Литература

Вся моя жизнь состояла сплошь из позора. Да я, впрочем, так и не смог уяснить, что это такое - человеческая жизнь... Я родился в деревне, но поставив одну ногу на лавку, залпом выпиваю банку теплого пива. Тоска. Я думаю. После полудня в парке всегда скучно. Как-то чересчур прихоти выстроенной на заграничный манер; и хотя я не раз ими пользовался, никак не мог свыкнуться с мыслью, что они нужны для играющей с только что начавшим ходить сосунком. Осиная талия, задница восьмеркой, юбка чуть не лопается. Вот бы нагнуть да засунуть, но мне казалось, что они составляют одну из самых приятных услуг, оказываемых железной дорогой; и когда позднее я открыл для себя, что я пробую повысить голос и напрягаю зад. Пробую делать вращательные движения корпусом. Вздыхаю. Сдавливаю алюминиевую банку. Еще помню, что как-то в детстве я увидел в одной книжке метро, и тоже долго считал его не транспортом, созданным из практического питьевого фонтанчика. Как бы там ни было, а полуденное солнце чертит низкорослые и жирные тени. Разглядывая в постели простыню, наволочку, пододеяльник, думал: до чего же у них скучная расцветка; годам к двадцати только я осознал, что достаю из пакета банку пива и открываю ее. Мягкая пена щекочет пальцы. Пью. Кладу голову на спинку скамейки, солнечные блики. Что такое голод. Нет, не в том дело, что я рос в семье, никогда не испытывавшей нужды; я имею в виду совсем не эту банальную ситуацию, а листики. Цвет трех листиков. Сознание удаляется. Доносится шум работы строительного крана и перекатывания каких-то цилиндрических крошек во рту.

Помню, когда я учился в школе - в начальной, затем в средней - возвращался с уроков, а вокруг меня носились: "Проголодался, шаги... Голос из рации тоже есть." И я, подхалим от рождения, бормочу, что проголодался, нехотя закидываю в рот десять фасолек, не ощущая при этом ничего. Поднимаю лицо. Погоны на светло-синей рубашке. Темно-синяя фуражка. В черной кобуре – пистолет с редкостью, лакомством. Когда меня угощают - ем много, едва ли не больше, чем могу. Но питаться дома в кругу семьи с детства было для меня звуком его приближающихся шагов, похож на шуршание рассыпанного по асфальту гравия, который давят сапогами. Его взгляд направлен на низенькие столики-подносы и все - а нас в семье было десять человек - садятся друг против друга, каждый за свой столик, я, самый младший, был копом - тоже бы докопался до бездельника в парке. Мужчина во цвете лет в два часа пополудни прохлаждается в парке и пьет пиво. Да и пищи была всегда одна и та же, о лакомствах, роскошной еде никто и не помышлял, то станет понятно, почему - чем дальше, тем больше отпивая пиво, провожаю взглядом белесые от пыли ботинки полицейского. Лучше всего казаться по возможности беспечным. Полицейский рис, мозги сверлил вопросами: почему люди едят каждый день по три раза? Почему с такими постными лицами? может быть, принятие пищи… Что он там несет, не понимаю. Я сплевываю. И смотрю на пятно пота на его спине, расплывшееся в форме коровьего языка.

Он идет не по комнате, ровно расставлять столики и угрюмо есть, даже если этого ему, возможно, не хочется? Мне даже приходила в голову мысль, смотрящая из-под козырька фуражки. Эта фраза как запугивание, она, тем не менее, всегда вызывала у меня беспокойство и страх. Без пищи человек умирает, человек работает похоже на то, что снявший фуражку полицейский первым делом сверяется с фотографией, прикрепленной к подкладке. Что делать, если там следовало, что я нисколько не смыслю в предназначении человека. Мое понимание счастья шло вразрез с тем, как понимают его другие люди, бее. Деформированные уши, как у борца-вольника. Воняет, как в переполненной электричке дождливым днем. К его природной вони, нет? Часто, еще с детства люди называли меня счастливчиком, мне же, наоборот, казалось, что как раз их жизни куда благополучнее, при том, что под выцветшими бровями таится взгляд пресмыкающегося. Глядя на его безучастное лицо, пережевываю совершенные ранее преступления. Я всегда был непостижим представить себе, что и в какой степени доставляет ближним страдания. Может, и в самом деле реально только с этими словами он бросил взгляд на мой пакет. И, придерживая правой рукой кобуру, уселся рядом. Заскрипела деревянная скамейка десяти, которые испепеляют мою душу? Тогда почему никто собственноручно не обрывает свою жизнь, не сходит с ума? Люди болтают о мне, слегка беспокоит его соседство. Хочется обратить это в шутку. Оглядев меня, он устремил взгляд в парк.

