Литература

Введение

Василий Васильевич Розанов (1856 – 1919 гг.) – выдающийся русский публицист, литературный критик и религиозный философ. Ему принадлежат десятки статей о Пушкине, Гоголе, Некрасове, Толстом, Блоке, Горьком, Лермонтове и других писателях, однако наибольшее внимание в своём творчестве он уделил Фёдору Михайловичу Достоевскому.

В своей первой публикации “О понимании: опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания” (1886), относящейся скорее к области философии, нежели литературы, Розанов впервые заговорил о Достоевском как о религиозном мыслителе. Подобный подход к Достоевскому в то время разделял один Владимир Соловьёв, вся же остальная критика тех лет рассматривала Достоевского лишь как певца социальных низов, “униженных и оскорблённых”. Розанов отмечал, в частности, что “В “Легенде о Великом Инквизиторе”, этом глубочайшем слове, какое когда-либо было сказано о человеке и жизни, так непостижимо слился ужасающий атеизм с глубочайшей, восторженной верой.” Такое слияние двух взаимоисключающих начал, веры и неверия, было свойственно и Розанову.

Работа Розанова “О понимании” не возымела успеха, однако следующая его работа “Легенда о Великом Инквизиторе” Фёдора Достоевского. Опыт исторического комментария” принесла автору заслуженную популярность среди читателей. По сути, в этом труде Розанов развивает идеи о Достоевском, высказанные ещё в предыдущем труде “О понимании”. “Легенда о Великом Инквизиторе” Розанова впервые появилась в 1891 году на страницах журнала “Русский вестник”, а через три года – отдельной книгой. И так, тема о Достоевском прошла через всю литературную жизнь Розанова.

В своей работе я бы хотел провести анализ статей Розанова разных лет о Достоевском, вошедших в книгу “О писательстве и писателях”, изданную в 1995 году.

Раздел I. Анализ статьи Розанова “Памяти Ф.М. Достоевского”.

В 1906 году Розанов опубликовал статью “Памяти Ф.М. Достоевского (28 января 1881-1906 гг.)” в журнале “Новое время”.

В ней Розанов, со свойственной ему “музыкой мысли” (т.е. неподдающимся строгому анализу, противоречивым и субъективным процессом движения мысли, воплощённом в печатном слове), рассуждает о Достоевском как о пророке. Противоречиво в этом рассуждении то, что автор снижает роль пророка как такового, обращаясь к значению слова “наби” (“пророк”), что на иврите значит не более, чем одушевлённый и патетический. Для него не важно, прав ли был в своих идеях Достоевский или нет, возвещает ли он истину в последней инстанции или нет, главное же в том, как он говорил, каким “тоном” он говорил с читателем. Этот самый “тон” и делал из Достоевского пророка. Розанов пишет: “Пророческий” характер Достоевского происходил именно от глубочайшей его преданности “делу”, существу русской жизни, судьбам истории его под углом созерцания вечности.”

Далее автор говорит о почвенничестве Достоевского и совершенно переворачивает устоявшиеся представления об этом читателей. Читатель привык к тому, что почвенничество выражает глубоко христианскую веру Достоевского в спасение Россией погибающей в своём безверии Европы. Розанов же, совершенно не считаясь с общепринятым мнением, утверждает, что Достоевский вовсе и не христианин, на самом деле он язычник, и всё его почвенничество языческое. “Остаётся непостижимым, каким образом “такой христианин”, как Достоевский, стоял, можно сказать, всем главным станом своих убеждений (”почва”, “почвенность”, “почвенники”) вне христианства и даже против главной Христовой мысли, стоял, глубоко уйдя ногами в языческую почву и даже именно её-то и провозглашал “нашей русской верой”, “православием”, – замечает автор. Стоит также отметить, что значительно позже различные ортодоксальные христианские богословы, не читавшие вовсе Розанова, высказывались о языческом характере веры Достоевского с пафосом первооткрывателей, что лишний раз говорит о прозорливости Розанова в делах веры.

