Литература

Каждый шаг, имеет свой звук. От бряцанья подкованных сапог по плацу, до шуршания домашних тапочек по мягкому ковру, от цокота конских копыт, до шелеста кошачьих лап. Это не просто звук. Он вгрызается в твердь, по которой шествует, владелец ног, пробегает по ней, отталкивается от стен, переходит в вибрацию, бьет по земле, и пробивая ее уходит вглубь. Нелепо полагать, что там он пропадает. Он не должен этого делать. Он мечется внутри всего земного шара, встречаясь с такими же, как он. Входя, с ними, в резонанс, распадается на отдельные колебания, либо объединяется, с себе подобными и вместе с ними ищет выход из замкнутого пространства. Хуже бывает, когда выход он все же находит. И здесь важно помнить, что последствия выхода, армии отголосков шагов на поверхность, зависит от первоначального источника. От лица, прошедшего по земле и впустившего его в нее.

Он шел, гордо подняв голову, слегка отягощенную тремя подбородками, которые торчат поверх застегнутого, наглухо, мундира.

Красив! Ничего не скажешь. Шаги идущего, отдаются гулким эхом, которое и не понятно откуда взялось, в этом переполненном народом коридоре.

Люди стараются прижаться к стене, давая ему дорогу. Ведь не дай бог обидеть, зацепить случайно рукавом, а тем паче отдавить ему ногу, в красивой лакированной, надраенной до блеска, туфле.

Голоса, только что бурлившие и перебегающие, от стены к стене, вернее от кучек людишек, прижавшимся к ним, клекочущие разными тембрами и громкостями, почтительно замолкают, дабы своим мерзким звучанием, не дай бог, не испортить, наимузыкальнейший слух идущего.

Он горд. Он велик. Его ждали. Он знает это и потому не торопиться.

Мелкая капелька трудового пота, повисшая, на его не высоком, но натруженном лбу, явно показывает, этим невеждам, ждущим, с каким рабочим рвением и энтузиазмом, он взбирался на четвертый этаж, по отполированным, сотнями ног, ступеням. Тяжелые мешки, под глазами, при чем под левым, почему - то, больше, издалека голосят, что их обладатель, не покладает ни рук, ни других частей тела, на благо. Не важно чье оно, это самое благо, но сам вид, горделивый, отполированный, но слегка уставший, просто кричит, обгоняя его, самого: «Чо опять ждете? Не видите, занят!».

Его шествие, именно шествие, а не какое ни будь другое действие, обязано вызывать трепет, преклонение, почитание, почти священный ужас. А раз должно вызывать, значит вызывает и людишки, сбиваясь в кучки, стараясь влипнуть, поглубже в стены, охвачены не понятным чувством. Дикая радость, что наконец он пришел, пусть опоздал, пусть идет и не смотрит на них, но идет. Но не только радость, беспокойная тревога, начинает теребить колышущиеся массы, прилипшие к стенам. «А примет ли?». «А как прием? По очереди или вызывать будет?». «А как…?». Подобные вопросы, тихим шепотом начинают скользить вдоль всего отрезка пути шествующего. Бумажонки шуршат в ручонках по всему отрезку пути, они достаются из карманов, папок, затертых портфелей, осматриваются, перекладываются из одного места в другое и лишь самые смелые оставляют их в руках, свернув трубочкой.

Живой налет на стенах начинает колыхаться особенно сильно, когда ключ вставляется в щель личинки. Поворот, дверь скрипнув, но слегка, не громко, как бы приветствуя хозяина и досадуя на столпившихся за ней, приоткрывается и захлопывается, за зашедшим за нее.

Голоса становятся громче, смелее. Серый налет отделяется от штукатурки и уже можно визуально выделить, наиболее нахальных особей, которые только что ни чем не выделялись из общей массы. Они даже осмеливаются выйти на середину коридора, откуда гордо посматривают на все еще жмущихся к бетону. Правда один глаз каждого из них, трусливо косит на захлопнувшуюся дверь, ведь не дай бог, тот кто вошел в нее, вдруг, неожиданно выпрыгнет и застанет их горделиво стоящих на его, еще не остывших, следах.