Я подношу ко рту банку, или же они - совершенные эгоисты, уверовавшие в свою непогрешимость, никогда и ничего не подвергающие сомнению? В таком случае, отпитое пиво непроизвольно вырвалось у меня изо рта наружу. Неожиданно для полицейского пена долетела аж до его синих брюк. Однако наутро встают бодрые? Какие сны им снятся? О чем они думают, когда идут по улице? О деньгах? Вряд ли только о них. Мне приходилась баба, у которой капает изо рта нечто белое. Это... Чем чаще я думал об этих вещах, тем меньше понимал и тем большее беспокойство терзало меня. А также страх, что я один не такой, как я прячу нос в платок. Возможно, хмель подействовал на глаза, и пейзаж вокруг помутился. Незаметно исчезли мамаша с большой задницей и паяцем. Это будет последней попыткой перекинуть мост между собою и людьми. Испытывая перед ними чрезвычайный страх, я все же, напротив воли пиво задрожало у меня в руках. Осталась примерно половина. Опять подношу огонь к сигарете и всем другим людям.

Гримаса улыбки не сходила с моего лица, в то время, как душу терзало отчаяние; шутовство стоило огромных групп старшеклассников, совершающих пробежку по обрамляющей парк дорожке. Молю бога, чтобы они подбежали к нам. Пью пиво. Курю, родные, что их заботит, о чем они думают; и в то же время не мог примириться с их унылым существованием. Оттого, наверное, прекрасно я прищелкиваю языком. Не играет ли он в полицейского. Я думаю. Шайка любителей собирать современное оружие и униформу... Фотография, на которой я снят со своей семьей: у всех серьезное выражение лица и только на моем, конечно же, кривая улыбка. Это тоже я замечаю, что коленки у меня дрожат. Это не следствие злости. Скорее, сродни особому виду паники. Паника, возникающая из-за грома, что доводило до безумия. Наоборот, я укреплялся во мнении, что как раз их речи и выражают общечеловеческие истины, да вот только на запястье полицейского замечаю сиреневого цвета синяк. Неприятно. К тому же выделяются набитые суставы указательного и среднего вступа в споры, не пытался оправдываться. Стоило кому-нибудь побранить меня - я сразу же с готовностью признавал свою вину. Все полученные в драке. Паника нарастает, на него злятся, но мне в искаженном злобой человеческом лице видится истинная - звериная - сущность, и человек-зверь кажется мне страшнее его слова меня бесят, в сердцах я комкаю сигарету и швыряю ее на землю. Под яркими лучами солнца непонятно, горит сигарета или нет. Она проявляется - подобно тому, как корова дремлет, лениво пощипывая травку, и вдруг нет-нет да и шлеп хвостом севшего на брюхо слепня.

Полицейский поднялся. Сделав пять-шесть шагов к окурку, он притушил его ботинком. Воспользовавшись его занятостью, я собирался вставить человеку в его странствиях по жизни! Я всегда приходил в отчаяние от этой мысли. Постоянно люди ввергали меня в панический ужас, я уже за ним глазами, я понял, что поезд ушел в меланхолию, нервозность, закутываясь в одежды; наивного оптимизма, все более становился паяцем, чудаком. Главное - заставлять людей с этими словами я сделал последний глоток. Теплое пиво совсем выдохлось и воняло отрыжкой пьяницы. Все из-за тебя, мать твою растак. Мне не следует становиться бельмом в их глазах; я - ничто, я - воздух, небо. Все более укрепляясь в этом мнении, я отгородился своим полицейским опять садиться на скамейку. Изучая взглядом его холодные черты лица, я снова закуриваю. Некоторое время он хранит молчание. Родные. Бывало, стараясь всех рассмешить, летними днями под легкое кимоно я надевал шерстяной свитер и в таком виде шатался повыпускать дым. В это время слева приближаются мама с деткой. Ну, тот едва начавший ходить сосунок и мамаша с большой задницей. Я c Ё-чян, кто же так одевается? А сам, видно, в это время думал: "Я-то не такой чудак, чтоб не разобраться, холодно ли, жарко ли, чтобы шлепаться на землю”. Одно мгновение он тупо озирается по сторонам. Через секунду раздается его протяжный вой. То, что надо. Ну ты, выглядывая из-под коротких рукавов кимоно, только создавал впечатление, что на мне свитер.

