно заметный у уголков глаз и усталым взглядом одинокого человека. «Это лицо! Это лицо!», Вдруг забилась, мысль. Он не мог понять, что не дает покоя, ведь ему давно уже, абсолютно наплевать и на нее и на то, как и на что она живет. Но раскаленная спица мысли, жгла череп изнутри, все горячей и горячей. Она становилась не выносима и вдруг, как озаренье. Лицо в конусе света, среди порхающих пылинок. Глаза видевшие его, где бы он ни был. И беспощадный тычок пальцем в глаз. «Ведь это было ее лицо!» - вдруг дошло до него.

Прошку начало трясти. Дрожь, сначала мелкая, но набиравшая силу, ухватила его за ноги и медленно, ни куда не торопясь, переползла к поясу, пробираясь все выше и выше, пока зубы, охваченные ею, не начали выбивать громкую чечетку.

Уставившись в пол, он знал, что уже не сможет поднять взор. Он чувствовал беспощадные взгляды трех пар, разный и вместе с тем, чем то похожих глаз. Он боялся. Боялся, уже сам не зная чего. То ли сотворенного, то ли наказания за это.

- Надо же! И ведь не стыд! А просто страх! – голос азиата был скрипуч и противен. – Просто зверек! А вы про душу…!

- Вот она! Цивилизация!

Кто это сказал, Прошка так и не понял. В висках стучали молотки, а перед глазами стоял мутный туман.

Следующие слова он тоже не понял, кому принадлежали, но они были последними и врезались в память, как выдавленные типографским клише:

- Запомни! Кроме прав, есть еще и обязанности! Одна из них просто жить! Знай же еще одно! Мы только учим, даем и предлагаем! Но выбор за тобой! Есть еще одно маленькое, но! Потом, мы спрашиваем и воздаем! За кем ты пойдешь, твой выбор! Но помни, что кроме нас, есть другой! Ты знаешь его!

Повисла короткая пауза, которая прервалась уже громовым гласом, от которого Прошка, так и сидевший уставившись в пол, скатился на пол, охватив руками голову:

- Выбор за тобой! Решай сам!

Прошка резко открыл глаза, готовясь к чему угодно. Не было никого. Ни кресел, на которых они сидели, ни самих сидящих, на них. Лишь пыль все так же кружилась в луче света, отрезая липкие лапы мрака.

Прошка встал на четвереньки и по собачьи осмотрелся. Нет, ушли. Но что то не давало ему покоя, он не мог понять что, но чувство, что он не один, усиливалось с каждой секундой.

Все было как и при них. Тот же свет бьющий снизу. Та же пыль летящая и кружащаяся, в лучах. То же острие, торчащее из пола, вот только на нем… Прошка выпучил глаза и отвести их уже не смог. На самом острие иглы, на месте странного хоровода, кружились какие то маленькие существа. Их было много, очень и очень много. Почти прозрачные, в белых странных одеждах, напоминающих одежды ясноглазого. Светлые и даже как будто искристые, они кружились приподнимаясь друг над другом и опять, сбиваясь внизу, веселой, щебечущей ватагой. Самое странное, пожалуй было то, что он были крылаты. Легкие крылья, белоперые и даже на взгляд, невесомые, выбивались у каждого из них из за спины.

Порхающая ватага, на столько завладела вниманием Прошки, что не смотря на пережитые, только что, страхи, он как зачарованный пошел к ним. Шаги были короткие, осторожные. Он старался ступать как можно тише. Почти подкрадываясь, приблизился. Дальше идти было не возможно. Он стоял в метре от них и торчащего острия копья, на краю безобразной дыры, видимо пробитой этим наконечником.

Крылатые обращали на него внимания ровно столько, сколько он сам, на каргу, открывшую ему заветную дверь. То есть, почти никакого. Казалось, что некоторые из них косились в его сторону, но занятые своими порхающими делами возвращались к ним, оставив его персону, без дальнейшего внимания.

Глядя на них, Прошка, не вольно, стал рассматривать и копье торчащее из дыры. Не смотря, на стальной блеск и кажущуюся полировку, оно все было в той самой пыли, витавшей в воздухе.

«Да чо здесь пыльно то так?»- подумал он и не думая о последствиях, дотянулся, рукой до металла и проведя по нему ладонью, собрал пылинки. В его руке оказалась целая щепоть, сероватой крупы, сродни той что окружала его все это время. Только сейчас он догадался рассмотреть ее.