Около полу часа ничего не происходит, дверь закрыта, за ней тишина, лишь изредка слышаться хлебающе- всасывающие звуки, по которым, один из прилипших ухом к скважине замка, определил, подняв руку вверх: «Чай пьет!».

Начавшееся было волнение успокаивается. Действительно, что может быть естественнее, придя с утра, на свое законно рабочее место, уединиться, зажав, пол литровую емкость ладонями, с наслаждением отхлебывать, горячую, ароматную жидкость, коричневого цвета. Правда есть еще вариант слегка осветлить ее, придать ей утонченный вкус, ведь для этого надо лишь бросить внутрь, дольку лимона и наслаждение становиться совершенно не забываемым. Но для толпы за вожделенной дверью, это не имеет ровно никакого значения. Взгляды, бросаемые друг на друга, хитры и все понимаю щи. Они сами голосят, без слов: «Все нормально! Мы все понимаем! Не торопись, кормилец! Ешь, пей! Мы, ждали! И еще будем стоять и ждать, сколько твоей душеньке угодно!».

Индивидуумы у стен, многозначительно перемигиваются, некоторые потирают руки, предполагая, что раз он так прошествовал, и теперь завтракает, значит настроение хорошее, дома все хорошо, жена ночью дала, дети в порядке. Вот сейчас он напьется, обмахнет куском простыни, испарину, со щек и как начнет всех принимать, по очереди.

Кстати – вы бля, здесь не стояли!

Чем глуше становятся чавканье за дверью, тем сильнее волнение в коридоре. Заметны странные перемещения вдоль рядов ждущих, подозрительные взгляды, друг на друга и копание в памяти, а это кто? Вроде его не было, а может был?

- Мужчины! – писклявый голос. – Не напирайте!

И одна мысль на всех: «Нужна ты кому!»,

Воздух в коридоре начинает тяжелеть. Ведь как было хорошо, когда вся эта масса, прилипающая к стенам, только начала собираться. Она начала бурлить на улице,. Когда ночные фонари, мигнув на последок, погасли, уступая место, небесному светилу, показывающему край своей блестящей рожи, на горизонте. В здание еще не пускали. Старый пердун, охранявший двери изнутри, преисполненный чувства собственной значимости, отлепив заспанную физиономию от кипы канцелярских книг, служивших ему подушкой, грозно сдвигал мохнатые брови, ужастя толпу, пока еще не большую, но разрастающуюся, каждую секунду. Особо ретивым, т.е. тем кто осмеливался его о чем то спросить, он вообще показывал сжатый кулачишко, через запертую стеклянную дверь, беззвучно шевеля губами, видимо тихо матерясь.

Но был воздух, была прохлада, всеобщее спокойствие, почти нега. Подходившие людишки, сбивались в клубочек, потом в клубок, потом в месиво. Шевелящееся, бурлящее месиво. Которое, будучи еще на воле, не зажатое в тесные рамки параллельных стен, чувствовало вольготность и вседозволенность. Людское месиво, на свободе, это довольно странная субстанция. В нем находятся даже, отдельные, видимо недоразвитые представители, которые могут, даже произносить фразы, типа: «Да пусть они только попробуют, меня не принять, по судам затаскаю!», или – «Со мной это не пройдет, я с юристом консультировался!». Хотя осуждать их нелепо, даже пошло, ведь все разительно меняется, как только, они вместе со всеми, попадают в коридор ожидания. Их поведение приравнивается к повадкам остальных ожидающих, они становятся послушные, почти ручные, обнаруживается трусливо – затравленный взгляд и почти полная потеря голоса. Как и все они начинают липнуть к стенам, видимо начиная страдать аустофобией, опасаясь, даже нечаянно оказаться на середине прохода, сливаются с общей массой и в конце концов, как и остальные, приобретают сероватый цвет.

