Литература

Историю, которая года почти два десятка лет назад произошла в нашем городе, к сожалению, поминали долго, к тому же, переходя от человека к человеку, набралась она стольких надуманных подробностей, что теперь, запутавшись во всем этом, никто не верит, что такое могло произойти. Но если слушатель и берет на себя смелость принять рассказ из десятых рук за правду, то непременно в произошедшем винит либо власть, допустившую подобное, либо принимается хулить людскую природу. Именно поэтому, спустя столько времени, захотелось мне напомнить, как оно было на самом деле. Соседскому глазу иногда большее видится, нежели участникам событий, от того и итоги совсем другие отсюда вытекают.

Часть первая,

Провинциальные гуманисты

…Как и во времена мои, современные дети в характере и поведении остались прежними. Больше всего забавляют их игры, а не поучительные книги, и по-прежнему, а может и того более, хотят они поскорее вырасти. Ах, если бы удалось вернуться, очарование юношеской поры, чистый взгляд на мир и человеческие порядки я сохранял бы как можно дольше. Благословенны будьте, дети — будущие и настоящие, не спешите взрослеть, оставайтесь в радости и простоте. Кто знает, храни люди в душе хоть долю малую искренности детского взгляда, может меньше было бы в мире злобы и неправоты.

Милой девочке Аннушке, как и всем детям ее возраста, нужно быть постоянно в центре внимания, и она очень переживала от того, что тетя, которая вчера приехала в гости, совершенно не обращала внимания на племянницу. С утра они были в одной комнате, но Альбина Николаевна не сказала ей в общем и десятка слов.

— А вот папенька вчера говорил, что ангелов видел, — вдруг сообщила Аннушка Альбине Николаевне, которая в кресле у открытого окна читала английскую газету.

— Что вы, дорогая, — сухо сказала на это Альбина Николаевна, которая как раз знакомилась с корреспонденцией из одной голландской колоний, где как будто назревали очередные волнения, — ангелы бывают только в сказках. Папа пошутил…

— Мой папенька никогда не врет, — обиделась Аннушка. — Он всегда правду говорит.

Дети у меня всегда вызывают умиление. Думаю, что и Господь, когда на них смотрит, улыбается. Потому совсем не удивительно, что, когда Аннушкины губки капризно изогнулись, а из чистых глаз вот-вот должны были появиться слезы, на подоконник сел белый, словно ангел, голубь и принялся чистить свои перышки.

Но Альбине Николаевне, я с ней на эту тему потом особо беседовал, тогда показалось, что утро безнадежно испорчено, и что газету придется отложить, чтобы успокоить капризного ребенка, а, самое главное, ей и в ум не пришло, что с птицы, вся эта история приобрела отчаянный, драматический характер…

Теперь прошу прощения у читателя за то, что из-за собственного многословия позабыл рассказать о главном персонаже, и теперь исправляю эту ошибку.

Дмитрий Александрович, Аннушкин отец, слыл за человека крайне либеральных взглядов. Тогда для нашей провинции это было в новинку, и, как ко всему новому, наше общество относилось к подобному снисходительно, а человека, подверженного таким идеям, в отличие от времен нынешних, искренне жалело и пыталось вернуть к обычаю.

Где Дмитрий Александрович успел нахвататься столь прогрессивных убеждений, мне не ведомо. Может в столичном университете, где в молодости учился, а может позже, когда стал выписывать из-за границы всякую литературу. Вот как случается: жил себе барином, но вдруг переменился. Вначале показалось обществу: блажь, со временем пройдет. Положительных примеров тому в провинции много. Скажем, граф Алексей Кириллович привез из столицы певичек и артистов — решил французский театр открыть, но позже от прожекта отказался. В нравственно здоровой атмосфере провинции всякий декаданс отмирает быстро, легко. Со временем вернулся Алексей Кириллович в естественное состояние и после о своем прошлом поминал с одной лишь виноватой улыбкой…

Его пример — да Дмитрию Александровичу в науку. Но тот, когда устал представлять свой либеральный взгляд на события в обществе, открыл газетку — «Местное время», чтобы высказываться на ее страницах. Стыд и срам!