Моему отцу по работе приходилось, подолгу ребенок приближается нетвердой походкой, размахивая пухлыми ручонками. Иногда шатается, как будто на пего сделали ставку, - дойдет или возвращаясь домой, отец всем, даже далеким родственникам привозил подарки. Как-то раз перед отъездом в столицу он собрался в гостиной ожидать, смотрит на младенца. Слегка прищурил глаза. Выражение тонких губ не изменилось. Это, похоже, его самое благодушие отметить, что таким нежным родителем он бывал крайне редко. Когда меня спрашивают, чего я хочу, меня как-то сразу вообще передёргивает улыбка, выглядят очень даже аппетитно. Значит и там тоже, что надо. Ну, а фигура - слов нет. Падающие с небес солнечные лучи оттеняют отказ от подарка, даже если он мне совсем не нравился. Отрезать "не надо" я не мог; а если вещь даже и нравилась, я, в конце концов, полицейский. Он по-прежнему смотрит на младенца. Концы его губ слегка едут вверх. Противная рожа. Смотрю на бабу. Белая хлопковая альтернатива я был не в состоянии. На закате жизни эта черточка моего характера стала казаться мне существеннейшим фактором моего ребенка. Подходит. Хорошо, а теперь падай, сосунок! Я молюсь. Малыш приближается, ускоряя шаги. Такое чувство, что он вот-вот упадет. Другое? Как-то в Асакуса в одной лавке я видел маску льва, - ну ты знаешь, маска для танца. Был как раз подходящий размер. Можно надевать? Ребенок падает в объятия полицейского. Нагнувшись, полицейский гладит его голову левой рукой. Малыш двумя руками неумело колотит его ответ. Я чувствовал, что, как актер, проваливаюсь. - Может, в самом деле, лучше книгу? - Старший брат изобразил на лице серьезность. – Ну, она подходит совсем близко. Сиськи пляшут под матроской. Мы с полицейским дружно смеемся. Мне-то совсем не смешно, однако, исходя отца!

А ведь гнев его страшен. Можно ли как-то исправить эту оплошность? В ту ночь я долго вертелся под одеялом, потом тихо встал, как помидор. Это совсем некстати. Отмечал заказы и, послюнявив карандаш, написал: маска льва. И потом уже спокойно заснул. Вообще-то эта самая маска мне была совсем ни к дыханию. В широком вырезе матроски полностью видна обнаженная грудь. Видны даже красные соски. Ой-ля-ля. Продолжаю смеяться, с желанием вернуть его расположение, глубокой ночью я отважился прокрасться в гостиную... Как и предполагал, мои чрезвычайные старания в черной кожаной кобуре. Мешает она, что ли? Левая рука все еще лежит на голове у ребенка. А правая на кобуре. Что-то не так. Мое внимание смотрит - написано: маска льва. А почерк не мой. Что ж это такое? - подумал я, и понял: должно быть, штучки Ёдзо. Когда я спросил его, что продолжаю смеяться, слежу за его рукой. На блестящей от пота тыльной стороне ладони различим каждый удар пульса. Под ней парень, он у нас странный... Захотел - так бы и сказал. Я в магазине не удержался, расхохотался... Позови-ка его скорей. Как-то я собрал в слегка поглаживающую верхнюю часть кобуры. Незаметно я перевожу взгляд на выпрямляющуюся женщину и наблюдаю за глазами под эту какафонию плясал "индейский танец", чем ужасно смешил всех. Брат сфотографировал этот мой танец, а когда сделали фотографии, она выпрямляется, держа за руку ребенка. Воспользовавшись моментом, я тоже собираюсь встать. Видимо, и этот эпизод можно считать моей неожиданной победой. Ежемесячно я получал более десятка журналов для подростков, из Токио.

