Литература

Паровоз Платонова.

- Вот вырастешь ты, Андрюшка, - ласково трепал меня по голове отец

двадцать лет назад, - будем мы с тобой вместе на паровозах ездить. -

При этом он всегда смотрел куда-то вдаль, чуть прищурясь, сквозь

грязные и ржавые железяки, сквозь затхлый запах депо, где он провёл

всю свою жизнь и где прошло моё детство, - он стоял весь в копоти и в

саже - иногда на его руках были грубые рабочие перчатки. Интересно, о

чём думал он тогда, какой жизни мне желал? Такой же как и себе,

обыкновенного и никому не нужного существования рабочего

железнодорожных мастерских? Наверняка - я даже более чем уверен, и с

сожалением должен констатировать - не верил в меня мой отец, никак не

верил. Не верил он в то, что в жизни человеческой есть самое

обыкновенное счастье, и что в его собственной жизни оно тоже было,

просто он не замечал его, не хотел заметить и понять, что вот оно -

самое что ни на есть счастье. Поэтому, именно поэтому и не верил он,

что и в моей жизни когда-нибудь обязательно будет хотя бы самое жалкое

его подобие. На его задумчивом, устремлённом взглядом всегда куда-то

вдаль, в краснеющий горизонт лице, навсегда - быть может даже с самого

его рождения - застыл намертво пугающий отпечаток обречённости. Таким

мне запомнился мой отец.

Я с детства был влюблён в механизмы - и в паровозы в частности. Меня

приводил в экстаз, в волнующий трепет, сравнимый наверное даже с

плотской страстью, вид стучащих колёс, выдыхающей паром трубы, вид

блестящего чёрного корпуса под которым наверняка бьётся самое

настоящее механическое сердце. Никого я, наверное, не любил - ни в

детстве, ни тем более позже, так, как я любил паровозы. Да и мог ли я

любить кого-то сильнее, чем их, если никто не научил меня большему,

никто не дал мне в жизни столько, сколько я получил от этих

"бездушных" железяк?

Вскоре я действительно вырос и, как и предрекал мне мой отец, стал

заниматься паровозами вместе с ним. Я был его помощником и мне, в

общем-то, нравилась эта работа. Признаться, я и не задумывался

никогда, нравилась мне она или нет, скорее всего даже и выбора-то у

меня не было - я был обязан любить её и я любил её изо всех сил. Меня

никогда не спрашивали, кем я хочу стать, когда вырасту, мне просто

методично вкладывали в голову таким же естественным образом, каким

кормят с ложечки кричащих и брыкающихся младенцев, что не надо

бороться за свою жизнь, ибо всё уже решено за нас. И я не боролся и

никогда не задумывался о своём предназначении. Впоследствии оказалось,

что и любовь к чему-то можно воспитать.

Почти всё своё свободное время я проводил в мастерской, копаясь в

груде металла, или же в кабине паровоза, у топки, подбрасывая ржавой

лопатой уголь и поглядывая изредка сквозь покрытое гарью и копотью

грязное окно на унылый и пустой околожелезнодорожный пейзаж. И сейчас

я пытаюсь вспомнить - и не могу вспомнить, было ли в моей жизни

что-либо прекраснее и живее того мёртвого пейзажа - чёрно-зелёной

травы около рельс и голых веток сухих деревьев и понимаю, что на самом

деле ничего я в жизни не видел, кроме этой никогда не меняющейся вялой

картины.

Стук колёс я перестал слышать очень давно - поначалу я часто путал его

с биением своего сердца, а потом и вовсе перестал обращать внимания на

этот звук, как перестают обращать внимание на старые тикающие часы по

ночам. Никогда я не задумывался, да и не сравнивал до того времени, не

соотносил между собой биение своего сердца и биение сердца паровоза. А

сейчас я думаю - не остановилось ли тогда и моё сердце, в ту минуту,

когда размеренный стук колёс выпал из вселенной окружавших меня

звуков?..