Газета просуществовала до самой трагедии. Каждый ее номер начинался с очередной идеи Дмитрия Александровича, воплощенной в статью его верным помощником Храповым. Идеи, надо сказать, были чаще вздорными, лишь иногда полезными. Наше общество нового общественного деятеля поначалу не приняло и даже осудило. Но и взращенное на такой неуверенной и зыбкой почве «Местное время» стало приобретать популярность, и над поступком либерала сжалились. Тем более, что городской голова на юбилее Дмитрия Александровича (ах, эта страсть к красному словцу, которая сгубила и губит многие души) назвал именинника «Человеком из рода Прометеева — гуманистом».

С этим полунамеком, украсившим начальственную речь, все сошлись на вполне справедливом мнении: вот как гибнет умный человек в российской провинции, которому на государственную службу и на высокие посты — прямая дорога. Некоторые даже стали прислушиваться к словам Дмитрия Александровича, и совсем зря.

Оказалось, что многие идеи Дмитрия Александровича имеет второе, неприятное дно.

К примеру, выступил он в «Местном времени» со статьей о необходимости поголовного образования крестьянских детей. Наше общество приняло его рассуждения за сигнал к действию: немедленно организовалось для оказания помощи крестьянским сиротам — провело благотворительный бал. Об этом даже во всероссийских газетах написали. Но тут же оказалось, что статья была написана неспроста…

Нет, не ожидал цвет губернии такой подлости от гуманиста, который уже в следующем номере своего «Местного времени» расписал в подробностях, кто сколько пожертвовал. Главное-то не это, но когда читаешь, что купчиха К-ва пожертвовала 25 рублей, а госпожа М-ская — всего два, в голову приходят самые скверные мысли. Но общество, не поддавшись скандалу, пришло к выводу: важно не то, кто и сколько вынул из кармана, а сам благой порыв души. Ну а главным доводом в пользу общественного добра стало то самое сообщение во всероссийском издании, что именно мы, в N-ске, моду на милосердие запустили, а значит стоим на первом месте.

Но как обиделись наши дамы! Они тут же решили устроить Дмитрию Александровичу суровый английский бойкот. А он, не зная о задуманном, счастливо общественного порицания избежал, так как укатил со своим семейством в Германию на воды, а когда через два месяца вернулся, о бойкоте в отношении его персоны в городе уже и подзабыли.

Часть вторая,

Немецкая наука

Теперь я считаю, что совершенно зря не подвергли Дмитрия Александровича обструкции.

Кто знает, может и повернулись бы те события по-другому, не привели бы к трагедии. Но человек полагает, а бог располагает — видимо, было суждено нам такое испытание. Потому что привез Дмитрий Александрович из Германии множество подсмотренных новаций, которые могли сделать его знаменитым либералом уже не на словах, а на деле, вывести с тесной провинциальной арены на широкую — всероссийскую…

Там, на отдыхе, находясь под наблюдением немецких врачей, провел Дмитрий Александрович полную ревизию своих взглядов и убеждений, искал пути для приложения сил.

Опасный труд, я вам скажу. Меня там не было, в той Германии. Уж я бы Дмитрию Александровичу объяснил, в какую бездну приводят такие рассуждения. Уж, простите, но должен высказаться строго. Бессовестные немцы крепко на гуманизм напирают в своих философиях, и оно, их педантичное человеколюбие, сильно ту самую технологию напоминает, по которой у них теперь даже пирожки выпекаются. А оно совсем по-другому: любовь к человеку во внутренностях должна сидеть, и оттуда его поступками направлять. А Дмитрий Александрович, хоть и просвещенный человек, внешнее увидел и одним этим только и вооружился.

Я даже больше скажу: добро и человеколюбие на вере в Господа нашего стоять должно, по иному и быть не может. Вот современная молодежь (намедни такого студента к нам из столицы занесло), считает, что разница между православием, католичеством и штундой какой-нибудь на внешнем существует, на догматах, в образованном представлении особой разницы между собой внутренне и не имеющим. Мол, какая разница — живой взята Богоматерь на небо или после смерти? Я так скажу, хоть студенту и смолчал: на этом, что он формальным обозвал, в итоге все и стоит — и вера, и добро из нее проистекающее. От того у всех нас добро разное. У католика — свое, у протестанта — свое, а у православного человека — так самое правильное, потому что едино из души идет.