Все знают что в здание пустят не раньше десяти, все знают, что служащие опаздывают, обычно, на рабочие места, все знают что надо ждать и ждут. И правда, чего волноваться, когда ждать еще несколько часов, только того что бы пустили в приемную. Пока все братья. Разговоры, голоса, изредка даже смешки. Масса живет, шевелится, вольничает. Сигареты, прикуренные от одной спички, бородатые и не очень анекдоты, рассказы о причине нахождения здесь, так рано, но не теперь. Не в коридоре.

Здесь уже нет воздуха, здесь напряжение, волнение, нервное ожидание. Если на улице масса не казалась однородной, в ней можно было найти разные цвета, оттенки, отличие в движениях, манерах речи, разных представителей, то здесь, на самом верхнем этаже здания, в кишке коридора, разнородная масса растеклась, приобрела единую форму и содержание и как положено, осела на штукатурке.

Звуки за дверью стихли. Масса замерла. И здесь опять, можно углядеть интересную тенденцию. По кишке коридора, растечение и налипание массы на стенки, произошло несколько не равномерно. У заветной двери она уплотнилась и вела видимо более бурную жизнь, чем в хвосте, выпирающем на лестничную площадку. Взгляды составляющих массы, друг на друга злы и подозрительны. Движения становится рывкообразными. Но наибольшая злоба направлена на одного представителя. Он стоит первым. Понуро опустив голову и зажав в руке белый лист, исписанный синими каракулями, он видимо чувствуя всеобщее озлобление в его сторону, втягивает голову в плечи и понуро смотрит на ясень двери, считая, в уме секунды.

За дверью снова звуки. В этот раз они больше походили на чавканье, но в их неповторимую гамму вклинивались и шуршание и легкий скрип. Налет на стенах притих. Соображения о действиях хозяина кабинета, возникают и рушатся со скоростью курьерского поезда. И вдруг… О чудо! Дверь приоткрывается!

Первый счастливчик, он же объект всеобщей ненависти и злобы, аккуратно просовывает голову за косяк и после шепотливого мямлянья, что то типа – «Можно?», скрывается в святая святых.

Коридорная масса начинает бурлить. Нет, это не кипенье, но оживление это точно. Первая составляющая всего сгустка, послужила живым катализатором и вся субстанция начинает нервно колыхаться. Можно заметить активное потирание рук, хитрые взгляды, друг на друга. Можно увидеть как: то, что только расползлось вдоль стен, более менее равномерно, сбивается в кучки. Конечно, все это довольно условно. Сама масса, не может полностью, вырваться из рамок кишки, нарушить основные правила поведения любого настенного налета, но легкая активность и минимальное реагирование, на происходящее, неизбежно. Так и в этот раз, реакция, прошедшая по всей поверхности и затронувшая глубины массы, была предусмотрена, а если и нет, то не выходила за пределы нормы. Ни каких, ответных действий не произошло и то, что колыхалось, после нескольких минут волнений, пришло в прежнее, желеобразное состояние. Опять расползание вдоль кишки, опять оседание на стенках, опять терпеливое, тупорылое ожидание.

Сама по себе слизистая масса, очень пассивна. Она аморфна, но не глупа и легко поддается дрессировке. В деле воспитания слизистых образований и стенных налетов, очень важно помнить, что разумнее всего массу не тревожить, но иногда, стоит выдернуть из нее, имеется в виду искусственно, некоторых ее составляющих и показательно дать им все за чем они пришли. В этом случае, можно быть полностью уверенным, что общее состояние массы не перейдет в критическое, т.е. кипящее, что не смотря даже на несоблюдение этого правила, случается крайне редко, практически никогда.

Правило второе- массу необходимо подкармливать. Это производится для того, что бы предотвратить уменьшение, усыхание налета. К тому же это само по себе, не несет в себе почти никаких затрат, по одной простой причине – масса всеядна. Ее можно кормить действиями, но это дополнительный расход энергии и средств, к тому же, при этом увеличивается производимая работа, тем более, что любимая пища массы это пища духовная. Духовная пища, может состоять из простой надежды, которую рекомендуется выдавать небольшими порциями в виде обещаний.

