Литература

Подкра-подкра-подкрадываюсь. Из-за дверей. Выглядываю-ваю. Щель, сверху свет и снизу. Посередине чья-то ладонь. Розовая, маленькая. Ребенок, возможно девочка. Девачка-чка. Ребеночек-девачка. Чка-вачка-чка.

Читаю на двери надпись синим фломастером: «Осторожно, здесь проходит синий фронт. Ты стоишь рядом с первой баррикадой». Знаю. Если это так – девочка опасна. Становлюсь тихим. Как мышь-ишь-кыш. Кыш, девачка-чка, кыш! Я стою как мышь, тихий мышь-кыш.

Завязываю себе глаза. Если не вижу я, значит, не видит никто. Передвигаюсь на ощупь. Что-то хрустит. Холодная твердь предо мной, бьется сердце – а вдруг я оступлюсь и упаду? Свет притаился в глубине моей памяти, рождая картины. Пока я иду, я вижу и знаю лишь то, что было со мной. О, память-мать-мять!

-

Лето. Очень жарко, сижу дома, сестра где-то бегает – может быть в гостях, может с родителями. Я за ней не слежу. Мне она не интересна. Мне интересны книжки. Там написаны интересные истории. Я читаю книжки, когда жарко и мне хорошо. Со мной сидит Виталик, он зашел просто так, потому что так и поступает всегда, я привык уже. Это само собой – если Виталик заходит к нам. У нас постоянно открыто.

А я читаю книжку. Виталик садится и водит пальцем по ручке кресла. Смотрит на то, как сам же водит. В азарте открывает рот, кончиком языка дотрагивается до верхней губы. Смотрит. А я смотрю на него, но лишь только он поднимает взгляд – читаю книжку. Но я чувствую, что уже дрожат икры.

Виталик не умеет соблазнять. Он лишь сидит. Неуклюжий. Я тоже не умею, я маленький. А может он и не хочет меня соблазнять? А я стесняюсь его соблазнять. А Виталик сидит и ковыряет пальцем кресло – ну что за поведение?! Я кладу книжку и с вызовом спрашиваю: «Чего пришел?». А он продолжает ковырять. Сопит.

«Ну и уходи, раз ничего не пришел». А он говорит: «И не уйду». А я обижаюсь и говорю: «Это мой дом, уходи. Я тебе говорю – уходи, значит уходи. Я позову милицию». А он говорит мне: «И не уйду». Не смотрит на меня, а пальцем ковыряет.

Конечно, я не буду звать милицию – я не умею звать милицию, да и зачем. Все равно он не уйдет, даже если милиция приедет. Потому что он наглый. Я сажусь на своем кресле и начинаю покачиваться на руках. Зеваю. А он не смотрит на меня. Не смотрит и говорит: «Ну что?». Я знаю, что это за «ну что». Это он начинает соблазнять. Мне становится страшно, и я говорю: «Чего, что?». А он еще сильнее пальцем кресло ковыряет, насупился, как будто лодку строит. Как будто дело его полезное. И отвечает мне: «Сам знаешь что». Я знаю, но делаю вид, что не понимаю. Удивляюсь, раскрываю веки: «Нет, а что?».

Тут он поднимает на меня взгляд, перестает ковырять кресло. Он смотрит спокойно, его губы собраны в пуговицу. Но чуть подрагивают. Он и позже на меня так смотрел, и через десять лет также смотрел и говорил: «Раздевайся». И вот сейчас сказал: «Раздевайся». Я понял, что проиграл. Я не спросил даже: «А зачем?» или «Раздеваться?». Я просто снял футболку и коричневые шорты. Остался в белых трусах. Подобрал ноги в кресло. А он смотрит неотрывно, редко моргает. Наверное, в каком-нибудь фильме научился. Мы с ним смотрим фильмы. И как в фильмах этих, не моргая, говорит: «Трусы снимай».

«А ты?» А он мне отвечает: «А я позже». Я у него спрашиваю, почти не дышу: «Почему позже?». Он сморгнул все-таки, вытер глаз ладонью и снова уставился, как будто и не вытер. Обманщик он, вообще. Ведь моргнул же! Но все равно – как будто не моргнул, говорит: «Так надо», а потом добавляет: «Я потом. Когда ты разденешься». Я снимаю трусы. Моя писька набухла. Я боюсь до нее дотрагиваться. Сижу в кресле, прикрываю коленями ее. Неудобно.

