Литература

Я вижу старуху. Её лицо постоянно находится в движении. Нервный тик не даёт ему расслабиться ни на секунду. Вот она подняла брови, глаза зажмурились и будто провалились внутрь черепа, затем раскрылись и выпучились. Впалые старческие щёки постоянно надуваются двумя крошечными шариками, морщинистая плоть становится гладкой. Старуха напоминает мне дохлую лягушку, высохшую на солнце, но каким-то странным образом продолжающую жить. Странное явление.

На газетном лотке в метро не было ничего из того, что я читаю. Пришлось отправляться в дорогу без чтива, с бутылкой «Балтики №8» в руке. Я дождался поезда, вошёл, сел на сидение в торце вагона. Напротив меня уселись три женщины. Напротив меня сидела девушка неопределенного возраста, с каким-то странным, отталкивающим,по крайней мере, на мой взгляд, лицом, испещрённым кратерами, оставшимися от угрей. Рядом с ней – совсем молодая девушка, по ходу младше меня или такая же по возрасту. И замыкала эту троицу старая тётка, наверное, их мать. Однако заинтересовала меня именно девушка, сидящая посередине. Внешность в моём вкусе – это точно: тонкие губы, стрёмные какие-то глаза, подбородок с ярко выраженной ямочкой. Не мой тип. Хотя фигура была очень даже ничего. За одни только сиськи и ноги её можно было бы выебать. Сначала я пялился на её грудь; на фоне общей стройности тела сиськи у неё выделялись очень даже рельефно. Размер второй, я думаю. В общем, классные сиськи. Дальше я скользнул взглядом ниже. Девка была в брюках, но ноги вроде стройные, не очень тонкие, как я люблю. Однако тем, на что действительно встал мой хуй, были пальцы её ног. Для меня очень важно, что б у девушки были красивые пальцы ног, хотя в наше время это редкость и приходиться мириться с этим печальным фактом. Итак, я сидел и пялился поочерёдно то на сиськи, зажатые тесным лифчиком, то на пальцы ног, и хер мой шевелился. Девка тоже изредка поглядывала в мою сторону, но, скорее всего, что бы подивиться, какие бывают некрасивые люди на этом свете. Даже если и так, то мне было откровенно насрать на это: девку я не знал, да и знакомство, блядь, заводить не собирался. Так если, поебаться где-нибудь в тиши.

Еду к «Пушкинской». На «Китай-городе» освободилось место и я сел. Прямо напротив сидела то ли женщина, то ли девушка. Я так и не понял. У неё была какая-то болезнь, не синдром Дауна, но что-то очень похожее. Чёрты лица её говорили об этом – подобных больных я видел по телевизору в самой брутальной программе на свете «21-ый кабинет». Её нездорово большие пустые глаза находились в постоянном движении. Она смотрела куда-то поверх людских голов и иногда еле заметно улыбалась. Я не мог оторвать от неё взгляда, хотя мне было неприятно смотреть на неё. Я знал, что эта девушка, с рождения живущая в чуждом, враждебном и совершенно непонятном ей мире, девушка с ногами, густо покрытыми волосами и прижимающая к груди пакеты с какими-то непонятными бумажками, я знал, что она видит ангелов.

В переходе пахло шоколадом. Я поднимался по лестнице на улицу и вдыхал этот аромат. Сквозь стеклянные двери я увидел серое небо. На асфальте отпечатались редкие капли дождя. Подошла пустая маршрутка, и я забрался на сидение рядом с водителем. Дверь закрывать не стал. Водитель вышел покурить, ожидая пока маршрутка заполниться. К нему подошёл какой-то знакомый, и они стали о чём-то беседовать. Я смотрел на мир. Палатки, мигающая вывеска павильона игровых автоматов, огромная площадка для автобусов и маршруток, рынок, тротуар, люди – всё серо-бежевого цвета. Над всем этим возвышается громада многоэтажки с башенками и неоготическими розеткам. Мне хочется, что бы она упала и раздавила здесь всё, включая меня.

Пока маршрутка едет я хочу умереть.