Есть еще одно правило, наверное, самое важное и необходимое. При дрессировке слизистых налетов необходимо иметь респектабельный вид и соответствующую, толстожопую внешность, которые достигаются только при наличии хорошего материального обеспечения дрессировщика. В принципе, это не трудно, потому, что масса, сама по себе сочится всеми своими капиллярами, выделяемыми ей, денежными знаками, различных номиналов и вот здесь, главная задача состоит в сборе, с поверхности массы, лакомого выделения.

В общем своем понятии, внутрикишечная слизь зданий и разводится именно для сбора урожая. При ее правильном выращивании, кормлении, дрессировке и уходе за ней, руководствуясь вышеуказанными правилами, можно получать не один урожай в год, как земледелец средней полосы и не три, как у фермера с экватора, а урожай снимается ежедневно, обильно с минимальными затратами потерь и труда.

Ведь как это приятно, сдвинув мохнатые брови, упереться пузом в край стола и нависнув над ним, обильно поливать слюной, капающей от удовольствия из уголков полу захлопнутой пасти, раскладываемые по столу бумаги. Это не просто радость, это гурманство, рай для избранных. Слизь этого не понимает. Она не для того разводится на стенках кишки. Она не должна даже думать об этом. Она должна ждать, надеяться и верить. Верить в светлое будущее, которое ожидает ее, как только ее составляющая, переступит порог заветного кабинета. Светлое будущее, которое начнется согласно подписи «лучезарного», который сидит за недосягаемой дверью. Будущее, на которое и сама то слизь, почти не надеется, но верит беззаветно и предано, до последнего вздоха в своих, уже не слишком сильных легких.

Но вернемся в коридор. Лирические и поучительные отступления, бывают бесспорно хороши, но кишка не может долго оставаться без наблюдения, она живет и хоть скудно, тем не менее хлипкие отголоски жизненной силы развиваются и в этом замкнутом пространстве.

Ближе к полудню начинается слабое волнение. Слизь шевелится. Нет, она не голодна, она в беспокойстве. «А не проголодался ли ОН!». «А сколько составляющих, сколько молекул слизи, успеют просочиться, через редко приоткрывающуюся дверь, до того, как хозяин их помыслов и вожделений, соизволит шествовать для принятия пищи, в свою утробу?».

Опять чувствуется уплотнение массы. Теперь уже хвост, ранее торчавший на лестничной площадке, старается перетечь ближе к головным. Разумеется, тех такой порядок не устраивает, и головные начинают выдавливать хвостовых обратно. Все это происходит хоть и без насилия, но напирание друг на друга, отталкивания плечами и редкие всхлипы и стоны, присутствуют по всему коридору.

Однако их спору решиться не суждено. Как говорилось на олимпиадах –«Победила дружба!». Правда она победила в странной форме. Основным компонентом прекращения напора, в обе стороны, явилось, опять же слегка сизоватое лицо «лучезарного», которое выплыло из своей крепости, несомое все теми же ножками, в начищенных до блеска лакированных туфлях и проскользило, сквозь ряды налета, подействовав, как свисток рефери.

Он опять шествовал. Он не мог по-другому, не мог идти, шагать или просто передвигаться. Это было бы не целесообразно и не этично, хотя бы, по отношению к тому же налету.

Молекулы слизи опять вжались в стены. Одна мысль на всех – «Не потревожить, не побеспокоить его», но эта мысль пульсацией билась на всех жилках лбов, ожидавших. Это было бы кощунством, святотатством, ересью. Слизь не могла этого сделать. Даже нечаянно выплеснуть, кого-либо из своих молекул на дорогу шествовавшего, было бы не мыслимо. Просто против слизистых правил. А вот преданно смотреть на шагающего, пытаясь хоть на долю секунды поймать благословенный взгляд, это было как раз по всей длине налета. Было бы мало просто поймать взгляд, необходимо было успеть скорчить гримасу обожания, чтобы он понял, что преданнее молекулы не найти на всем белом свете. Не надо даже думать о других, надо брать ее и использовать, как заблагорассудится ему, хотя и дать хоть что ни будь и ей, такой маленькой, беззащитной, распластанной по стене, зажатой между ней и другими такими же маленькими и жалкими.