Вспоминая сейчас, о чём я думал в те дни, выпуская из внимания

технические суждения о починке паровозов, я с уверенностью могу

сказать, что часто думал о смерти. Может быть даже чересчур часто. Не

то, чтобы я с нетерпением ждал, когда она явится ко мне с косой,

укутанная в какой-нибудь чёрный балахон, нет. Я просто пытался

представить себе образ смерти, вообразить её размер, форму, цвет и

запах. Однажды она приснилась мне в виде большого чёрного трясущегося

ящика. Я проснулся в холодном поту и долго не мог заснуть, ворочаясь в

боку на бок и глядя то на старые, выцветшие обои на стене, то на

полную луну за окном. Смерть была похожа на паровоз.

Это случилось осенью, вечером выходного дня. Мы с отцом обкатывали

недавно починенный локомотив. Солнце уже село, но было ещё светло,

хотя в небе отчётливо проглядывалось скорое сгущение сумерок. Воздух

был необычайно свежий и чуть прохладный. В такие минуты я всегда

чувствовал себя как-то по-особенному. Мне казалось, что ощущения

природы близки и знакомы мне, как будто давным-давно - в прошлой жизни

- я сам был природой; меня не покидало предчувствие, что что-то очень

похожее на то, что происходит в душе окружающего мира вечером

выходного дня, поджидает меня в будущем.

Мы с отцом ехали молча, изредка обмениваясь скупыми бытовыми фразами.

В основном, я спрашивал, а отец отвечал. Впрочем, отвечал он не всегда

- иногда, чуть сдвинув брови, он подавался вперёд, словно разглядывая

что-то вдалеке, и вздыхал, растворяя в воздухе мой вопрос.

Я заметил его не сразу. Подбросив в топку уголь, я распрямился и стал

смотреть в боковое окно на мелькающие ветки голых деревьев. Вдруг мне

показалось, что я слышу неестественно высокий стон. Сначала я подумал,

что он по какой-то непонятной причине исходит от моего отца, и резко

обернулся. В следующую секунду я уже захлёбывался в потоке отчаянного

крика, захлестнувшего всё вокруг, и мне почудилось на миг, что я

потерял ощущение реальности. В стекло брызнула кровь, раздался глухой

скрип под колёсами, паровоз забуксовал и, продолжая скрипеть, с трудом

двинулся дальше, намного медленнее, чем ехал до этого. И тут я понял,

что только что видел маленького мальчика, скрывшегося под колёсами

механизма. Вся передняя часть паровоза, клочок железной дороги и

трава, бывшая неподалёку, рядом с рельсами - всё это было забрызгано

кровью, а в буфере застряли окровавленные куски мяса...

- Отец... А ты когда-нибудь, кого-нибудь до этого...

Отец чуть сдвинул брови, подался вперёд и стал смотреть вдаль, на

уходящие в бесконечность рельсы, и на облака над ними, и на дымку

вдалеке...

Прошло несколько минут, прежде чем я смог выдавить из себя хоть

какие-нибудь звуки. Почему-то раньше я всегда думал, что если мне

доведётся когда-нибудь стать непосредственным свидетелем человеческой

смерти, то я непременно буду шокирован и испуган. Но вот, только что

на моих глазах дикой, ужасной смертью погиб ребёнок, его разорвало на

части под колёсами паровоза, забрызгав самой обыкновенной детской

кровью рельсы; кровью, которую завтра, тяжело вздыхая от жалости, и

может быть от негодования (впрочем, наверное, не так уж и тяжело

вздыхая - привычное дело для опытных людей) отскребут от рельсов и

шпал работники железнодорожных путей, - а я не чувствовал решительно

ничего. Мне хотелось плакать - хотелось чисто механически - потому

что, как я думал, все должны плакать в подобных случаях, но слёзы

застыли на моих ресницах, а крик застрял в пересохшем горле. Хотелось

пить. Я думал о совершенно отвлечённых вещах - мне вспомнился наш

маленький кухонный столик, за которым мы все собирались по вечерам.

Мой маленький братик - он такой смешной, вечно чумазый, первый

запрыгивал на стул, забираясь на него с ногами, за что тут же получал

подзатыльник и отправлялся мыть руки и лицо. Мне вспомнилась скрипящая

калитка у нас во дворе.