Снова возвращаясь к Достоевскому-пророку, автор утверждает, что типичная черта его как проповедника – неумение выразить свою мысль, неумение писать. Он более пророк, чем писатель. Таким образом, для автора Достоевский есть прежде всего религиозный мыслитель, уже потом – писатель; писательство лишь отражает, да и то неполностью, сложные процессы, происходящие в его душе. Розанов пишет: “Это импровизатор (как у Пушкина в “Египетских ночах”), проповедник, и гораздо менее писатель. Недаром техника письма у Достоевского почти везде несовершенна, запутанна, трудна.” С другой стороны, была бы техника его ясна и понятна всем, не был бы он пророком, а следовательно, не ценил бы его столь высоко (“имя “пророка” к нему одному относится в нашей литературе”) Розанов.

В конце статьи автор проводит мысль, что Достоевский в какой-то мере предугадал последующее развитие литературы, в частности, предвосхитил творчество декадентов. Ведь все его персонажи – “уже прямые “декаденты”, люди вне быта и истории, толкующие об Апокалипсисе и ждущие конца света”. В связи с этим стоит отметить, что автор в другое время и в другой совсем статье, посвящённой “хлыстовским” сектам, в качестве примера русского сектантства привёл тех же персонажей романов Достоевского. Здесь же Розанов заявляет, что если и есть декадентство в России, то это один Достоевский, а те, кто именует себя таковыми, подражают ему: “Достоевский был единственным у нас гением декадентства, у которого это “декадентство”, патология, “пророчество”, а-нормальность, вне-историчность проникает решительно каждую строчку… но у него всё гигантски… а у “последующих” тоже декадентов всё рассыпалось дробью, стало мелочно, часто не умно…”

Раздел II. Анализ статьи Розанова “Толстой и Достоевский об искусстве”.

В том же году, что и “Памяти Ф.М. Достоевского”, была написана следующая статья Розанова “Толстой и Достоевский об искусстве”, опубликованная в журнале “Новый мир”.

Розанов, как и Шестов, часто обращался к биографии писателя при анализе того или иного его произведения. Более того, согласно Эриху Холлербаху (известный исследователь творчества Розанова), Розанов, стремясь проникнуть в глубины человеческой души, интересовался у других писателей их “домашними делами”, их “бельём”. И здесь Розанов цитирует письма молодого Достоевского к своему брату (1838-1840 гг.), приходит к выводу, что нечто важное, прошедшее через всю жизнь Достоевского, было сказано им ещё в молодые годы. Розанов замечает: “Читатель не улыбнётся выспренности языка: ведь пишет юноша с невыросшими усами. Но слова о “небе и земле, соединённых в человеке” – не фраза, а своё, задушевное. И оно пронесено было, это раннее чувство, Достоевским до могилы…”

Ещё одна типичная черта Розанова-литератора – сравнивать творчество, мировоззрения писателей между собой, опираясь опять же на их биографии. В этой статье он сравнивает Достоевского и Толстого: “Читатель отметит в уме своём это постоянное стремление Достоевского, – столь противоположное у него с Толстым, – вникать в усложнения всякого рода, будут ли то усложнения мысли или усложнения жизни), а не бежать от усложнений, бежать к тому “простому” (любимое понятие Толстого, любимейшее им явление жизни), которое нередко есть просто элементарное, – есть только лёгкое, нетрудное.” Здесь Розанов, казалось бы, хвалит Достоевского за “усложнения мысли” и порицает Толстого за его простоту, между тем как в предыдущей статье “Памяти Ф.М. Достоевского” он ругал его за те же самые “усложнения”: “Недаром техника письма у Достоевского почти везде несовершенна, запутанна, трудна.” Это даёт основания утверждать, что Розанов не стремится проникнуть в глубины души Достоевского, а выражает на письме своё собственное изменчивое отношение к этому писателю, т.е. пишет Розанов о себе. Проникновение же в душу писателя есть нечто побочное, остаток от розановской “музыки мысли”.

Далее он замечает, что общепринято сближать творчество и мировоззрения Толстого и Достоевского, что так и следует делать (“… только они двое близки между собою в нашей литературе”), но Розанов, видя точки соприкосновения между писателями, постоянно ищет те черты, по которым их можно разграничить, сделать антиподами друг другу. Например, так Розанов пишет об их отношении к науке: “Толстой бранил науку за то, что она слишком “хитра”, а Достоевский смеялся над тем, что она слишком уж “не хитра”. Так он пишет об их творческом процессе: “По-видимому, “вдохновенье” находило на него [Достоевского] как порыв ветра, как буря и бури, сменяемые полным штилем, туманом, “гадостью”: у Толстого же его “вдохновенье” есть почти просто нормальное состояние духа…”