А он сползает медленно с кресла, подходит ко мне и кладет свои влажные руки на мои колени. Раздвигает их. А я не даюсь. А он все равно, с силой раздвигает. Я перестаю сопротивляться. Он дотрагивается указательным пальцем до письки, у меня перехватывает дыхание.

Виталик берет меня за руку и кладет ее себе на грудь, рука падает. Он снова берет меня за руку и говорит: «Расстегивай пуговицы». Я послушно расстегиваю. Виталик смотрит на меня своими черным глазами. Они большие, большие, громадные, он смотрит как в фильмах, не мигая. А я расстегиваю пуговицы, а он смотрит на меня, смотрит-ит. На меня-ня. Мня-меня-ня.

-

Споткнулся, слетели мысли. Стало одиноко в темноте. Сорвал повязку-ску с головы. Дерево зеленое качается, стены, двор. Девачки-чки нет. Девачка-чка ушла. Значит смена охраны. На земле под моими ногами синяя стрелка. Согнута пополам, указывает направо. Иду направо так, как будто я ничего не делаю особенного такого. Выхожу из двора, справа на стене еще одна синяя стрелка. Слева подходит мужчина в форме милиционера. Проходит мимо меня. Я громко говорю ему: «А я вам не звонил!».

- Чего? – повернул голову, замедлил шаг.

- Не звонил тогда. А я хотел. Я не хотел, чтобы Виталик сделал это, не хотел. Я хотел позвонить в милицию.

- Вы о чем? Слушай, парень, я тебе не врач, если с головой не все в порядке, иди в медпункт.

- Милиционер, не уходи, когда ты так нужен мне. Ведь я люблю тебя.

Бросаюсь обнимать его. Пытаюсь поцеловать в губы, он отпихивает меня и бьет кулаком в живот. Без замаха. Складываюсь пополам, перехватило дыхание. «Как с Виталиком!» - блаженно улыбаюсь. Он ушел.

Отдышался. Как же я забыл-л? Стрелка на стене-те-нте. Ж-жж, вот, и указатель вот. И надо следовать, иначе я не дойду до второго фронта. Стоп-пто-сто… А если они хотят меня поймать? Заманить?

Из двора выходит девочка. Смотрит по сторонам, замечает стрелку и направляется по ней дальше, заворачивает за угол. Все это время я прятался в пиджаке. Натянул на самые уши, рыки зарыл в рукава. Притворился деревом, сухим одиноким деревом-воммм-воммм. Вомм, вом, вомм.

Звуки варгана, вомм-вомм, вомм, вомм. Вомм. Вомм. Постепенно мир сплывает, мир тает, мир пробуждается. Я засыпаю.

-

Пробрался на сеновал. Артемка приглашал несколько раз, и вот я пробрался сам. А тут не закрыто. Они никогда не закрывают - потому что воровать нечего. А кто заберется? Сено что ли воровать? Что они его, есть будут? Они же не коровы! Или лошади. То есть, они, конечно, не лошади. А моет они свиньи? Дергаю Вику за рукав: «Слушай, может они свиньи?». Она о чем-то думала, о чем-то своем. Ползет в сене впереди меня, отвечает с ненавистью: «Они все свиньи, они свиньи, только мы с тобой люди». Мне не нравится ее тон. Она сейчас не такая.

Вика была другая, когда я приехал сюда – она была совсем другая. Дядя Миша довез на машине до дома, мы вошли с кучей вещей. Прямо из города. Вот наша комната – нам показали комнату. У меня отдельная кровать! Зато я испугался собаку. Она потом оказалась злой собакой, но нас не разу не укусила. Кошек рвала, я сам видел трупы. Она их не ела, а мы закапывали. И песни пели как в церкви. Девчонка одна мелкая была, писклявая. Она руки поднимала к небу и что-то там пела. А мы изображали низкие голоса, так: «Аааа..» Нет, не так, примерно так: «Ааааааа». Ну, в общем, не показать. А потом пришла Вика.

Она была старше нас. Не знаю, на несколько лет, может больше. Она общалась с взрослыми как взрослая. Он говорила – Миша, а не дядя Миша. Хотя они с ней общались как с нами. И она почти все время была одна. Мы все ходили толпой. Или парами. А она была одна. А мы ходили с Валеркой обычно. Но Валерка этим летом не приехал. Он заболел, так сказали его родители.