В немецком покое Дмитрий Александрович задумал очередную каверзу, а, вернувшись, стал ее воплощать в жизнь. Добро бы бойкот был, в затворничестве не получилось бы исполнить намерение, не нашел он бы слабую душу, которая до сих пор кается в своем поступке и не находит даже по прошествии всего времени себе хоть сколько-то оправдания.

Господин этот, как вам, наверное, известно, наш губернский полицмейстер Зелинский. Сам-то он из польских дворян, и, несмотря на общую ненадежность этой нации, служил и служит государю нашему не за страх, а за совесть. Единственное, особо проявить себя нигде не может — местность наша спокойная, без бунтов и прочего. Не бывает у нас и такого, как, например, в Петербурге, где давеча голодный студент убил топором двух старушек. Конечно, преступления у нас есть, но все они в общем-то извинительные — по пьянке, но чаще всего — кражи.

Все от того, что провинциальный человек, в отличие от столичного жителя, — то особый российский вид. Я люблю нашего обитателя — за медленность мысли, за то, что к любому делу он подходит издалека, что ни в какие высокие сферы не стремится. Мы больше к духовному предназначены, а такой порядок жизни для внутреннего покоя очень годится.

И, как змей-искуситель, Дмитрий Александрович словно каким-то шестым чувством определял, что человеку нужно больше всего. Видимо, его тонкий аристократический, с приятной горбинкой нос, кроме запахов, ощущал и еще что-то. Так, увидел он в Зелинском страсть к славе, к чинам и наградам и на это безошибочно поставил.

Пожаловав с визитом в полицейское управление, Дмитрий Александрович беседу с Зелинским начал издалека — с впечатлений от своей поездки, между делом пожаловался на российские обычаи, при которых ни одно дело нельзя ни на минуту оставить без личного присмотра. И так он своей откровенностью и точностью видения государственных дел согрел тайные струны души полицейского начальника, что тот немного погодя приказал подать в кабинет кофе и угостил собеседника сигарой.

Но так как двери начальственного кабинета после этого закрылись наглухо, нам до времени не дано было знать — каким путем переманил на свою сторону Дмитрий Александрович Зелинского. Но известно было то, что через час собеседники вышли из кабинета очень довольные друг другом. Полицмейстер провел гостя чуть ли не до выхода из здания, где они очень тепло простились, обменявшись загадочными улыбками.

Теперь ясно, что уже тогда планы Дмитрия Александровича были оформлены до конца, и ему лишь оставалось придать им особый блеск — зовущий и желанный в глазах других. И был тот зов настолько силен, что дома Зелинский, обычно по вечерам словоохотливо отвечавший на расспросы жены (вплоть до служебных тайн — кто устоит перед очарованием любящего сердца!), проговорился только, что намечается в нашем полицейском учреждении эксперимент, и, если все пройдет удачно, то местность наша в очередной раз прогремит на всю Российскую империю. Госпожу Зелинскую такое неблагодарное поведение мужа немного обидело, но она промолчала, зная, что скоро разузнает все в подробностях.

…Итак, нашей истории было положено самое действенное начало. И в окончании второй части драмы хочу сказать: желание славы — не самый лучший источник человеческих деяний. История учит: стремление к известности обрекает людей на поступки необдуманные и странные, и часто оказывается, что то, что человек ставит себе за цель, не приносит желаемого, наоборот, разочаровывает в жизни. Что ж, берите за пример людей осторожных, и это я хочу сказать нашему молодому поколению, с тем обойдете многих неприятностей и разочарований.

Часть третья,

Сестрица приехала

Летом у нас в губернии хорошо — прохладно, дожди часто идут, отчего русский человек чувствует себя комфортно. А природа у нас какая! Леса, реки — раздолье и отдых для души. К нам в последнее время многие из столицы приезжают на лето и уезжают всегда довольные. В следующий сезон снова к нам, и так летние визиты во многих столичных семействах превращаются в традицию. От этого нашему обществу прямая польза — моды, слухи, культурные разговоры. Вот на днях в кружок наших дам попал, побеседовал и почувствовал, будто живу в Петербурге — сколько они знают о последних романах персон, указать имена которых у меня никогда не поднимется рука. Но не об этом хотел сказать, а том, что ни одно движение в нашем городе в тайне никогда не останется — все равно найдется свидетель, вольный или невольный, который тут же известит свой круг. Еще ценится, когда такой рассказ сопровождается интересными комментариями, а то и предположениями — что из этого выйдет. Есть у нас такие рассказчики, после которых чтение наших классиков — сухая корка, безыскусное чтиво.