Услышав эти слова, я непроизвольно сдавливаю алюминиевую банку в руке и с ненавистью смотрю ему в лицо. Женщина с молчанием начиталась разных повествований о привидениях, кучи юмористических рассказов, потешных историй эпохи Эдо и другого чтива, так что, проводив глазами мамашу с ребенком, полицейский смеется низким голосом. Впервые замечаю, какие длинные ресницы у этого идиота. Школа. Там меня начали было уважать. Но это как раз и смущало меня. Я ведь всегда обманывал ближних своих, ведь пред оком Всевидящего остались капельки пота. Дело - дрянь. "Быть уважаемым"... Всеведущему известно, что "уважаемый" - обманщик, об этом от него все равно когда-нибудь узнают люди, они поймут...Доносится звук работы подъемного крана. Слышен шум перекатывания каких-то железяк. Гул машин на скоростной дороге вдалеке.

Уважение в школе я заработал не столько тем, что происхожу из богатой семьи, сколько благодаря своим способностям. С детства я был хвор, а он вытирает руки после убийства. Вообще-то я не должен был сегодня прогуливать. Вдруг пейзаж парка вместе с ослепительным солнечным экзаменом, оказывалось, что я едва ли не самый толковый ученик в классе. Да и когда посещал школу, совсем не занимался, на деревьях потерялась объемность, будто изображенные на большом экране. Изображение нечеткое, утопающая в солнечных лучах пустыня. Блеск получился потешным, учителя постоянно по этому поводу делали замечания, но я от своего не отступал. Я ведь знал, что они сами громко откашливались, чтобы разрубить этот мертвый воздух, и сплевывал в сторону. (В чрезвычайно грустных тонах), повествующее о том, как мать взяла меня с собой в Токио и в дороге я сходил по маленькому в плевательницу под прямым углом на его толстой шее отчетливо проступили жилы учительской. Еще в коридоре учитель достал из стопы мою тетрадку, раскрыл ее и начал хихикать. Потом я подглядел, как в учительской я отпиваю пива. Удостовериться в своих предположениях. Все-таки мне удалось прослыть просто потешным малым, и таким образом избежать уважения. Вон опять касается кобуры и поглаживает ее тремя пальцами. Я был отнюдь не потешным малым. Совсем наоборот. В эти годы служанки и слуги обучили меня кое-каким гнусностям, целомудрия пиво застряло в горле. Его пальцы скользят по кобуре, обходя неровности. Я смотрю на лавку, куда уперлась кобура. Рядом с этим местом наибезобразнейшее, наинизчайшее и жесточайшее преступление. Но я сносил, я терпел. Так мне пришлось узнать еще одну сторону.

Полицейский поднимает бровь. Его лицо неожиданно приобретает человеческое выражение, и я даже немного успокаиваюсь. Да, о робости рассказал бы отцу с матерью, что сделали со мной слуги; но беда была еще и в том, что у меня с родителями не было полного напоминания контура, отпечатанного на банке из-под пива. Однако я уже хорош. Полицейский опять спрашивает: В конце концов добился бы? Все равно мнение сильных мира сего прижмет меня к стенке. И только. Я прекрасно знаю о том, что в нашем мире я смотрю ему в глаза и не понимаю, о чем речь, что мне не остается ничего другого, как только продолжать паясничать. "Ты что?! О каком неверии в человека ты говоришь?” С каких пор я закуриваю людей совсем не увязывается с религией. Ведь и в самом деле, разве люди, включая и насмешников, не живут припеваючи без дум об Иегове. Я смеюсь себе под нос. Затем вновь смотрю на дырку в лавке прямо под кобурой. Никак не могу от нее оторваться выступить знаменитостью - членом партии, в которой состоял отец. Вместе со слугами я пошел в театр слушать эту знаменитость. Зал был полон, секунду я медлю с ответом. Что такое? Не понял. За это время облик полицейского постепенно меняется. Его взгляд быстро устремляется в присутствовавшие небольшими группками стали расходиться, я, шагая ночью по заснеженной улице, слышал, как они в пух и прах разносили глаза. Что за взгляд. Взгляд педика, заискивающего перед партнером. Говорили, что и вступительное слово, которое произнес отец, никуда не годится, и речь знаменитого гостя - черт знает что такое... И он же, его дыхание касается моего лица. Воняет гнилыми зубами. Я отворачиваюсь. Однако не поднимаюсь с лавки. А как выступление гостя? - отвечали: замечательно, замечательно интересное выступление! И тут же, расходясь, говорили друг другу, что нет следа за взглядом за ползущим вверх по моему колену муравьем. Выражение его глаз еще мягче, чем когда он смотрел на того сосунка. Я хочу, видно, этим не мучаться - обман стараюсь вовсе не заметить. А при этом жизнь человеческая дает нам уйму примеров недоверия, ногтем я подцепляю останки муравья и выбрасываю. Я близок к обмороку ночи, только тем и занимаюсь что всех обманываю...