В этот раз не повезло никому. После торжественного марша по кишке, он растворился в дымке лестницы. Колыхание силуэта, еще не совсем исчезло из поля зрения хвоста слизи, а в головной части, уже наступило уныние. Нет, оно не было без исходным, не было отчаянным. Слизь никогда не отчаивается полностью. Она просто набирается сил, для ожидания. Тяжелого, стоячего ожидания, которое окончательно измотает ее на сегодняшний день, но впереди ночь и именно в это время, слизистая масса рассасывается по своим норкам, подкрепляясь и набираясь сил. Она знает, она понимает, что и завтра будет день, что завтра, с самого утра, начнется опять настенно-слизистая жизнь. Может быть в этом и суть ее бытия, может быть нет. Это известно, пожалуй только ей, да еще и «лучезарным», которые так активно разводят ее и занимаются дрессировкой.

Для лучшего понимания цели существования этого странного симбиоза «слизь-хозяин», было бы не плохо, хоть раз просочиться по кишке коридора.

Спертый воздух, парит над почти застывшим рядами серых теней. Чем дальше от заветной двери, тем удрученнее и застенчивее становятся рыльца и мордочки молекул слизи. Дрожащие коленочки, кое-где выпирают из рядов строя, но их обладатели, пытаются скорее запихать их обратно, устыдившись видимо своей усталости, или испугавшись собственной наглости. Слышится тихий шепот, которым составляющие пытаются общаться меж собой, но и он очень осторожен и прерывист. Любая, даже самая маленькая молекула, понимает, вернее, считает, что сама себе может нанести вред, то ли громким общением, с себе подобными, то ли выставлением острых коленей в проход и если праведный гнев, от лица «лучезарного», падет на ее полу плешивую головушку, на тонкой шее, то именно она сама виновата в этом. Хозяин кабинета, просто не может быть виноват, это тоже заключено в воспитание слизи, вбито на уровень подсознания, впитано с молоком матери и поэтому, в любых случаях отказа, или же просто выставления за дверь, молекула, начинает судорожно копошиться в себе, пытаясь найти там, причину, последствием которой стало выдворение ее, из святая святых, причину гнева или равнодушия «лучезарного».

Пока хозяин кабинета, с превеликим наслаждением, изволит обедать, слизь так и остается в состоянии нервного покоя, чего нельзя сказать о нем самом. Он спокоен, улыбчив, радостен. Он принимает пищу, вытирая нижнюю губу белоснежной салфеткой, сидя за столиком заведения, через квартал от любимой работы. Разумеется он не один. Несколько хозяев собираются вместе, оставляя на это время слизь без присмотра, и сбившись стайкой, оккупируют столик. При чем, у каждого из них слизь своя. Конечно, они похожи, между собой, эти слизи, но расположены на разных этажах, одного и того же здания. Хозяева стенных налетов, не громко воркуют, меж собой, излучая прямо таки сладострастие, которое льется на стол и растекается меж расставленных на нем блюд и яств. Они бросают на столики, напротив, хозяйские взгляды. Улыбаются девушкам, наивежливейшим образом, источают друг другу комплименты. Одного взгляда, на эти собравшиеся за одним столом, промытые, мерзкие рожи, достаточно, что бы понять, что сидят «лучезарные». Они не похожи на других.

Конечно, каждый из них будет жить вечно. Для того и топорщатся карманы, выделяющиеся на складках и без того раздутых, от необъятных брюх, пиджаков. Для того и отстроено по несколько домов на каждого. Для того и собирают они слизь, по стенам, что бы вечная жизнь, не казалась скучной и бедной. И резвятся, они тоже от того, шествую мимо ждущих рядов налета, охваченные переполняющей их гордостью, от чувства собственной значимости.