До подъезда я иду уже под проливным дождём. Небо плачет вместе со мной.

Гнев внутри меня. Иногда я беззвучно кричу в своей комнате. Огромная кричащая фигура, закрывшая лицо руками, с искажённым внутренней болью и гневом лицом. В полной тишине.

На остановке спал бомж. Лысый череп, чёрная борода, кожа землистого цвета. Он спал, а в руке тлела сигарета.

Ты сказала, что мне надо лечиться. Пошла на хуй, сука! Безмозглая мразь! Ты не нужна мне. Когда я предложил тебе встречаться, я был пьян в говно. Ты мне была нужна лишь для того, что бы выебать тебя. Теперь мне не хочется даже этого. Я не хочу видеть тебя. Не хочу слышать твои идиотские рассказы о твоих идиотских друзьях и подругах. Я ненавижу их всех. Я ненавижу их мысли и поступки. Я ненавижу тебя вместе с ними. Надеюсь никогда тебя больше не увидеть.

Сегодня везде видел красивых девушек. Я знаю, что ни с одной из них мне ничего не светит.

Чувство безысходности пронзает и окутывает, становясь постепенно нормой жизни. Оно наполняет всю жизнь, прилипает как бинт к гнойной ране, смешивается с воздухом, вытесняя его. Я давно уже дышу безысходностью.

Ночами я задёргиваю шторы на окне, что бы не видеть огней нефтеперерабатывающего завода в Капотне, пока я сижу за компьютером. Ложась спать, я открываю шторы и если на небе тучи, то всполохи факела, который отгорожен от меня домом, багровой пульсацией отражаются на стенах комнаты.

Познакомился. Пообщались. Ангел с долей скептицизма. Своего телефона не дала, сказала, что сама позвонит «если будет настроение». Позвонит или нет? Я считаю,что нет.

У меня в комнате полно ненужных вещей: беговая дорожка, по которой никто не бегает, настольная лампа, которую я никогда не включаю, небольшой там-там, по тугой коже которого я никогда не бью, куча книг, к которым я уже никогда не прикоснусь, принтер, который давно уже ничего не распечатывал, над кроватью – бра, которая давно уже не включается мною, ненужные диски с устаревшими играми и программами, ящики стола, которые не открывались уже уйму времени, я сам, в конце концов, вещь абсолютно ненужная и бесполезная. Я нахожусь среди своих.

Над кроватью у меня висит чучело рыбы-ежа. Шарик с колючками, пустой внутри. Колючки очень острые. Так и я – ощерился острыми колючками, но внутри пустота и страх.

Крылатское, Молодёжная, Кунцевская, Пионерская. Артерии города, по которым раковыми клетками носятся люди. Марьино, Братиславская, Люблино, Волжская, Печатники. Кровеносная система, разносящая заражённую кровь. Битцевский парк, Ясенево, Тёплый Стан, Коньково, Беляево. Смерть несётся в темноте тоннеля.

В подъезде поселились бомжи. Дверь к лифтовой площадке кто-то оставил открытым, и они украли у соседей куртку, разворошили и побросали на пол вещи из ящиков стоящих в общем коридоре. Теперь дверь закрывают на оба замка. Вечером кто-то из соседей выходит и проверяет, заперта ли дверь. Сегодня днём дверь была незаперта.

Года два назад, если не больше, в соседней квартире поселился старый алкоголик. Жутко было слышать его пьяные крики из-за двери: Отец! Прости меня, отец! Однажды он пропал. Вскоре по общему коридору начал ползти сладковатый запах разложения. Сначала слабый, потом всё сильнее и сильнее. Так продолжалось около полугода, пока соседи не вызвали наконец мусоров. Пришёл лысоватый участковый и долго спорил с соседкой, что, мол, не пахнет здесь трупом, просто мужик ушёл в монастырь или к родственникам уехал, а мясо в холодильнике протухло. Наконец, его удалось уговорить взломать дверь. Мент пригрозил, что если там трупа нет, то с соседом мы разговаривали сами. Мы согласились. Дверь открывалась прямо на кухню. За столом сидел полусгнивший-полувысохший сосед-алкаш. Правая рука занесена над тарелкой, на столе пузырь, голова откинута назад. По полу огромной чёрной засохшей лужей растеклась то-ли кровь, то ли сгнившие кишки, то ли он обосрался при смерти. Наверное, сердце, заключил мусор и ушёл к соседям составлять протокол. А мы с Шуриком, пока не приехала труповозка, взяли видеокамеру и стали снимать труп. Потом соседа увезли. Квартиру вымыли и продезинфицировали. Запах выветрился. Иногда я скучаю по этому запаху. Тогда я просматриваю отснятую пленку, и запах снова проникает в мои ноздри.