Добродетель - справедливость на уровне школьного учебника морали - не привлекает. Я смотрю ему в глаза. Скатываю между пальцев останки муравья и смотрю прямо в его глаза. Что-то не то. В это время что-то потекло из состояния. Почему-то до сих пор люди не уяснили такие потрясающе простые истины. Да и сам я, если б удалось постичь их, вряд ли стал бы в то же самое время меня переполняла нежность. Противопоставлять себя законам человеческой жизни, переживать ночами муки поистине адские. Вот ведь о ненавистном злодеянии слуг и полицейский кивает головой. Сдвигает кобуру в мою сторону и озирается вокруг. Я тоже бросил взгляд на парк. Может, этого достаточно, закрыли створки доверия передо мной, маленьким человеком по имени Ёдзо. Да, я думаю именно так. Даже отец с матерью - и те – бывало. Его голос начинает дрожать. Мое дыхание тоже становится подобным мелкой зыби на воде. Я медленно протягиваю левую руку к черной помощи, в первую очередь особым чутьем поняли многие женщины; они учуяли мое одиночество, и это позволяло им пользоваться мною как схватили на берегу моря, у самой воды, там, где в прибой докатываются волны, чернеют стволы и голые ветки высоких вишен. Им более достаточно и соврать. Говорю наобум. Красота поразительная! Влекомые ветром, цветы вскоре опадают, уносятся в море и, словно инкрустация, покрывают его поверхность. Я называю самую заурядную специальность. Через кожу кобуры левой руке передается близость пистолета. Вымазанная смазкой кобура спокойна, без сколько-нибудь должной подготовки. Цветы сакуры на кокарде форменной фуражки и на пуговицах моей новой гимназической руки сильно трясутся. Во мне опять начинает нарастать ожесточенность. Я слегка дергаю за шнурок, прикрепленный к пистолету рядом с гимназией, чем, по-видимому, и руководствовался отец, определяя меня в это заведение. На занятия я выбегал по сигналу.

Я тоже глубоко дышу. Полицейский смещает центр тяжести вперед и переводит взгляд на парк. Класс. Первый раз в жизни я зажил практически отдельно от родителей, и мое новое место показалось мне куда более приятным, нежели его лицо розовеет, большая капля пота висит на носу. Я отпускаю шнурок и приближаю пальцы. На моих запястьях тоже отчетливо видно дело, пожалуй, не в этом: будь ты и семи пядей во лбу, даже сыном божьим Иисусом - огромное значение имеет, где, перед кем ты играешь: теперь полицейский взял шнурок и начал тянуть за него. Скрип кожи. Из кобуры появилась черная рукоятка. Вместе - тут и великому актеру не до игры будет. Разве не так? А я имел мужество играть. И притом достаточно успешно. А перед чужими мои пальцы неслышно скользят по основанию ствола. Предохраняющее от ржавчины масло кидает меня в дрожь. Хохотали и учителя, правда, прикрывая рот рукой и сетуя: "Без Ооба (это моя фамилия) был бы прекрасный класс..." Мне удавалось. С этими словами я вцепляюсь в рукоятку. С характерным звуком я вынимаю пистолет из кобуры. Вот уже показывается конец ствола, и моё надежно скрытое свое нутро, - в этот момент совершенно неожиданно я получил, что называется удар в спину. И нанес мне его, как водится, он. Смотрит на меня сбоку, на его лбу выступили бусинки пота. В глазу яркой сеточкой выделяются кровеносные сосуды брата - рукава были длиннющими, как в одеянии Сетоку Дайси. В учении он был плох, как и в занятиях военным делом и физкультурой, но он положил свою руку поверх кобуры на застежку, фиксирующую конец ствола. Наши руки соприкоснулись. Тыльная часть его руки покрыта культурой этого гимназиста (фамилии его не помню, а звали Такэичи), как обычно, глазел по сторонам, а мне велели упражняться с этими словами он убирает руку и краем глаза внимательно наблюдает за моей левой рукой в длину, шлепнувшись задом в песок.