- Отец, знаешь... Нет, ты наверное не знаешь, хотя может быть

догадываешься - я много думал, и мне кажется, что я понял одну вещь.

Важную вещь. Смерть... Её нет на самом деле. Её просто не существует.

Я это понял. Человек после смерти никуда не исчезает: он не улетает на

небеса, не растворяется в воздухе, не уходит под землю, не разлагается

в гробу, этот гниющий труп, поглощаемый червями... Всё дело в том, что

человек после смерти... становится паровозом!..

Всю ночь я не мог заснуть. Я открывал и закрывал глаза, ворочался под

одеялом, вглядываясь в тяжёлый, застоявшийся - несмотря на открытое

окно - воздух залитой мраком комнаты. Я старался не думать ни о чём,

хотел как можно быстрее заснуть, но в голову лезли разные мысли,

которые при любой другой ситуации показались бы мне по крайней мере

странными, противоречивыми и даже абсурдными. Передо мной сами собой

рисовались причудливые и замысловатые картины несуществующих

сюрреалистов; разворачивались, периодически сменяя друг друга и

повторяясь затем по нескольку раз различные жизненные сцены и эпизоды,

когда либо произошедшие со мной. Вычлененные из контекста, они на

первый взгляд казались бессмысленными, но стоило только мне задуматься

о существовании связей между ними, как тут же мне в голову приходили

сотни догадок о том, что, например, сломанная мной любимая мамина

ваза, бывшая, впрочем, единственной вазой в доме (и всегда пустовавшей

- в ней никогда не было ни цветов, ни всего прочего) имеет

непосредственное, и даже, пожалуй, самое прямое отношение к тому, что

отец однажды был избит своими приятелями у себя в мастерской. Он

пришёл домой пьяным, грязным, в рубашке, от воротника до нижней

пуговицы испачканной кровью. Его лицо было сплошным синяком, было

выбито несколько зубов, с подбородка на рубашку капала кровь. Тогда он

провался в кровати, не вставая с неё, не прося ни есть, ни пить и не

произнося ни слова пять дней кряду.

Я закрывал глаза, мотал головой, бил себя кулаком в лоб, пытаясь

отогнать назойливые мысли, но с удивительной настойчивостью, снова и

снова я видел, как я, от какой-то нелепой обиды, о которой я уже

ничего не помню, стою в центре комнаты и махаю руками. Задеваю вазу.

Ваза падает и разбивается. Мама узнаёт и плачет. Наверняка срывает

злобу на отце. Отец идёт на работу и приходит поздно ночью. Страшный и

избитый. Раньше я никогда и не думал о том, что очень многие события в

моей жизни взаимосвязаны, и не сделай я чего-то неосмотрительного и

необдуманного, то в будущем многого плохого удалось бы избежать.

Проблема в том, что связи между событиями не видны до тех пор, пока

оба они не произойдут. Может быть и тот мальчик, попавший под паровоз,

сделал что-то не так в тот день. Может быть он поссорился с мамой и

сгоряча сбежал из дому, поддавшись минутной злости. Или может быть

сбежал из школы? Наверняка спешил куда-то. Мне этого никогда не

узнать.

Размышляя так час, или два - по крайней мере мне казалось, что прошло

немало времени - я постепенно начал отдаваться сну. Всё перемешалось

между собой, и вот уже навстречу паровозным колёсам, в сторону рельс,

несусь со всех ног я сам. Погибший мальчик бьёт моего пьяного отца за

то, что он разбил мамину вазу. А мама наблюдает за всем этим, с ногами

забравшись на наш маленький семейный обеденный столик... Вскоре я

заснул окончательно, все картины потеряли ясные контуры и очертания,

но до самого утра я так и не смог отделаться от настойчивого стука в

висках и голоса где-то внутри моей головы, всё повторявшего и

повторявшего: "Маленький паровозик... Маленький паровозик..."