Видеть во всём признаки разложения и грядущего Апокалипсиса тоже искусство. Смотреть в лицо ребёнка и видеть его размазанным по асфальту многотонным самосвалом – особый дар.

Двор залит густыми чернилами наступившей ночи. В двух шагах, через арочку, ярко освещённый Камергерский, совсем рядом залитая светом Тверская. А здесь темно и спокойно. Здесь нет никого, кроме меня и Города. Изредка доносятся гитарные аккорды и фальшивое пение уличных музыкантов, но они звучат словно из другого измерения, словно слуховая галлюцинация. Только ветер шумит в кронах деревьев. Заброшенная бывшая гостиница в самом центре Москвы. В окнах выбиты стёкла, свет там не зажигался, наверное, с тех пор как в ней останавливался Толстой, Чернышевский и остальные пидоры. Я стою один. Я ссу в темноту.

Треск и шипение в телефонной трубке, похожее на звук роящихся насекомых-мутантов. Сквозь него пробивается чей-то совершенно незнакомый голос. Возможно, мой.

Сидели за столом шестеро, жрали, пили пиво и портвейн. Спорили. Двое утверждали, что человечество – плесень планеты. Остальные не соглашались.

Из окна машины я вижу девушку в джинсовом костюме. На корточках возле неё существо в шортах с оторванной нижней челюстью. Приглядевшись, понимаю что ошибся.

Стояли сегодня возле метро, пили пиво. Стояли не у входа а чуть подальше, за углом, где народу поменьше. Прошёл мимо нас мужик лет тридцати, в косухе и в штанах кожаных. В руке банка с пивом. Когда проходил что-то говорил сам себе. Мы про себя посмеялись.

Мужик присел на бордюрчик, опустил голову и зашептал что-то. Потом закрыл лицо руками и зарыдал в голос. Долго рыдал. Страшно. Потом достал газету из сумки, вытер её лицо и ушёл, что-то нашёптывая. Наверное, у него кто-то умер. Или он сумасшедший.

злобная кЭстищщща:)))) (11:36 PM) :

буууу... ты чё хмурый такой?

Double V (11:37 PM) :

а меня всё достало...

злобная кЭстищщща:)))) (11:37 PM) :

ну ка поподробнее нах! ;)

Double V (11:39 PM) :

да чё подробнее... никому я в пизду не нужен... но это я давно понял, просто сейчас всё это очень остро ощутил... я как-то живу непонятно... вроде как скольжу мимо людей... и жизнь на меня давит как пресс...

Видел в метро девушку. Очень красивую. На левой щеке длинный шрам. Видел мельком – меньше секунды. Потом, вспоминая её, я мысленно материл себя, за то, что не подошёл и не познакомился. Она была очень красивая из-за этого своего шрама на щеке. Очень красивая.

Метро. Пьяный. Подъезжаю к своей «Братиславской». Через вагон бредёт молодая жирная цыганка, или хуй знает кто, с ребёнком. В руке табличка: «Люди добрые! Помогите ребёнку на лечение, у него рак. Помогите ради ребёнка». Я подумал: «Раз у него рак, то он всё равно сдохнет, так какой смысл?..» И ещё: «Вот мимо меня несут контейнер с раковой опухолью. Клёво.»