Вот он! Хозяин! Почти друг бога! Сидит за столом, приподняв в пухлой руке, рюмку водки и не торопливо, но жадно, шаря глазами, выискивая кусочек, особо приятной закуски. На нижней губе, сиротливо смотрится, нечаянно прилипший ошметок зелени, слегка заплывшие глазенки, мечутся обегая все вокруг, но все равно возвращаясь в одну точку, сосредоточенную на рюмке. Ухоженные волосики, зачесаны назад, смазаны гелем и тянутся по всей длине черепа. Но самое главное, это конечно же щеки, которые раздуваются в такт движениям легких и гоняют не послушный кислород. Щеки это отдельная история, они обычно бывают круглыми и слегка обвисшими. По движениям щек «лучезарных», при пристальном наблюдении, можно определить все, от настроения, до ежедневного дохода. Они могут трястись, могут раздуваться, могут мелко вибрировать и даже слегка менять цвет, в зависимости от настроения хозяина. При поглощении пищи, он всегда раздуты помогая ему самому, пропихивать в утробу не покорные кусочки осетрины. При вынужденном общении с составляющими слизи они нервно трясутся волнообразной дрожью, показывая собеседнику, что он и жив то еще, только по прихоти «лучезарного». При общении с руководством, а иногда и с равными себе, они почти спокойны, податливы и мягки, даже на вид, хотя на ощупь не известно.

Не знаю кому как, а у автора иногда возникает вопрос: « Не ужели они и вправду никогда не задумывались о смерти? А что будет, если присвоить любому из них, внеочередное иерархическое звание? А вот интересно, изменятся ли ОНИ, если им дать еще по коттеджу?…».

ЧУШЬ!!! Ни кто ни когда не изменится! Жрать и ртом и жопой, основное предназначение «лучезарных»! Рвать, хватать, давить молекулы, выдавливать из них капли необходимой влаги и слизывать их, иногда заглатывая и самих выдавливаемых.

«В человеке все должно быть прекрасно!». Какой слог, какой разум в одной строчке, может быть даже мудрость целого столетия, но увы не этого.

Вот он! Обуянный гастритом и гипертонией «лучезарный», имеющий все. Деньги, квартиру, дом, машину, сынка наркомана, отбывающего очередной срок в Оксфорде, куда его умудрился, в очередной раз, запихать папик и прожирающего там его «бабки», молодую красивую жену, конченую блядь, от которой в свое время не то что мандавошки, а и триппер шарахался как от чумы и у которой в глазах, в любое время суток, виден только чей то член. Вот он! Глотающий на ночь димедрол и опасливо просыпающийся по утрам, а вдруг, а мало ли что то изменилось. Ведь не дай бог, рухнет налаженная жизнь, вдруг на него кто то озлобился (разумеется, из своих «лучезарных», слизь его мало волнует). А если озлобился, то начнет строить козни, подсиживать, стучать начальству и.т.д. А может…

Иногда мысли «хозяев жизни», даже доводят их до болезней. Именно мысли, переживания, умственное напряжение - ну не шашлык же из шейки, поглощаемый каждый вечер и запиваемый тонким коньяком. Ведь такой напряженный нервный график, просто не может не сказаться на тонкой, артистичной натуре и натура начинает хворать. Хворь охватывает «лучезарных» резко и сразу. Обычно сначала подкашиваются тонкие коленочки, уставшие выдерживать не мыслимый груз пузатого тельца, ну а следующий этап это, разумеется, покалывание в ребрах и за ними, воспринимаемое, как сердечные боли.

«Лучезарный» начинает лечиться. Спец больницы, спец курорты, спец врачи, спец… Заграничные профессора, продляют жизнь, лекарства по ценам, взятым из дальнего космоса, укрепляют натруженный организм, ласковые руки массажисток, гонят кровь по атрофированным мышцам. Да мало ли что еще. Факт один – все равно подохнет.

Краткий некролог, на работе. Плотоядные, зубастые улыбки подрастающих «лучезарных», мечтающих водрузить свое седалище на его место, как и у всех ямка, на городском кладбище, в которую забросят коробку, с находящимся внутри нее прахом и поминки, плавно переходящие в пьяное веселье. Траурное платье жены, от какого то импортного модельера с ярко выраженными пидарными наклонностями, оплакивание детенышем, прибывшем на похороны из за «бугра» и нюхающим порошок, прямо над засыпаемой могилой.