Достоевский стоит несомненно ближе мироощущению Розанова нежели Толстой. После довольно безоценочных замечаний (т.е. не ясно, как сам автор к этому относится – хвалит или порицает) по поводу отношения писателей к литературе (“сладкие вымыслы” поэзии гораздо понятнее Достоевскому… чем Толстому, который прибавлял литературу к большому положению, старому роду…”) Розанов вводит своё авторское “я” в текст, помогающее понять, насколько Достоевский ближе и понятнее автору, чем Толстой. Розанов говорит: “Как я помню, ещё студентом, смотря “Зимнюю сказку” Шиллера, в одном трогательном месте не мог удержать слёз… вот этих слёз, я думаю, никогда не испытал Толстой.” Действительно, то, что Толстой прибавлял литературу к старому роду, вовсе не говорит о том, что Розанов это порицает и осуждает. Сам Розанов в своём творчестве всячески воспевает род, семейные ценности, и, казалось бы, позиции Толстого и Розанова близки. Однако становится ясно, что Розанов осуждает позицию Толстого, только когда он сравнивает себя, не Достоевского, а именно себя, с Толстым.

Раздел III. Анализ статьи Розанова “Одна из замечательных идей Достоевского”.

Статья Розанова “Одна из замечательных идей Достоевского” была опубликована в 1911 году в журнале “Русское слово” под псевдонимом В. Варварин.

В этой статье Розанов разбирает повесть Достоевского “Записки из подполья” (1864). Розанов утверждает, что не “преодолев” подпольного человека, нельзя двигаться дальше, развиваться, и приходит к выводу, что подпольный человек непреодолим: “Безграничность, неуловимость, всеобъемлемость “я хочу”, наконец, всеправность “я хочу” Достоевский противоположил всемирному “я понимаю”. И его “я хочу” разбило “они понимают”. Теория разбилась о факт.” Здесь имеется в виду, что “я хочу” значит желание безграничной свободы, стремление разрушить всё, что ограничивает эту свободу, вплоть до законов необходимости, это борьба против “разумного устроения жизни человека”, против ratio. Розанов не может не согласиться с подпольным человеком, ведь сам он считает, что жизнь не так проста, понятна и разумна, как кажется (“всё органическое – асимметрично”). Но соглашается он только поначалу, ему же нужно “преодолеть” подпольного человека, он ищет решения этой проблемы.

По-своему решая эту проблему, Розанов полемизирует с литературным критиком Михайловским. “Такого человека, вот так заговорившего, – возразил Михайловский, – можно связать,” – говорит как бы устами Михайловского Розанов и тут же опровергает его: “Но тюрьма, оковы – не возражение. Против мысли – не возражение.” Решение проблемы, по Розанову, следующее: “Нужно заметить, что “нравственное совершенствование” есть другой полюс “подполья”, – от него защита, против него рецепт. Сильны ли – вот в чём вопрос… Но как в этом “самосовершенствовании” и “подполье” сказалось, что Достоевский и Толстой были антиподами один другому…” Так, решение проблемы “я хочу” Розановым сводится к толстовскому “самосовершенствованию”, а если точнее – “опрощению”. Дело даже не в том, что автор в очередной раз сталкивает друг с другом Толстого и Достоевского, а в том, что идея “опрощения” глубоко ненавистна самому Розанову. Процитирую ещё раз его высказывание из статьи “Толстой и Достоевский об искусстве”: “… а не бежать от усложнений, бежать к тому “простому” (любимое понятие Толстого, любимейшее им явление жизни), которое нередко есть просто элементарное, – есть только лёгкое, нетрудное.” Из этого следует, что действительное решение проблемы “я хочу” для Розанова – “преодолеть” самого себя, “преодолеть” в себе подпольного человека, по-толстовски “опроститься”. Однако Розанов этого не приемлет, и ему ничего другого не остаётся, кроме как сослаться на Толстого.