День города. Толпы гнойных вшей ползают по центральной улице города, сквозь мусорские кордоны, сквозь толпы таких же сраных вшей. Весь день города в угаре. С утра – пиво в баре с девушкой. Потом – пиво с чёрным из баклажек на улице. Потом – водка с панками в какой-то подворотне. Потом – портвейн с какими-то металистами-анархами. Я им показываю свой жетон «анархия – мать порядка» и втираю про то. Как будет заебись в либертатном обществе. Они кивают головами и респектуют мне. Я иду по улице искать фашистов, что бы убивать их. До этого, часа за два, с одним парнем обсуждали под пивом какие всё-таки суки хачи и жиды, и как их надо давить. Но вот я иду и ищу фашистов, что бы давить уже их. Никого нет. По крайней мере, я их не вижу. Я вообще мало чего вижу. Стемнело. Мы с Чёрным, в обнимку, поддерживая друг друга, обходим все близлежащие к Тверской переулки. Ссым в них и орём хуйню. День города. Угар.

Я сидел и смотрел вниз. Сидел на скамейке и просто разглядывал засыпанную мелким щебнем землю возле скамейки. Мне не хотелось смотреть на изувеченный Патриарший пруд – это было слишком жутко. Рваная рана на теле Москвы.

Снова метро. Не давка, но народа много. Посреди всей серой массы лишь одно белое пятно – мои кроссовки. Светлое чистое пятно у заплёванного и заблёванного пола вагон. Я готов убить или покалечить любого, кто наступит мне на ногу и запятнает своей грязью чистоту моих кроссовок. Дома я всё-таки обнаружил небольшое пятнышко на носке. Я не заметил того, кто это сделал и он ушёл безнаказанным. Надеюсь он сдохнет в муках.У метро видел девушку, модно одетую, которая вся была покрыта какими-то огромными пятнами. Какой-то дефект пигментации кожи. Я видел раньше такое, но не в таком жутком исполнении. Половина лица её была красная, нижняя челюсть – молочно-белая. Красное с белым чередовалось по всему открытому пространству её тела. Я был в шоке до конца дня. Не мог понять, почему она не покончила с собой. Хотя, наверное, понимаю. Мне тоже страшно убить себя, хотя я более уродлив, чем она.

Старушка в метро собирала деньги на похороны. На свои или чужие, хер знает...

Однажды я нажрался до такой степени, что реальность улавливал лишь отдельными картинами, урывками, лоскутами. Помню, что сидел в метро и из-под козырька кепки видел ноги людей стоящих вокруг меня. Меня стошнило прямо на пол и ноги тут же исчезли, место расчистилось. И я понял, что только выблёвывая, высирая, выжимая и потроша себя, такой как я может расчистить себе жизненное пространство.

Вчера мой друг, почти брат, поинтересовался у меня, считаю ли я ещё Наташку «своим мясом». Я сказал, что ни хуя не знаю, но даже бывших своих всё равно ревную. На мой же, совершенно резонный, вопрос «А с какого собственно хуя ты интересуешься?» он мне ответил, что он, мол, с Масловским приезжает в Москву и Масловскому надо подогнать какую-нибудь бабу. Я, честно говоря, слегка прихуел от такого. Я сам порой достаточно циничный человек и вообще мразь, каких поискать, но подобного в отношении кого-то из Клана никогда бы не допустил. Ему я сказал, что у меня бы даже мысли не было о его Ксюхе подобное думать и тем более узнавать. Он, вроде просёк всё, и начал типа как извиняться, говорить что «вот, вся моя сущность видна стала». А я говорил, что б он не парился и что всё в порядке. Потому что на душе пусто. И умереть хочется.

«...ребёнок четырёхлетний к маме лезет рисунки показывать, а мама или занята или ей просто не хочется смотреть на его мазню... а для ребёнка это важно и он маме показывает, а она смотрит телевизор... а ребёнок потом идёт в свою комнатку, рвёт рисунки и плачет в темноте» Из разговора с одной особой.

Сегодня увидели инвалида с ДЦП на двух костылях, сходящего со ступенек. Заржали оба, как придурки. Стыда не чувствую до сих пор.

