Литература

Василий пришел ко мне совсем бухой. Я чуть было с ума не сошел, до того напрягся. Сами посудите, в монастыре после десяти по уставу всем спать полагается, а он приперся в полночь, да еще в таком богомерзком виде, что господи спаси. Пару раз, небось, по дороге поблевал, а игумен ой как не любит, когда в монастыре кто блюет. «Святая земля, - говорит он, - а вы тут устроили…» Завтра точно всех вряд поставит и нюхать будет, от кого винищем тянет. Вот бля.

- Ты чего, Василий? – спрашиваю я негромко. Слава богу, что моя каморка в стороне от всех, неслышно совсем. Главное, чтобы хвоста за ним не было, и чтоб не орал он. Игумен на меня ведь давно уже зубы точит, еще когда я на пасху звонить не то начал. Там ведь как все устроено – дают тебе сигнал снизу, отсчитываешь пять раз и вступаешь. Вначале большой колокол, потом два малых левых, отсчитываешь десять и тогда уже на две руки подзвон со всеми малыми херачишь. А тут дунули мы с Василием перед этим жабьих шкурок, и меня на такой бит проперло, что святых выноси. Бит – это слово такое, мне про него китаец Ли рассказал. Отзвонил я свое время и слышу - тишина внизу, ни пения тебе, ни чтения. Ну, думаю, оглох совсем от такой работы, как-никак уж десять лет звоню. Заглянул я за край колокольни, а внизу весь крестный ход стоит и на меня пялится. Тут кто-то из мирских как засвистит, заухает, заорет «Звони есчо!!!», а меня уж отпустило и сил нет. «Чую я, богопротивен ты, Захар», - сказал мне тогда игумен. С тех самых пор не любит он меня и всякий раз норовит из монастыря турнуть, а когда приезжали к нам монарх наш Александр Александрыч с супругой своей, то игумен приказал меня запереть в чулане, чтобы я не выкинул чего. Звонить вместо меня поставили Мишку, он хоть и неопытный, но спокойный, и нрав у него покладистый.

Осмотрелся я, вроде все тихо. «Тебе чего надо?» - спрашиваю Василия, но тот уж заваливается на бок, тяжело сопит, вот дурак. Я его положил себе на постель, а сам достал соломенную подстилку и улегся на пол. Утром Василий сказал:

- Завтра будем делать перформанс.

Я перекрестился от греха подальше.

- Полноте, Василий. Не помнишь, чем прошлый кончился.

- Парфен говорит, публика требует. Денег даст.

- Ой ли?

- Ага.

Сначала-то я нашел контрабас, целый почти, со струнами. Иду по Никитской, гляжу - лежит у стены контрабас. Тогда я не знал, что он так называется, это мне Василий сказал. Гляжу, иными словами, валяется махина такая, никому не нужная. Ну я ее и потащил, чего не потащить, коли вещь бесхозна? Несподручно, конечно, было в рясе до Китай-Города эту хрень пилить, но ничего не поделаешь, коли уж взялся. Дотащил я его до подвала, в котором Василий и Мо живут, и свалил в угол. «Вот, - говорю, - вещицу вам принес, пусть стоит». Мо, как всегда, сказал «гыыы». Мо по-нашему только «гыыы» говорить и может, мавр, одним словом, или нигер, как звал его китаец Ли. Василий всем говорит, что Мо прапраправнук арапа Ганнибала, от которого, как всем известно, был рожден поэт Александр Пушкин. Ганнибал в свое время спутался с дворовой девкой Груней, у которой родился арапчонок, черный как сам диавол (говорят у этих мавров такие елдовины, что ни одна дворовая девка не устоит). По завещанию арапчонку достались два барабана из носорожьей кожи, которые были привезены из родного села Ганнибала, и немного денег. Предки Мо все пропили и просрали, оставили только барабаны. Поэтому Мо воспитывали в приюте, а потом сказали: «Иди в жопу, образина, выпей иаду, убей себя суицидом». Так он оказался у Василия. Мо почти не выходит наружу, только если ночью, или очень пьяный когда. Больше все стучит по барабанам и поет мавританские песни.