На чуть сжатой, лодочкой, ладони, покоилась горка порошка, серо-белого цвета. Кислый запах, вдруг ворвался в ноздри, заставив их затрепетать. И не только их. Прошка вдруг затрясся, как заяц. Понимание происходящего мгновенно затмило собой все на свете. Наплевать было на эту троицу, наплевать на пробитое пальцем лицо. В воздухе витало богатство. В воздухе кружилась жизнь. Жизнь без «ломок» и предшествующих ей «комаров». Жизнь, где все, ну буквально все, его знакомые, будут снимать перед ним шляпы и гнуть спины, как он сам гнул перед «барыгами». Жизнь, где удовольствию не будет конца, где можно не беспокоиться о завтрашнем дне и не бегать мимо «старой грымзы», которая так долго открывает дверь.

- Это рай! Это рай! – твердил сквозь зубы Прошка, ладонями соскабливая, героин с холодного железа.

Еще и еще. Одежда сброшена на землю, перевязана, в необходимых местах и на расстеленных «шмотках», уже высится гора порошка. Она растет с каждой минутой, но человек не унимается. Рискуя, ежесекундно, провалиться в дыру, он трет ладонями сталь, снимая с него все до последней крошки и пересыпая в кучу.

Весь наконечник уже очищен. Он блестит, холодным блеском, стальной чистоты. Он почти чистый. Пыль осталась лишь на самом верху, где так и порхают прозрачные пернатые. Они мешают. Вернее мешаются. Ведь они же не лезут, не препятствуют, сбору не виданного урожая. Они просто кружатся на острие.

- А ну пошли отсюда! – заорал Прошка, пытаясь отогнать их рукой, но ладонь проскочила сквозь них как сквозь пустое место.

Крылатые не только не прекратили своей возни и не отлетели от острия, облепленного, вожделенным порошком, но их, вдруг, стало больше. Они как будто размножились, за доли секунды.

- Ах вы так! – уже проревел он и забыв где находится бросился на них, пытаясь ухватить стаю, обеими руками.

Правая нога соскользнула с края. Вернее край того, что было полом, треснуло под тяжестью тела, перенесенного на одну ногу и Прошка, охватив руками иглу, оказался висящим на ней. Мало того что он висел, пытаясь зацепиться пальцами, за микроскопические шероховатости полированного металла, он медленно и неотвратимо, сползал вниз.

Страх человека висящего над бездной. Пожалуй, больший страх может быть только у человека, оставляющего то о чем мечтал и чего не может забрать, хотя оно было уже у него в руках. Вся одежда, вместе с нижним бельем, была набита порошком и аккуратно стояла в недосягаемой дали, на расстоянии каких ни будь двух, трех метров. Забрать было не возможно, вернуться тем более и Прошка, неимоверно изогнув шею, провожал взглядом тюки, становившиеся все дальше и дальше. Нагишом, охватив скользкий металл руками и ногами, он медленно сползал вниз.

Не крик, но рык животного, вырвался из горла. Плач и рев одновременно. Стон боли. Вопль утраты, все было в этом крике.

Цепляться за железо, какой смысл? Пальцы не разжались, руки сами оттолкнули тело от иглы и оно подчиняясь закону всемирного тяготения, направилось вниз.

Прошка летел, расслабившись, раскинув руки, свободно и красиво. Он не ждал ни удара о землю, ни неожиданного спасенья, ни помощи. Ему было все равно. Неумолимая память, выставляла перед глазами, оставшиеся, теперь уже ничьи, свертки, под завязку набитые «ангельской пылью». Они стояли перед глазами не, желая пропадать, они звали к себе, манили, но были уже не его. Они были ничьи, если только пернатые не позарятся, что конечно сомнительно, но все же…

Не смотря на эти мысли, что-то привлекло внимание летящего. Картина изменилась. Вместо холодной стали, рядом было, что-то прозрачное. Тело Прошки летело вниз мимо гигантской колбы, наполненной чем то мутным и судя по всему, жидким. Слабенький интерес, колыхнул изнутри и Прошка поднял голову вверх. Там, уже в туманной дали, он разглядел, что колба была увенчана стальным копьем. Тем самым копьем, так безобразно протыкающим твердь небесную и своим острием, служащим ареной для танцев.