Это оказалось явной оплошностью. Все, конечно, засмеялись. Я, улыбаясь встал, начал вытряхивать из себя смотрю ему в глаза. Выражение глаз полицейского слегка меняется. Он смотрит мне в глаза. Тем не менее я не отворачиваюсь. В еб это ты нарочно. Нарочно. Я был потрясен. И в мыслях не мог допустить, что какой-то Такэичи - не кто другой, а именно он - разгадает меня. Он резко отстраняется от звука моего голоса. После этого каждый день - тревоги, каждый день - страхи. Внешне я по-прежнему оставался печальным паяцем, веселил всех вокруг, но я медленно скольжу средним пальцем левой руки по рукоятке и нащупываю выступ. Всем направо и налево. При этой мысли на лбу выступала испарина, я нервно озирался по сторонам. Было бы в моих силах - я бы, наверное, однако он не делает попыток остановить мою руку. Я спускаю предохранитель, зажав его между средним и указательным пальцами. Внушить ему, что тот прыжок на физкультуре я сделал не нарочно, будто в самом деле считал, что так надо; я старался показать ему, что хочу, чтобы из дальнего угла сада доносились крики ребятишек. Мы вместе смотрим в ту сторону. Думал. Но о том, чтобы его убить, конечно, помыслить не смел. Не раз мечтал сам быть убитым, но никогда не замысливал убить кого-нибудь. Трое школьников начинают играть в футбол. Добросердечную физиономию, склонив голову влево на тридцать градусов и обняв его худые плечи, я вкрадчивым елейным голосом стал хвататься за рукоятку и тянуть. Показывается барабан с патронами, и моя рука замирает. Меня удивило совсем другое. Я же буду стрелять без уроков мне удалось заманить его к себе. Было это, кажется, в начале лета. Лил страшный ливень и ребята не знали, как возвращаться.

Полицейский сидит, положив на колени сжатые кулаки, и смотрит прямо перед собой. Пошли, у меня есть зонт, - сказал я и потянул оробевшего Такэичи за руку. Под проливным дождем мы побежали ко мне, попросили тетушку. Его взгляд скользит по моей руке, держащей оружие, затем падает на плечи, шею и лицо. Он прищуривается. Это такой мусорской прием, что перевалил за шестьдесят, ее старшая дочь лет тридцати - высокая болезненная женщина в очках. Она выходила раз замуж, но почему-то с этим криком я достаю револьвер. Он смотрит на мое запястье широко раскрытыми глазами. Вместе с оружием все поднимается. Его яйца на свою сестру непохожи; она только недавно закончила гимназию. На первом этаже домика находилась лавка, где в небольшом количестве револьвер замирает, я совсем не вижу мушки. Через мгновение полицейский, задержав дыхание, в спешке протягивает руку к револьверу. Шестиквартирный дом, который до своей смерти успел выстроить дядя хозяев. Такэичи остановился в дверях моей комнаты. - Ухо болит, какой-то запах. - Ну, это никуда не годится. Конечно, в таком состоянии уши будут болеть! - Я нарочито громко удивился. - Извини, что потащил тебя в такой... Прерывисто дыша, полицейский придерживает левой рукой кобуру и аккуратно опускает в нее револьвер. Тот исчезает, с хрустом морозного стал прочищать ему уши. Тот, кажется, не почувствовал никакой фальши. - А тебя, наверное, бабы обожать будут. - Не поднимая головы по моему колену ползет еще один муравей. Однако полицейский ничего не говорит. Он вытирает потное лицо белым измятым платком. Я пророчество; в верности его мне не раз пришлось убеждаться впоследствии. "Обожать... Быть обожаемым... " До чего же пошлые слова, что некоторое время мы молча сидим на скамейке. Я заговариваю первым. Величественный храм, наступает полная безучастность. А вот если выразиться по-другому - не "бремя обожания" а, скажем, "беспокойный полицейский посмотрел на меня с безразличной рожей”. Ничего не ответил. Из левого входа в парк появилась маленькая голубенькая тень? Еще ушами, высказал мне эту чушь про "обожание", я ничего не ответил, но почувствовал, что покраснел: в его словах была доля истины.

Я пристально смотрю в затылок удаляющемуся полицейскому и собственной глупости; ведь эти слова не стали бы вкладывать даже в уста молодого сверхсамодовольного барчука. В действительности я... лучше бы завалил его.