А потом я встретил китайца Ли. Он стоял посреди Арбата и пилил на губной гармонике. Еще шляпу свою перед собой выставил, чтобы прохожие в нее мелочь кидали. Оригинал, одним словом. «Не боишься, - говорю ему, - городовой тебе вломит, за нарушение спокойствия?». «А чего, - отвечает он, - мне боятся? Во всех европейских столицах, - говорит, - это в порядке вещей. Я уличный музыкант, и тоже имею свои права». Матерь божья, завернул дальше некуда, тоже мне вольнодумец. «Это только, - говорю ему, - в европейских столицах. А тут, братец, Москва, и любой извозчик, стало быть, может тебе дать пизды как нефиг делать». Он призадумался и потом сказал: «Ладно, уговорил, пойдем к тебе. У тебя выпить есть?». К себе я, разумеется, китайца не повел, а повел в подвал к Василию. По дороге мы купили полуштоф и две бутылки мадеры.

У Василия посетитель был, мрачный такой, задроченный вникуда. Увидел нас и сразу напрягся, будто мы его бить пришли. «До встречи, Василий», - сказал он и вышел.

Как кончилась мадера, китаец Ли запустил руку в карман и вытащил сверток.

- Это шишки, - говорит, и мне показалось, что его косоглазое лицо улыбнулось, хотя черт их разберет, азиатов. До этого мы только жабьи шкурки дули. Вонючие, аж слезы на глазах выступают. И противные – обязательно проблюешься если до этого выпил. Ну и кожуру земляного ореха иногда забивали, когда уж совсем припрет. А тут, не поверите, такое благовоние пошло, хоть перед иконами кади. Затянулись мы, и понесло нас, как ошпаренных. Мо достал барабаны свои и давай долбить, да так отбивал, что до костей пробирало. Потом и Василий гитару свою достал, и пошло у нас веселье пуще прежнего. Играют они вдвоем, Мо на барабанах, а Василий на гитаре, и так в тему у них получается, что хоть волком вой. А когда я за контрабас взялся, началось вообще невообразимое что-то. Я такой радости с того самого момента, как первый свой перезвон выучил, не испытывал.

- Вы, - сказал нам потом китаец Ли, - настоящая банда. Вам надо ехать в Европу и вы заработаете много денег.

Этот китаец Ли все на свете видел, пронырливый, как хорек. Он нам тогда немного семян оставил. «Вот, - говорит, - растите на здоровье». Мо их взял и отнес на чердак, там у него была кадка с землей для лука, туда их и посадил. С эти вот пор, мы частенько, бывает, примем на душу, курнем и давай наяривать. Однажды зашел к нам городовой. «Что это вы тут бесчинство творите? Чем это у вас так пахнет?», - говорит, а сам смотрит по углам. Слава богу, Мо ушел в тот момент на чердак, а то бы этот хрен его мигом забрал куда-нибудь в присутствие. Это потому что у Мо нет паспорта, кто же в нашем государстве даст паспорт дикому мавру, или нигеру, как звал его китаец Ли? Он, кстати, потом еще заходил пару раз, подыгрывал нам на своей гармонике, а потом как в воду канул, видать уехал куда. Смотрит, смотрит городовой по углам, а мы в столбняке каком-то, натурально, ничего сказать не можем, уставились на него и молчим. Он понял, что дело тухло, сказал мне: «Не стыдно тебе в рясе с контрабасом-то?» и вышел. Мы потом еще с полчаса молчали, прийти в себя не могли. Ну а где-то через месяц появился Парфен. Накануне Мо нажрался, как свинья, и ушел пугать своею елдой публичных девок, а Парфен его назад приволок. «Вот, - сказал он, - ваш мавр. Вы его без ошейника не выпускайте больше, а то подумают, что бездомный и прибьют как овцу». Мо, и впрямь, побит был слегка, стонал и мычал.

- А ты сам-то кто будешь? - спросил Василий.

Так и завис в подвале Парфен на несколько дней. Шишки наши ему понравились, музыка наша тоже понравилась.