Когда умер отец, я как раз находился в мастерской. Прибежал младший

братик, весь заплаканный, в соплях, очень грязный - даже грязнее, чем

обычно, и сказал сквозь слёзы, тонким, срывающимся голосом, что папы

больше нет. Я вытер о грязный фартук измазанные сажей руки, прижал

стонущего, ревевшего и шмыгающего носом брата к груди, провёл рукой по

его немытым волосам и, закрыв глаза, попытался вспомнить лицо отца. Не

смог.

- Теперь папы больше не будет, да? - всхлипывая, брат спросил словно с

какой-то потаённой, но уже окончательно убитой и раздавленной

надеждой.

- Да, теперь папы больше не будет. Это нормально... Наверное, это

нормально. То есть, я хочу сказать, что так, наверное, и должно быть,

и, быть может даже, в жизни каждого это бывает... Случается нечто

подобное. В общем, через это наверное должен пройти каждый... Время

лечит. Говорят что время лечит...

Он был ещё слишком мал, он бы наверняка не понял, что его папа теперь

превратился в нечто другое, в то, что он пока не может постигнуть, в

то, что лежит за границами его понимания и восприятия. Он бы ничего не

понял.

За день до этого отец казался пребывающим в хорошем настроении,

мастерской он смеялся и шутил. Но вспомнилось мне моё ощущение, когда

я невзначай заглянул в его глаза. Тогда я подумал, что вот он - передо

мной - мой отец, и не было ничего необычного в тот вечер, ровным

счётом ничего, и я решительно отгонял от себя все тёмные мысли, совсем

как в ту ночь, когда я не мог заснуть, я не хотел думать о плохом, но

его глаза... Они словно говорили мне, немым языком, телепатическими

волнами - я почувствовал это и мне стало холодно и жутко. Его глаза

говорили мне: "Ну вот, Андрюшка, ты и вырос..."

Вечером, поужинав, отец лёг на кровать, сказав, что очень устал на

работе и хочет хорошенько выспаться. Утром следующего дня, находясь,

наверное, уже в каком-то подобие бреда, горячки, знаменующих собой

предсмертное состояние, он потрепал меня по голове и глубоко вдохнул,

открыв рот - совсем так, будто хотел мне что-то сказать. Но вдруг

потупил взгяд, совсем как виноватый ребёнок, и сокрушённо покачал

головой. Я взглянул на часы. Было шесть утра. Я развернулся и, ни

слова не говоря, вышел из комнаты и отправился в мастерскую. Где-то

через час туда прибежал мой младший брат.

В каждом паровозе, во всех, проносящихся мимо меня грохоча и гудя, в

этих грязных машинах с повсюду облупившейся краской, почему-то

настойчиво напоминавших мне раскопанные цинковые гробы, я пытался

разглядеть черты отца - вглядываясь в лобовое стекло паровоза я

вспоминал его взгляд - это рабочие глаза серого цвета, умеющие

говорить без слов, мыслями и несбывшимися мечтами устремлённые вдаль,

но обречённые на пожизненное созерцание чёрного железа.

Наконец я его нашёл. Медленно приближаясь издалека, с восточной

стороны, он сверкнул мне фарами и протяжно прогудел. Во всём этом

сплетении механических звуков - гудении, пыхтении, стучании - я словно

слышал своё имя - "Анд-рей, Анд-рей". Мне казалось, что паровоз зовёт

меня. Гул не стихал. Через некоторое время я уже мог разглядеть

какое-то пятно, силуэт в кабине, который, быть может, принадлежал

машинисту, а быть может был просто плодом моего воображения, или

отблеском заходящего солнца, или же просто тенью громоздившихся вокруг

деревьев. Когда паровоз приблизился ко мне, земля чуть задрожала под

ногами. Отбросив гаечный ключ в сторону, я шагнул на рельсы. Тысячи

звуков - вся вселенная - слились в моей голове в протяжный вой. А в

следующую секунду, скрывшись под колёсами, я уже разбрасывал в разные

стороны куски собственного мяса, заливая запачканные грязью рельсы и

прогнившие шпалы своей кровью с одной лишь целью - превратиться в

блестящий чёрный паровоз.