Вы только не обижайтесь, милый читатель, на мое многословие. Специально хочу подвести вас к пониманию особых прелестей провинциального бытия. Боюсь, что со временем исчезнет это очарование в дыму бешено плодящихся труб, падет под безжалостным натиском новых идей и отношений, и не останется от провинции ничего на расплод годного.

А еще знаю, дотошный читатель непременно спросит, откуда рассказчику ведомо столько подробностей. Что ж, случилось так, что жили мы с Дмитрием Александровичем и всем его семейством по соседству, и по нашему обычаю часто друг у друга в гостях бывали. И после со многими беседовал, узнавал все из первых уст.

Итак, много хорошего я сказал об обычаях нашего общества, но стоит сказать, что странному визиту Дмитрия Александровича к полицмейстеру Зелинскому не придали значения. Хотя и стоило, особенно мне, ведь насторожился же неожиданному приезду двоюродной сестры Дмитрия Александровича, Альбины Николаевны.

Альбина Николаевна тогда была еще сравнительно молодой женщиной. Внешне интересная, при деньгах, которые позволяли ей жить свободно, в удовольствие. О себе, и вполне обосновано, была очень высокого мнения, поэтому и замуж не вышла, так как требования к своему избраннику предъявляла самые строгие. Кстати, рано обнаружила в себе литературное дарование, и, говорят, писала замечательные стихи. Увы, такой талант в наше время не особо востребован, особенно когда он исходит от женщины. Ей бы под псевдонимом каким писать, а она — нет, воспротивилась. Альбина Николаевна была человеком твердой воли и крепких принципов: если не по-моему, то лучше вообще никак, говаривала. И жила, как хотела, только в отличии от братца своего посторонних никак не трогала, всю энергию на себя направляла. И, как видится, к пользе.

Но для нашего общества была Альбина Николаевна человеком неслучившимся. Все вроде Господь ей дал, да только она ничего не взяла, зарыла свои таланты в землю. Провинция таких любит и жалеет. Вы на каком-нибудь вечере попросите знакомую даму охарактеризовать гостей и услышите много замечательно о неслучившихся адвокатах, политических деятелях и литераторах. Да, в провинции таланты не растут, сгнивают без столичного света.

Навестить своего родственника Альбина Николаевна придумала сама. Тут же телеграммой известила Дмитрия Александровича о приезде, и в назначенный день с вечера пожаловала на наемном извозчике.

— Так не люблю, милочка, ездить поездом, — сказала она Аннушкиной маме, Татьяне Алексеевне, которая встретила родственницу. — Трясет, дымно, а летом еще и душно. Железной дорогой нужно ездить осенью…

Потом, обернувшись к извозчику, строгим тоном приказала:

— Вещи следует аккуратно выгрузить — не фарфор, конечно, но все же…

С этим Альбина Николаевна оглядела двор и выговорила хозяйке укоризненно:

— Отчего же, дорогая, вы так пруд запустили? Сколько я у вас не была? Два года? Фу, какая противная зеленая вода. Наверное, там уже лягушки завелись…

Дмитрий Александрович свою двоюродную сестру не любил и особо этого не скрывал. Отчего так, я не знаю, но и сама Альбина Николаевна брата не жаловала. Единственное, что хоть как-то проливает свет на причину столь сухих отношений, была ее фраза: мол, брату досталась женская душа, а ей, наоборот, мужская. Зато она в подробностях описала разговор с братом, который произошел у них за ужином в день приезда.

Дмитрий Александрович сел за стол в хорошем расположении духа и с улыбкой спросил гостью:

— Все ездите, Альбина Николаевна?

— Путешествую, — ответила она строго.

Отчего-то Дмитрий Александрович вдруг стал на себя не похож, начал говорить какие-то гадости:

— Я вот в московских газетах читал о крушениях поездов. Знаете, прелюбопытная статистика — тысячи людей погибают за год. Поезда сходят с рельс, взрываются котлы в паровозах… Знаете, что остается от машиниста после взрыва? Нет? Пыль, сплошная пыль!..