- Вот что, братцы, - сказал он, - будете вы называться трио «Гомункул», а я буду вашим импресарио. Не далее, чем через неделю устрою вам перформанс неподалеку. Есть в вас что-то… богопротивное. А это, братцы, модно сейчас.

- А почему «Гомункул»-то? - спросил я.

- А это не твое дело, звонарь.

Прямо перед первым нашим перформансом объявился китаец Ли, весь темный от загара и перо в шляпе торчит. И еще посетитель мрачный к Василию зачастил, да и сам он нередко пропадать по ночам начал. Мне-то чего, я человек без предрассудков всяких, никуда не лезу, коли не просят. Но, чуяло мое сердце, не к добру такой напряг, ой как не к добру. Вечером перед перформансом китаец Ли принес кактус. «Это, - говорит, - пейот. Индейцы в Америке его потребляют, и от этого им вставляет почище шишек». Вот ведь китаец, скажет – хоть стой, хоть падай. Ну сожрали мы этот кактус на четверых, так я, пока мы шли до трактира, где нам выступать надо было, пять раз успел поблевать. И неудобно ведь перед прохожими, я же послушник все-таки, а не выпивоха какой. В трактире дым, девки в трико по сцене скачут, посетители орут, а некоторые и рукоблудят в открытую. «Ну и ну, - думаю, - вот занесла нелегкая». Но на попятную идти поздно уже, вытащили нас на сцену, а у меня в глазах круги яркие и все таким ненатуральным кажется, как картина, маслом нарисованная. Смотрю на Мо, у того тоже приход еще тот. Вот ведь слово – и откуда оно вышло-то – «приход». Приход, он же только церковный бывает, вот черт. Начали мы играть, сначала лирическое, а потом уж как разошлись, только в путь. И тут Василий как заорет:

АААААААААААААААААА!!!

Ладно, проехали, играем дальше. А он опять:

Я ПОДЫХАЮ

НА РАБОТЕ!

ПОТОМ БУХАЮ,

ПОТОМ В БЛЕВОТЕ!

Господи спаси и сохрани! Вот бесноватый! Я играю, а сам крестные знамения на себя в паузах украдкой кладу. Вот уж нашло так нашло.

А Василий орет:

ВОТ БУДЕТ ЛЕТО -

ПОЕДУ НА ДАЧУ!

В РУКАХ ЛОПАТА –

ХУЯЧУ! ХУЯЧУ!

У меня чуть глаза из орбит не повыскакивали от такого словесного оборота. А публика, та вообще с ума сошла. Вокруг визг поднялся, крики, вопли; все повскакивали с мест и побежали к выходу, у двери давка образовалась, хозяин трактира выбежал из своей комнаты, красный, как рак, «господа, - орет, - не торопитесь!». Через пять минут в трактире никого уже не было, кроме нас. Мы как сидели, так и сидим в дыму.

- Ты чего это, Василий? – спросил я.

- Накатило что-то, сам не знаю, - сказал Василий.

Так вот наш первый перформанс и закончился. Я-то думал, что после такого нам и помышлять о других перформансах нельзя будет, ан нет, гляди ж ты, Парфен говорит, что публика, хоть и была в ажитации, но трио наше запомнила. А это по его словам самое главное – когда есть контакт и воздействие. Ну и кроме этого, в том трактире, оказалось, был один литератор, так он настолько был потрясен, что подрядился устроить нам перформанс в зале для собраний «Общества любителей старого чтения», что на Моховой, и пригласить туда знакомых своих и друзей. Вот об этом-то и пришел сказать Василий в монастырь.

Зашел я вечером перед перформансом в подвал, а там опять этот мрачный тип сидит. Я смотрю на Василия, потом на него, и ощущаю какую-то плохую вибрацию, ни дать ни взять Василий ему денег задолжал. И впрямь, посмотришь на Василия, и жить не хочется, осунулся, мешки под глазами, руки трясутся, заговариваться начал, да что говорить – лажает часто, когда вместе играем.

- Василий, - говорю я, - у нас перформанс сегодня.