Вика сама стала хоронить кошек. Точнее, мы все хоронили, но пела она. Она пела хорошо, мы даже заслушивались. Правда, не похоже было на церковь, но все равно хорошо. Правда она потом рисовала всякие знаки палочкой на могиле. И сооружала Крестик из веток. Я потом маме нарисовал, а она дала мне подзатыльник. А папа потом сказал, что это сатанинский знак. И чтобы я его никогда не рисовал, и чтобы я в следующий раз батюшке покаялся. Мне сразу стало стыдно. Батюшке вообще стыдно каяться. Про то, как мы с Валеркой любили писи друг у друга, я не рассказал. Мне было стыдно и как-то неудобно. И он так смотрел на меня, как будто вот все знал. А я сказал, что грешен, что маму обижал, что был непослушным, что-то еще. Как обычно то есть. А он кивнул так, ну как бы говоря: «Знаю, лжешь ты!», улыбнулся тепло и сказал: «Отпускаю грехи тебе», и еще дал свой шарфик поцеловать, который крестами расшит. Я поцеловал, а в горле: будто конфету из «Шалуна» съел. Поэтому я не любил церковь, и теперь всегда говорил, что маму обижал. А я то ее, конечно, обижал, но уже понимал, что это не грех уж такой особый, и что не стыдно его рассказать.

А Вика рисовала сатанинские знаки и даже не стыдилась. Я ей потом сказал, когда мы шли домой: «А чего это ты знаки сатанинские рисуешь». Она остановилась, взяла меня за руку и сжала ее. И смотрит в глаза: «Поклянись мне, что никому не расскажешь». Я поклялся. Я не поднимал руку, мы считали, что это не клятва. Настоящая клятва дается так: нужно встать на большой палец правой ноги, чтобы стоять на кончике, и пока не упадешь, быстро произнести клятву. Я так встал, и пробубнил, что клянусь, и что не расскажу.

Вика руку отпустила и сказала: «Нет, не так. Вот, сделай рукой козу и наставь на меня». Она показала, как – я отогнул нужные пальцы и выставил на нее. Она начала говорить, я повторял за ней: «Клянусь своей душой и телом, и жизнью, что никогда не расскажу как Вика рисовала сатанинские знаки». Я сказал. «А теперь поплюй через правое плечо». Я плюнул. А Вика сказала: «Ты наплевал на ангела». Мне стало вдруг так стыдно, так стыдно, что я бросился и укрылся в доме. Мне теперь придется вдвое, в тысячу раз хуже в церкви, ведь я наплевал на ангела!

А потом я не пошел хоронить следующую кошку. И еще другую. И Вику не видел. А однажды она пришла сама. Я слышал, как она говорила с матерью, она такая взрослая была. И мама тоже ее, похоже, уважала. И они говорили, и Вика сказала так по-взрослому, что я не играю с другими детьми. И мама согласилась. Тогда мне сказали выйти и играть с другими детьми. Я сказал, что не пойду. Тогда мама обиделась на меня и сказала, что если я сейчас не пойду, то мы немедленно собираем вещи и уезжаем обратно в Ленинград. Я пошел.

Сегодня мы играли в прятки. Сначала тот, кто водит, становился к стенке и закрывал глаза. Все проверяли, не подглядывает ли он. Затем кто-то бил его кулаком в спину. Он поворачивался и угадывал. Если он угадывал, то другой, который ударил, становился на его место. И снова закрывал глаза. А если он не угадывал, то поворачивался и считал до пятидесяти. А мы разбегались и прятались. Водить было интересно. И многие прятались специально так, чтобы их нашли, чтобы потом бегать с водившим и искать других спрятавшихся.

И водить поставили меня. Кто-то меня ударил слева. Я повернулся, все усиленно показывали на меня, а слева больше всех показывал Стасик. Он показывал так, будто и не он ударил, будто он свободно может якать. Я и показал на него. Все засмеялись и стали подталкивать Стасика к стене. Я сразу влился в бурлящую толпу. Стасик отвернулся. Я был очень весел. И захотел его ударить, а потом поякать, будто и не я ударил. Я протянул руку, но Вика схватила меня за рукав, и я промазал. Зато ударила Вета. Она маленькая, но так ударила – что Стасик поморщился. Вот у нее сила же, у этой Веты. Он повернулся, все якают, а что-то не якаю. Я смутился как-то, что Вика не дала мне ударить. И зачем она это сделала? Я обиделся на нее. А Стасик смотрит на меня, что я не якаю, а все как будто одинаково якают. И даже Вета как все якает – ни больше, ни меньше чем нужно. Не выделяется, в общем. Он на меня показывает и улыбается так. «Ты ударил». А все закричали, начали толкать его, и говорить: «Это Вета тебя ударила. Тебя девчонка побила, а ты даже не догадался. Води, водила» И другие. А он посмеялся, погрозил Вете кулаком в шутку и отвернулся обратно к стене.