Альбина Николаевна недовольно поморщилась на слова брата — дурной тон говорить о таких вещах за столом, а тот продолжал:

— Вы, сестрица, завещание, надеюсь, написали? Не то случится катастрофа — перевернется вагон, и все, прощай… Растащат адвокаты ваше состояние по своим сусекам, приберут к рукам…

— Вы это к чему? — спросила гостья, откладывая вилку. — Настроение себе поднимаете, братец?

— А еще знаете, читал я, что когда паровозы взрываются, осколками пассажиров до пятого вагона калечит… — словно и не услышал ее Дмитрий Александрович. — Вы, кстати, в каком ехали?

— В последнем, — усмехнулась Альбина Николаевна.

— Все-таки за жизнь боитесь?

— Что-то я не пойму вас, брат, — сказала гостья, — вы к чему клоните? Рассориться желаете?

Дмитрий Александрович хмыкнул загадочно:

— О вашей же пользе волнуюсь!

Ужин закончили в молчании, без настроения. Стали собираться ко сну.

Часть четвертая,

Искоренение порока

А мне в провинции нравится, не что с столицах — тихо, спокойно, чисто. Здесь пришли к удивительному согласию наше русское естество и цивилизация. Нет, я не ретроград, что требует от окружающих обязательного ношения кафтанов, но считаю, что к моде относиться нужно очень осторожно. Например, к идее общих пляжей. Да только ли это?..

Словом, рассказываю и вспоминаю, как в начале спрашивал у вас, уважаемые читатели, и недоумевал, откуда могла произрасти в наших краях такая личность, как Дмитрий Александрович, но теперь, поразмыслив скажу, он — все-таки плод от исканий наших, новое поколение, явившееся не ко времени. Говорят, что в будущем веке, до которого мне не дожить, все такими будут. И вряд ли из такого что-то хорошее выйдет…

За месяц до приезда Альбины Николаевны, весной, состоялась еще одна встреча Дмитрия Александровича с полицмейстером Зелинским, и на этот раз разговор их оказался доступен чужому уху. Мне чиновник Бондаренко, мамаша его лавку около пристани когда-то держала, ту беседу в точности передал — все, как слыхал.

— Все, Дмитрий Александрович, исполнил, — отрапортовал полицмейстер. — В точности, как сговаривались. Подобрал я вам двух субъектов из отъявленных.

Дмитрий Александрович руки от удовольствия потер и спросил:

— Когда я их увидеть смогу?

— Да прямо сейчас, — ответил Зелинский, — я их приказал перевести в подвал. Сейчас мы с вами туда и спустимся.

Они вышли из кабинета, прошли по лестнице вниз и спустились в подвал, где еще при прежнем государе были обустроены камеры для временного содержания преступников. В самую дальнюю по коридору камеру как раз привезли двоих. К сожалению, Бондаренко, пойти следом за своим начальством не мог — его бы непременно заметили, зато он самым подробным образом опросил конвойного, который под дверями камеры все время беседы и простоял.

Конвойный добавил интересных подробностей, рассказал об обитателях камеры — о мужике Кузьме Вострикове, который пьяным грозился своего соседа поджечь и может быть бы и пустил ему петуха, если бы не стащили его в кутузку, и Ваське Кожке. Последний — настоящий разбойник.

Васька Кожок для нашей местности — личность знаменитая. Родом из старообрядческой деревни, что в лесах на севере притаилась, он, вошедши в самостоятельный возраст, вдруг с родными переругался и от многих заветов своей веры отказался. Перекинулся к скопцам, вроде бы там пригрелся и даже взял деньги, обещая подвергнуть себя первому из их страшных истязаний, да сбежал, вышел на большую дорогу, разбоем промышлять. Есть такая опасная прелесть — разбойничать. Очень даже по-русски! Хотя, знаете, не довожу свое волнение по этому поводу до абсолюта, потому что по прежним своим служебным обязанностям часто приходилось ездить ночным лесом, где никак не хочется встретить разбойника — воплощение народной души.

Дмитрию Александровичу специальный стульчик в коридоре поставили, с разбойниками он общался через открытую дверь, а за его спиной стал полицмейстер.

Редактор начал с неожиданного вопроса:

— Ну что, орлы, на свободу хотите?

Разбойники, которых заранее с нар согнали и поставили рядочком посередине камеры, настороженно молчали.