Далее автор в очередной раз отмечает, что самое важное было сказано Достоевским ещё в молодости (“И оно пронесено было, это раннее чувство, Достоевским до могилы,” – из статьи “Толстой и Достоевский об искусстве”); повторять свою мысль в разных ракурсах, так сказать, было свойственно автору. Здесь он пишет о том же: “Хотя “Записки из подполья” написаны Достоевским в молодую пору, но психологически это самая старая, так сказать, самая древняя из его книг… Ей много веков возраста…” Таким образом, на первоначальную идею Розанова о том, что самое главное было высказано Достоевским ещё в молодые годы, наслаивается мысль о том, что это “главное” Достоевского существовало ещё задолго до него.

Однако Розанов не удовлетворяется вполне своим решением проблемы подпольного человека, как оказалось, существовавшей издревле, и находит решение в сарказме. Сарказм – типичный розановский приём, к которому он прибегает, не зная, что предпринять в той или иной ситуации. К тому же, здесь он, подобно древнегреческим софистам, подменяет понятия: идею подпольного человека он заменяет личностью подпольного человека. Смеяться над личностью ему гораздо удобнее и проще, нежели над абстрактной идеей. Он как бы отвечает подпольному человеку: “Ишь, какой петух выискался: всю цивилизацию расклюёт. Не склюёт он курочки, несущей яйца. Несёт и несёт, никак не может не нести. Это такое же начало мира, как петух. Невозможно курице победить петуха, но петуху тоже невозможно победить курицу.” Стоит заметить, что против этого розановского “невозможно” сам Розанов постоянно боролся, боролся против закона необходимости. Он будто мечется между крайностями (Достоевский и Толстой, свободная воля и закон необходимости, иррационализм и рационализм) и не может успокоиться.

Заключение

Розанов был весь соткан из противоречий, все это признавали, и поэтому называли его двуличным, “дрянью”, “гнилой душой”, “Великим Пошляком Русской Литературы”. Владимир Соловьёв даже назвал его “Иудушкой”. Таков был, если выразиться на современный манер, “имидж” Розанова, но, казалось, для него всё же существует некий идеал, который он никогда не оскорбит и не унизит, – Достоевский, с которого он начинал свою “карьеру” в литературе и затем постоянно к нему возвращался. Но и тут всё не так просто и ясно, как казалось до сих пор. Виктор Ерофеев и Арсений Гулыга цитируют одну и ту же фразу из творческого наследия Розанова, стоящую в противоречии со всей его “любовью” к Достоевскому: “Достоевский, как пьяная нервная баба, вцепился в “сволочь” на Руси и стал пророком её.” (Замечу в скобках, что это было сказано Розановым по поводу романа Достоевского “Бесы” и его отношения к революционному движению в России.). Сперва эта фраза поражает, но затем начинается припоминание всего, что писал Розанов в статьях, и данная фраза становится вполне понятной. В статье “Памяти Ф.М. Достоевского” он сравнивает декадентов и Достоевского: “… у него [Достоевского] всё гигантски, всё в уровень со смыслом и задачами века; а у “последующих” тоже декадентов всё рассыпалось дробью, стало мелочно, часто неумно, сохранило часто только манеру кривляться – столь натуральную, врождённую у Достоевского, как и у святых их “юродивость”. Вот за это “кривлянье” Розанов и обозвал Достоевского “пьяной нервной бабой”. Кстати сказать, в этом и сходство Розанова с Достоевским, ведь это Бердяев посвятил ему статью под названием “О “вечно бабьем” в русской душе”.

Несмотря на всё это, были люди, которые старались понять розановские противоречия. Так, Э. Голлербах, хорошо знавший Розанова, писал о нём: “Розанов не был двуличен, он был двулик. Подсознательная мудрость его знала, что гармония мира в противоречии. Он чувствовал, как бессильны жалкие попытки человеческого рассудка примирить противоречия, он знал, что влечение к антиномии приближает нас к тайнам мира.”

Вклад Розанова в литературоведение, литературную критику и философию неоспорим. С него начинается рассмотрение Достоевского под углом зрения религиозной философии (Л. Шестов, Н. Бердяев, С.Н. Булгаков и др.). Да и самого Розанова куда только не относили – то к философам-символистам (Лосский), то к прародителям экзистенциализма (современные исследователи), – но он всегда самобытен. Он создал свой “розановский” жанр в литературе – смесь литературной критики, публицистики, исповеди, дневника, что наиболее ярко проявилось в “Уединенном” (1912) и в “Опавших листьях” (1913, 1915). В настоящее время Розанов становится всё более и более актуальной фигурой в литературе и литературоведении.