Ему уже все равно, что над его последним домом, находящимся уже под землей, верная жена, в перерывах между блядствами, водрузит мраморный памятник, работы какого ни будь «Рители», но лишь для того, что бы потом каркать про это каждой подруге, такой же твари как и она сама. Ему уже все равно, что теперь, его окружают только молекулы слизи, совсем недавно попираемые им, которые проживают в соседних ямах, его не трогает, что он теперь стал им равен. Нет шашлыка и устриц, нет «Хенесси» и «Хереса», нет «Мерседеса» , нет лифта в загородном доме, нет… Ничего нет.

Хотя это ошибка. Кое-что у него осталось. Хотя к нему давно ни кто не ходит, жена занята любовниками, а отпрыск очередной раз в дорогостоящей психушке, но взгляды еще живых молекул слизи, уныло бредущих на могилы своих почивших, на мраморного «лучезарного», гордо вознесшегося из земли, над его последним приютом, постепенно откалывают по кусочку, по крупинке, с обелиска. Молекулы не скрывают своей злости и презрения. Это их миг, хотя можно ли назвать мигом вечность. Они уже не боятся, они могут останавливаться у статуи, при этом, тихо матерясь и трусливо озираясь по сторонам, сквозь зубы пытаться выдавить слюну, в сторону могилы. Они могут сидеть на гладкой скамейке, приделанной к ограде и беззаботно распивать дешевую водку из пластикового стаканчика, найденного здесь же. Они могут даже бросить окурок, на отделанный черным камнем холмик. Они теперь могут все. Их время пришло. Здесь их больше. Теперь они властны над ним. Они таращат свои выпуклые взгляды, то на могилу, то друг на друга и в этих взглядах слышится даже храбрость, переплетающаяся со змеиным шипением. Они владыки над дыркой в земле, они гордо движутся презрительно искривляя шеи, становясь похожими на гусиное стадо. Они его НЕ БОЯТСЯ. Они даже в слух шепчут о том, как они его презирают. Они …

По мере отдаления от кладбищенского забора, в сторону городских стен, запах перегара и прелых цветов, все меньше и меньше тревожит ноздри молекул, бредущих в направлении своих нор. Поведение единиц, которые постепенно вливаясь в суету улиц и проспектов, скверов и подворотен, становится привычнее и предсказуемее. Те же слегка выпученные глаза, те же добрые рожицы, но нет уже во взглядах той смелости, того презрительного вызова, только что бывшего у каждого из тех, кто хоть на миг задерживался над могилой «лучезарного». Искорки опасения и подобострастия, уже прыгают в уголках глазенок, мордочки искривляются улыбочками, при виде живых «лучезарных» и не важно, видят ли те это или нет. Уже сама осанка, сгорбленная спинка, опущенные плечики, стремление слиться с себе подобными, выдает в каждом из них молекулу. Молекулу слизи. Настенного налета. Бесхребетного, бесполого, безликого существа, которого так приятно и хорошо дрессировать и доить. Которое всегда радо крошкам и объедками со столов «лучезарных», которое было есть и будет, не смотря ни на что. Которое вечно и непобедимо в своей извечной тупости и трусости, которое переживет всех и вся, которое…

Может быть прочитавший эти строки, сможет возразить : «Да как же так! Это оскорбление! Это унижение! Это срамота! …»

Оскорбление и унижение кого? Того кто сам себя оскорбил и унизил? Кто сам встал раком и счастлив, когда какая ни будь мразь его оприходует? Кто размазывается по стенам, отпрыгивая, как трусливый заяц, с прохода, освобождая дорогу шествующему наглецу? Кто становится слизью и счастлив этим? Того кто сплетен в серую, безликую массу, единственное предназначение которой быть попранной ножонками в лакированных ботинках?

Нет! И еще раз нет! Это гимн! Гимн слизи. Ее песнь, ее подвиг и ее мерзость. Да будет славна слизь! Многие лета!