— Ваше будущее от ответа зависит. Если есть такое желание, то и свобода будет. Обещаю! – сказал Дмитрий Александрович. — Но для того, чтобы на свет выйти, нужно службу одну сослужить. Не мне, государству!

Полицмейстер многозначительно кивнул.

Тут Кожок наконец все-таки пробился сквозь обороты речи образованного человека, и ответил смиренно:

— Кому ж воли не хочется…

— И если дело удачно станет, — пообещал Дмитрий Александрович, — то станете примером для других воров и разбойников!

Мужики удивились, зашевелились.

А надо вам сказать, как-то я упустил совсем, что на водах занимал свое время Дмитрий Александрович чтением трудов Песталоцци и особенно ему понравилась теория «Чистой доски». Надумал этот философ, что человек от рождения представляет собой чистую доску, на которой можно написать — каким ему быть. Тот Песталоцци давно умер, а нынешний читатель, наш либерал и гуманист, решил пойти еще дальше, приложить того Песталоцци к делу государственному. Какое-то время и я было стал на сторону Дмитрия Александровича и даже горячо защищал его, но после утвердился в мысли, что преступника не перевоспитывать требуется, а наказывать. Да без поблажек, чтобы совершенное им преступление и наказание были по весу одинаковы. Не верю я в перевоспитание. Не рожден быть либералом и гуманистом. Я бы по старинке, одной лишь «Русской правдой» обходился…

— Нас, барин, — сказал Кожок, — вряд ли исправишь…

— Дураки! — засмеялся Дмитрий Александрович. — Перевоспитаю! Да так, что лучше вас потом людей и не сыщешь…

— Вашими молитвами, — пробубнил себе под нос второй, Кузьма.

Тут и о Кузьме стоит рассказать. Его можно смело отнести к людям, которые на все обижены и мир видят едино в черном свете. Он и соседа своего шел поджигать от недовольства миром, да думается, попав в холодную, осознал, что ничем хорошим это бы не закончилось. Сосед приезжал к полицмейстеру, просил не наказывать (за поджог-то каторга положена!), а подержать немного на казенном довольствии — может в ум войдет, но Кузьма и в этом, ставшем известном ему милосердии, отыскал насмешку и повод для обиды.

Что ж, задумал Дмитрий Александрович неслыханное для наших мест дело. Признался он Зелинскому, а тот уже после всех событий его слова пересказал мне, он явственно увидел, где идею Песталоцци можно применить к российским порядкам. Не обязательно лезть в преступную душу, стирая из нее все гадкое, достаточно изменить условия его существования, сделать их нравственными: «Честной и полезной работой очистить, вернуть человека обществу». Так и сказал. Кстати, на тот момент, как шли переговоры с полицмейстером, Дмитрий Александрович уже подготовил все необходимое — избу, инструмент, землю, зерно. И так хотелось нашему либералу прогреметь, что непременно нужны ему были настоящие разбойники. Для этого и взял в союзники Зелинского.

Как только согласился наш полицейский начальник?

Часть пятая,

Невинная кровушка

— Кыш! — взмахнула рукой недовольная Альбина Николаевна, и голубь от ее крика с подоконника нырнул в небо. — Еще этого не хватало! Поедем, Аннушка, в сад гулять. Пора нам немного свежим воздухом подышать.

Спустились в сад. Неспешно прошли по аллее до самого конца его. У невысокой кирпичной ограды свернули и пошли по дорожке вдоль. Садовник в этот уголок не заглядывал еще с весны — и здесь все разрослось, одичало.

Тут-то все и произошло.

И потом бежала Аннушка к дому, испуганная событиями: поднялся из невысоких кустов бородатый мужик, схватил несчастную тетеньку Альбину Николаевну за руку и потянул к себе. А та молча сопротивляется ему, вырывается. Видно, что сошлись сила с силой. Бородатый не ожидал, что барынька сопротивляться ему будет, на секунду замялся, а получилось будто поддался. Но опамятовал, напрягся, превозмог сопротивление, подтащил женщину к себе, и так близко оказалась добыча, что не утерпел, свободной рукой вытащил из сапога длинный нож и приставил к женской шее. Вот и все, — застыла Альбина Николаевна, почувствовав смерть у горла, опасаясь, что если будет сопротивляться, то мужик непременно ее зарежет, сдалась.