Я растерялся, вроде бежать надо. А Вики уже нет. Она куда-то убежала. Ну, я побежал туда, где прятался всегда – под горкой есть кусты малины, там за ними тропинка небольшая, и деревья стоят. И там есть место такое специальное, просто место. Пустое, трава одна, ничего не посажено, ничего не растет. Зато с основной тропинки не видно. И там Вика сидела. Она смотрела на тропинку, а когда появился я, просто сказала: «Сюда».

Я сел под деревом и прижался к его коре, притаился. Чтобы не нашли. И, хотя я хотел, чтобы нашли, но стало азартно. А вдруг не найдут? Будут искать весь день – и не найдут нас. Я не заметил как Вика подошла и села рядом, напротив меня. Она смотрела на меня, когда я посмотрел на нее. Она взяла мою руку и начала что-то с ней делать. Водить ногтями по внутренней стороне, или пальцем. Я не понял, что это значит. И вот тогда она сказала это в первый раз: «Они все свиньи. Все. Только мы с тобой люди».

Внезапно он приложила мою руку к своей груди под футболкой. Она посмотрела на меня. Я перестал громко дышать. Я начал водить рукой по ее груди, а она смотрела на меня. Я все понял, я водил рукой, я мял ее грудь. Затем она судорожными движениями выправила края футболки из-под юбки и затащила мою руку под футболку. Я почувствовал, какое у нее горячее тело. Я жал и гладил одной рукой ее правую грудь, а она прерывисто дышала и смотрела в мои глаза. Они были такие понимающие, глубокие, черные, как у кошки. Они были как у Виталика, они были-ли-бы. Черные-нры—е глубоки-оки-е.

-

Пошел-шел-пше я вслед за девочкой. Девачка-чка, девачка-чка, отзовись! Я иду вслед за тобой, и я знаю, что у тебя между ног. У тебя между ног скрывается бездна-дна-без-дна.

Заворачиваю за угол и подкра-подкра-подкрадываюсь. Сс…. Тихо шепчет лепесток о том, кто же будет королем в том. Знаю-знаю что сползаю с ветхих лаю-щих животных тающих на дне морском, в том пристанище далеком, одиноком и пустом, о том, что плачет девачка с бантом – не знаю, то другая, то не моя, не в том, не том далеком, где король и я, и светлая-я ашшшыыыч.

За поворотом дети. Стрелка ведет к ним. Под ногами детей кружок и надпись: «Здесь проходит второй фронт. Дальше…» А дальше-льше мальчонка лишь писал фразу-сс-сразу-фразу. Заразу писал мальчонка, как девчонка, не мальчонка. Мальчонка как девчонка.

-

Она стала одеваться как Виталик. Это было через два года. В предыдущий год приехал Виталик, и все открылось. Но только между нами. Он познакомился с Викой, но между ним и мной все изменилось. Мне был он не нужен. А я ему оказался нужен. И когда его взгляд, тот глубокий, из фильмов, не подействовал. Когда я не разделся. Он ударил меня по лицу.

Тогда я сам ударил его. И он упал на пол, а из носа потекла кровь. И он заревел и стал совсем не похож на тех, из фильмов.

А через неделю он напал на Вику. Но она уже знала эту историю. Она повалила его на землю, и пнула ногой по ребрам. А затем. Я не люблю это вспоминать. Больше, после этого, мы с Виталиком не было друзьями. Она была старше, она просто держала его. «Помочись на его лицо»,- сказала она. Я замотал головой. «Помочись на его лицо, я сказала!». Я начал доставать свой член – она так сказала называть письку – из шорт. Он был мягкий и запуганный. Я погладил его, назвал по имени. Говорил – ну писай, пожалуйста. Ну, пописай. А он не писал.