На станции «Пушкинская», в центре зала, постоянно пахнет блевотиной. Не знаю, почему, вроде бы центральная станция, должны мыть постоянно. Но пахнет всегда и очень остро. Меня это привлекает.

Май. Я, после неисчислимого количества попыток прорваться в вагон метро, наконец втискиваюсь между потными людскими телами. Двери хлопают, захлопнувшись. Отходим. Через двадцать секунд остановка. Стоим. Жарко. Душно. Поезд не двигается. Температура нарастает вместе с напряжением. Минута. Две. Три. Через пять все понимают, что поезд не тронется ещё долго, но стёкла уже запотели от дыхания. Температура поднимается. Жёлтые тусклые лампочки поездов Краснопресненской линии давят сверху. Воздух постепенно заканчивается. Я начинаю понимать, что чувствовали евреи в «душевых» Дахау и Освенцима. Вдруг, из динамиков раздражённый голос машиниста: «Не открывайте двери. Поезд скоро тронется». Это сигнал. Кто-то в каком-то вагоне попытался открыть двери. После предупреждения машиниста все двери всех вагонов, словно по команде, разрываются напополам под напором страждущих воздуха рук. Однако разверстые в затхлую пустоту двери спасают лишь тех, кто находиться в непосредственной близости к ним. Остальные продолжают задыхаться. Девушка за моей спиной не выдерживает и оседает на пол. Обморок. В другом конце вагона у женщины плохо с сердцем. Рядом ещё один обморок. Два долбоёба у двери тупо шутят по поводу сложившейся ситуации. Я хочу подойти к ним, разбить ебала и вышвырнуть в темноту за окном. Но я остаюсь на месте. Мне фактически нечем дышать. Через пять минут поезд тронулся и, постоянно останавливаясь, покатил к «Таганской». Я расстроился, что не умер там - в железном гробу, в чёрном туннеле.

Девушка с сильно подведёнными глазами. Тонкая девичья рука держится за поручень. Запястье пересекают семь едва заметных шрамов. Девушка сначала смотрит куда-то вниз, потом на людей. В её глазах я замечаю ненависть. Мне неприятно. Я иду к выходу.

Ночью город совсем не такой как днём. И люди, которые попадают на улицы ночного города, становятся другими. Ну, может не все люди. Может только те, кто чувствует вибрации мегаполиса и может вибрировать с ним на одной частоте. Не каждый станет крушить стёкла на остановке и избивать бомжа ногами. Не для какой-то цели, а просто так. Просто что бы покрушить и попинать. Не каждый бы сделал это, а я сделал. И мне ничуть не стыдно.

Сумасшедшая старуха на скамейке в Камергерском переулке. Она сидит рядом со мной и долго морщится от дыма моих сигарет. Наконец она открывает свой беззубый рот и ворчит: - Какие противные сигареты! Фу! Я сейчас задохнусь! Фу! Какие мерзкие сигареты!

Она кашляет.

- Вот, я уже кашлять от них начала!

Я поворачиваю голову к ней; рядом на скамейке лежит старухин пакет, сквозь тонкий полиэтилен я вижу, что он наполнен книгами. Старыми, потрёпанными, дешёвыми брошюрками. Я читаю заглавие одной из них: «Как молиться за избавление от болезни».

Мне насрать на это.

Мы стоим и ржём над пьяными в говно бомжами, которые пытаются подняться с мокрого промёрзшего асфальта. Их двое: мужик и баба. Мужик – бомж оставил свои тщетные попытки встать, и затих бесформенной вонючей кучей у стены. Бабе удаётся сесть на сраку, и она сидит так, глядя на нас с пьяным укором. Я заметил, что все бичи могут смотреть вот так вот, с укором, как испизженные собаки. Мы, продолжая ржать, начинаем плевать в лежащего мужика – бомжа. Не попадаем, но от этого наше удовольствие ни чуть не уменьшается. Вдруг, откуда-то сбоку я слышу тихий голос: - Как так можно?

Оборачиваюсь, и вижу девочку лет 17 со стаканчиком дымящегося чая в руке.

- Как так можно? – повторяет она. – Это же низко!