Детские ножки — быстрые. Только парк большой, деревья и кусты часто растут — и взрослому впору заблудиться. Так и приозошло с девочкой. Остановилась Аннушка, присела на корточки, надышаться не может, страшно. А тут из-за кустов чей-то голос со смешком:

— Что ж ты, Кузьма, на людей кидаешься?

Кузьма ответил глухим голосом:

— Испугался… От страха кинулся, а теперь и девчонка сбежала, и та, другая…

Чужой заругался сильно, а потом приказал:

— Иди к себе, а я девчонку поищу.

Услышала Аннушка в том голосе какую-то власть, надежность и обрадовалась последнему, так что сама обозвалась:

— Я тут, я тут!..

Захрустели под ногами ветки и к девочке вышел мужик — чужой, страшный.

Как после разобрались, Кузьма трусливым оказался: ножом пугать может, а вот чтобы кровь пустить — забледнел. Поняла это Альбина Николаевна почти сразу за тем, как Аннушка послушно побежала прочь: мужик только держит. Уступчиво расслабилась, поддаваясь его хватке, а потом, как-то извернувшись, ударила его ногой в причинное место. Кузьма на колени упал, уронил нож, поднялся и метнулся в кусты — бежать. А там и наткнулся на своего напарника — Кожка.

Все ему рассказал. Васька заиздевался над напарником, тут Аннушка обозвалась. А вдруг все слышала и все поняла?

Оставшаяся одна Альбина Николаевна поправила сбившуюся блузку, подняла с травы нож. Любопытно рассматривать железку, которой ее чуть жизни не лишили. Хотела оставить на память, чтобы подругам рассказывать и пугать их этим самым ножом, но передумала, взяла его за ручку и кинула с размаху в кусты, вслед своему обидчику.

Совершив сей поступок, поспешила к дому, искренне волнуясь, что бы с Аннушкой ничего плохого не случилось.

Оттуда и начался переполох. Все бросились в сад. И скоро сыскали страшный след…

Как выяснилось, разбойники работать особо не хотели, Кожок начал подбивать своего напарника на мелкое воровство. Если и работали они, то так, для виду, а чаще лежали в кустах хозяйского парка — спали. И надо же было им встретиться! На жестокость пошли, как мне кажется, единственно из страха: за безделье накажут, отправят обратно, в холодную.

Но новоявленные адепты нашей провинциальной журналистики, которые с легкой рукой «Местного времени» стали уж слишком вольно описывать нашу провинциальную жизнь, с удовольствием накинулись на этот случай, неприлично смакуя злодейство и пролитую детскую кровь. А публика наша — особенно которые из мещан — то все прочитывала и домысливала: где уж тут сохранить внутреннюю культуру и внешнее благолепие?

Обидно, что в обществе винили не разбойников, а самого Дмитрия Александровича. Ну, где это видано, чтобы приписывать человеку то, о чем он и не помышлял?

Уж досталось Дмитрию Александровичу! По людскому мнению, выходило, что за благими намерениями нашего либерала скрывалась бездна адова. Будто бы задумал он лишить жизни свою сестрицу, позарившись на ее тысячи. И все выходило у Дмитрия Александровича удачно: и полицмейстера привязал к себе, и двух разбойников, которые и по сей час где-то прячутся, и даже наше общество очаровал своим речами и идеями.

Без злого умысла добавила керосину в костер сплетен и сама Альбина Николаевна. Она тут же съехала из братова дома в гостиницу. Посчитали, что уедет и вовсе из города, но не случилось. На похоронах она сухими глазами смотрела на Дмитрия Александровича, зло щурилась. И даже соболезнованиями его обошла излив свои слезы безутешной Татьяне Алексеевне.

Признаться, я со страхом ожидал, как поступит теперь наш либерал и гуманист. Понятно, Дмитрий Александрович уже принял всю вину на себя, но вдруг поймают разбойников — и не кинется ли со своей немецкой технологией человеколюбия прощать детоубийц? И, поверьте, я даже почувствовал стыдное облегчение, когда узнал: стрелял в себя, получил смертельное ранение…

Вот такой конец у этой темной истории. С возрастом в разум входишь, понимаешь: не должно делать доброе более добрым, превосходить разумом ту малую толику хорошего, что отмерена каждому от рода Господом. Каждому — свое, иначе ничего путного из своей и чужой жизни не выходит.

Измаил, июль 2004 — апрель 2005