Мрачный сразу же встал, откланялся и вышел, Мо сидел в углу, барабаны зашивал. Раскумарили мы трубочку, посидели-помолчали и двинулись на Моховую. В этот раз, думал я, все обойдется, пейота мы не жрали, стало быть, орать непотребное не с чего будет. Сели мы на сцене, вокруг стулья такие красным бархатом обитые, кафедры стоят, прямо жуть берет, заведение по всем видам серьезное, а тут мы. Публика все в пенснэ да в сюртуках модных, и куда нас занесло, таких? Начали мы потихонечку пальцы разминать, играем так себе в удовольствие, ну думаю, просто благодать, главное, чтобы Василий до конца продержался и не выкинул чего. Только я подумал об этом, он как заорет на весь зал:

ВОТ Я ТУТ ПЕРЕД ВА-АМИ

КРИВЛЯЮСЬ И ТАНЦУЮ.

ИГРАЮ НА ГИТАРЕ,

ПОЮ, БЛЯ, НУ И ХУЛИ?

Матерь Божья, Богородица, я чуть в обморок не упал вместе с контрабасом. А Мо уже и ритм подхватил, наяривает сзади, только кожа на барабанах трещит – ему-то что, нигеру некрещеному, он же не понимает ничего по-нашему. Ну, думаю, тут уж никак не отвертишься, подыгрываю как могу, а сам-то боюсь, как бы не побили после такого-то. Ведь это же очевидно уму человеческому - сбрендил наш Василий. Так и скажу: «Сбрендил наш Василий, не бейте». А он тем временем помолчал и опять как заорет:

А ДЕНЕГ НАМ ПЛАТЯТ –

КАК КОТ НАПЛАКАЛ!

Что верно, то верно. По хорошему, Парфену и за прошлый раз в трактире следовало нам хоть по рублю дать. А затем Василий проорал такое, от чего у меня волосы дыбом на затылке встали. Он пропел:

ТАКОЙ ВОТ ШОУБИЗНЕС

ЕБАНЫЙ МАЗАФАКА!!!

В зале весь народ повскакивал. «Как?!!» - вскрикивали некоторые. У меня пальцы все чувствительность потеряли, играю, а сам думаю, как бы в живых уйти отсюда. Какой литератор потерпит такое – ебаный мазафака! Да если бы я был литератором, я бы за такое своими руками человека удушил. Взять бы Василию и утихнуть на этом самом месте, может быть, мы потом как-нибудь замяли бы все, сыграли бы вальсок какой или польку. Ан нет, под конец он отмочил такой стих, от которого всех литераторов в считанные минуты как водой смыло. Он проорал:

ГДЕ ВАШИ РУКИ?

БЕЙТЕ В ЛАДОШИ, СУКИ!

После этого мы опять остались одни. Я решил ничего не говорить, Василий сидел, будто его мешком с мукой по голове огрели, Мо в носу ковырялся. И тут Парфен появился, идет, сияет весь, как мытый помидор. «Вот вам, - говорит, - ваш гонорар. Все, - говорит, - было просто великолепно». Выдал он нам по пять рублей на человека, и зовет меня в угол, поговорить хочет. Ну, думаю, сейчас он мне и расскажет, как все на самом деле обстоит с публикой и что скоро они сюда все прибегут с городовыми, - при Василии-то нельзя говорить, он же, очевидно для ума человеческого, сбрендил, не дай бог еще чего выкинет, бесноватый. «А тебе, звонарь, - сказал мне Парфен, - следует лицо попроще делать на сцене. Смотришь на тебя – рожа, как будто ты сейчас концы отдашь. Спокойней будь, улыбайся, зад свой тощий расслабь – очень помогает». Странный все-таки человек, этот Парфен.

К третьему нашему перформансу на стенах афишки появились: «Трио “Гомункул” в Большом театре», с виньетками и прочими причиндалами. Парфен нам чуть ли не каждый день денег давать начал, мы их все на мадеру и херес просаживали. Василий к тому времени совсем сам не свой стал, в подвале появлялся нечасто, гитару вовсе забросил, пару раз с Парфеном повздорил, чуть до драки не дошло. К дню перформанса я контрабас свой почистил, струны новые приобрел, Мо барабаны свои в зеленый покрасил, а Василий на гитаре коричневой краской написал: «Don’t fuck my mind», Парфен сказал, что это значит «не тревожьте сознание мое понапрасну».