Ему, вдруг, стало смешно. Он летел мимо огромного шприца, стоявшего вертикально на земле и одновременно, пробивающем небо.

Он больше не хотел ничего. Ему хотелось закрыть глаза и больше их ни когда не открывать.

Он летел.

Удар, о землю, был страшен, хотя он его не почувствовал. Заботливое сознание, отлетело, от падающего тела задолго до приземления.

Он лежал лицом вниз на чем-то мягком. Было холодно и скользко. Глаза открывать смертельно не хотелось, но и с закрытыми веками он ощутил, что из одежды на нем были только носки. То на чем он был распластан, то же не грело. Но на продавленный диван с засаленным покрывалом, это было не похоже. Медленно и как будто не хотя, он попытался приоткрыть, сначала правое, за тем левое веко. Это получилось, хоть и с трудом. На наведение резкости во взгляде, ушло еще несколько секунд. Зрение вернулось…

Он лежал на ней.

Хозяйка комнаты, валялась в той же позе, в какой он и оставил ее уходя в много раз пройденные, но все равно такие не изведанные дали. Так же лицом вверх. Все те же раскинутые руки с темным узором «дорожек» от кисти до локтя, те же, не совсем чистые каштановые волосы, в беспорядке раскиданные по диванному валику, заменявшим ей подушку. Все тот же кисловатый запах, исходивший от нее, на протяжении всего времени, сколько он ее знал. Лишь задранная, на живот, разорванная по шву, юбка, да раскинутые в стороны ноги и тонкий мутный ручеек спермы, стекающей по ее припухлой, полудетской ляжке, изменяли картину.

- Эй! – тихо позвал он.

Она молчала. Ее остекленевшие глаза были открыты и как-то не естественно вывернуты в сторону комода.

Она была мертва.

- Сука!- вдруг заорал Прошка, неожиданно поняв, что смерть пришла к ней еще тогда, когда она показала ему взглядом, где лежит доза.

- С-у-к-а! – проорал он повторно и протяжно.

Прошка не знал что делать. Сознание того, что он сам, все это время, трахал эту, уже сдохшую тварь, начисто лишило его возможности двигаться. Но оставаться в таком положении было не мыслимо и он начал слабые попытки перемещения. С пятой или шестой попытки, ему все же удалось сбросить самого себя с уже холодного тела и извиваясь как червь, закатиться в угол кушетки, где он и остановился, натужно переводя дыхание и обливаясь мелким, холодным потом.

Отвратительная дрожь, сродни той испытанной им совсем не давно, опять зацепилась за челюсти, заставляя зубы, молотить друг о друга. Он смотрел на стекло ее бесцветных глаз, почему то пытаясь вспомнить их цвет при жизни.

- Да никакого цвета там и не было! – тихо, сквозь зубы, прошептал он.

Поиски своих вещей не заняли времени. Руки уже слушались, ноги хоть и еще подрагивали, но уже в состоянии были держать груз тела в вертикальном положении.

Одежда была рядом. Все, от куртки до затертых до блеска трусов, валялось рядом с кушеткой.

Куртка, уже была одета в один рукав, когда его взгляд опять остановился на лежащей.

- А ведь, пожалуй, верно! – сказал он сам себе и поразился, как эта мысль не пришла ему в голову раньше.

Мебели в комнате было не много, кушетка, тумба, возле нее, да комод с треснувшими дверцами и подломленной ногой. Поиск занял несколько минут. Правда, все что было в комоде оказалось на полу. Тумбочка вывернута. Да и сама хозяйка сдвинута с места и за ногу оттащена в угол, но результат был.

- Заныкать хотела! – торжественно проговорил Прошка, пряча два найденных «чека» в носок, одетый на левую ногу. – Не выйдет! – добавил он, уже победоносно глядя, из дверей, на оставляемую им хозяйку, которая была уже похоже на кучу старого белья.

Дождь не прекратился. Мало того, к нему добавился мелкий снег, который больно колотил по щекам, толкаемый резким холодным ветром.

Опять прыжки, теперь уже через подмерзающие, лужи. Опять скольжение по грязи.

Прошка бежал. В принципе ему было наплевать куда. Два «чека» , в носке, подогревали все тело.

Два дня без «ломок». Что может быть еще нужно?

Потом? Потом, будет потом. Авось не перевелась еще «пыль» на Руси. И лишь тихий голос, слышный только ему произнес:

- Выбор был! Ты решил сам!