Просыпаюсь я в тот самый день, когда выступать нам, а в каморку мою Мишка вваливается, глаза на выкате, лицо белое. «Председателя дворянского собрания, - говорит, - террористы убили. Беги к игумену, звонить сейчас будешь». Харитонова Дмитрия Степаныча, доброй души человека (сколько на монастырь денег всегда жертвовал), взорвали, нехристи, вместе с экипажем. Прихожу я после всего в подвал – там уже все в сборе, и Парфен тоже. На столе два полуштофа стоят, в одном половина осталась, другой пустой. Василий сидит на себя непохожий, глаза красные, взгляд блуждает, лицо бледное, как у покойника. Парфен говорит нам: «Господа артисты, несмотря на прискорбные события, перформанс отменить нет никакой возможности. Деньги потрачены, публика ангажирована, а среди нее, между прочим, есть и крупные чиновники. Так что прошу собраться с силами и двинуться навстречу славе».

А остальное в газетах написано было. Привели нас в зал, свет везде, дорогим парфюмом пахнет, люди в ложах с биноклями сидят. Вышли мы на сцену, подстроились и начали сходу. Играем, и чувствую я, Василий совсем никакой, бренчит херню, аккорд взять нормально не может. Смотрю я на него, а у него слезы на глазах и губы дрожат, будто вырвет его сейчас прямо перед публикой. Ну, думаю, хренли напрягаться, сейчас начнется перформанс, сижу - зад свой, по совету Парфена, расслабить пытаюсь. И тут Василий как встанет и хрясь гитарой по сцене! Потом еще раз – хрясь! Гулко так получилось, эффектно, народ в ложах переговариваться начал, в бинокли свои пялиться. А Василий, как раздробил гитару, встал на колени, перекрестился и как заорет:

Я УБИЛ!!!

Все, понятное дело вскочили, заохали, дам сразу уводить начали. А Василий все стоит на коленях плачет и орет:

ХАРИТОНОВА Я УБИЛ!!!

Мы, ясное дело, играть прекратили, сидим, пялимся на Василия, ничего не понимаем. В зале паника настоящая началась. Дамы визжат, господа тоже визжат. «Террорист!» - кричат, полицию сюда. Полиция прибыла незамедлительно. Как начали они Василия прямо на сцене вязать, Мо будто с цепи сорвался, бросился на одного из них, хотел по голове ударить да не успел, один из них прямо в лоб ему из ружья пальнул, упал он, только ногами дергает. Убили мавра ни за что.

Оказалось, Василий наш террористом был. Это я, когда потом на допросе узнал. Вот тогда и понял я все про мрачного того человека, что захаживал к нему. Дали Василию задание – страховать бомбиста, это значит стоять в переулке со второй бомбой и использовать ее, если у первого не выйдет ничего. Как экипаж выехал на улицу, первый-то бомбист сопли распустил, стоит и сделать ничего не может. Тогда Василий вышел из переулка, как поравнялся с каретой, так прямо в окно сверток и забросил, порешил Дмитрия Степаныча. А после этого в подъезд какой-то прошмыгнул, и не заметил никто в суматохе, куда он делся. Как выпустили меня, пошел я сразу в подвал – в монастырь, ясное дело, мне теперь лучше было не показываться. Зашел я, смотрю, за столом китаец Ли сидит, порошок какой-то в тоненькие дорожки убирает. «Слышал, - говорит, - слышал, каких вы тут делов наделали. Нюхать будешь?».

Парфена с тех пор не видал никто, Василий признался во всем и уехал в ссылку, Мо похоронили под Москвой в селе Воробьево, выдали его за мещанина какого-то, а гроб закрыли, чтобы люди не пугались и у батюшки вопросов не было. Я теперь с китайцем Ли по миру путешествую, хороший он человек, хоть и хитрый.