А она сказала: «Держи его сам» И я начал держать. А он попытался вырваться. Тогда Вика пнула его еще раз по ребрам и сказала, что если он не будет лежать смирно, или если вообще убежит, то она его найдет и отрежет его письку. Он не стал вырываться, зато начал плеваться в меня. А я утирался. Я держал его, скорее чтобы он не убежал. А вика переступила через него, присела на корточки над его лицом, рукой отвела под юбкой перепонку трусов и начала. Ее струя ударила ему в нос. Он закашлялся, и начал вырываться, она схватила его за волосы свободной рукой, я держал его. У меня даже получилось – я держал его руки, а он лупил своими ногами меня по спине. Но сильно не достал. Затем он вырвал руку и оттолкнул Вику. Она упала, задев туфлей его лицо.

Виталик заорал. Он быстро вскочил, и убежал, держась за голову руками. Между пальцев сочилась кровь. Вика взяла меня за руку и потащила за собой. Мы побежали через поле.

Поле было заброшенным, на нем никто не сеял. На поле росла разная трава, достаточно высокая. Пока мы бежали, я поранил голень и был весь изхлыстан этими растениями. Но все-таки мы добежали. Ферма, где жил Артем, стояла дальше всех, за полем у самого леса. Темнело, в доме горел свет. Вика потащила меня к сараю. Мы перелезли через широкие въездные двери и очутились внутри. Пахло прелым сеном. По лестнице мы поднялись на второй этаж. Снизу казалось, будто здесь все забито сеном, пройти негде, но Артем показывал, что внутри сена есть проходы, где можно проползти. Ты ползешь как слепой, ощущая себя каким-то древесным жучком или червяком в почве. Очень захватывающе.

Я даже не видел впереди ее туловища, так было темно. Через какое-то время она юркнула вправо и выпрямилась. Я дополз до нее и, наконец, распрямил плечи. Это был небольшой закуток со всех сторон окруженный собранным отцом Артема сеном, только над головой справ из круглого оконца шел тусклый вечерний свет. Луна в этот день появилась еще до захода солнца.

Вика опять тяжело дышала и глядела на меня. Я уже знал, что это значит. Вдруг я почувствовал себя королем. Ха-ха, король в стогу сена. Я засмеялся, а Вика озадаченно на меня взглянула: «Что смешного?». Я ответил, что ничего. Она буркнула: «Ну и не смейся тогда», и уже хотела засунуть мою руку себе в юбку, как я одернул ее.

- Что?

- Подожди. Теперь я король.

- С чего это?

- С того.

- Ну ладно, ладно, ты король, давай займемся этим.

- Погоди.

- Ну, чего?!

- Теперь я король, давай свои руки сюда.

Мы никогда не занимались любовью. Она говорила, что могут быть дети, очень боялась. Поэтому я всегда ласкал ее. А сам просто возбуждался. Но сегодня я стал королем. Я взял ее руку и засунул себе под жилетку. Она была прохладной, но сухой. «Гладь», сказал я. Она начала массировать, но неумело. Я скоро понял, что единственно важная точка тела находится ниже. «Ниже», сказал я. Она поняла. Она начала спускаться змейкой ниже, пока не залезла в шорты.

Вика обошла меня сзади, обхватила правой рукой и начала массировать ладонью живот, касаясь кончиками ногтей члена. Я волосы щекотали правое ухо, я принялся целовать их. Она почувствовала, забрала волосы и дала мне свои губы. Я хотел просто поцеловать ее, но она просунула свой язык между моих губ. Мы встретились языками, начали борьбу. Кто-то падал, кто-то одерживал верх, языки плясали, я думал о своих зубах, о ее глаза ее волосах. Она массировала своей рукой живот, слегка щекоча пальцами головку члена. Когда она целовалась, ее глаза были закрыты. Она просто прекрасна, подумал я, ведь я смотрел на нее, я не закрылся как она. Разглядывая первый раз ее так близко, я заметил, что она нежная и ласковая – в ее бровях и ресницах нет грубости, в ее волосах нет жестокости. Это внешний мир принес в нее все ту мерзость, которую она говорила впоследствии.

На следующий день к нам пришла мать Виталика и сказала, что я и Вика выкололи глаз ее сыну. Вику нигде не могли найти, а меня посадили под домашний арест. Под напором родителей я рассказал, как было дело, умолчав о том, что мы нассали ему на лицо – видимо, Виталик и сам не рассказал этого, постеснялся. Я сказал, что это было случайно, мы все боролись, а потом каблук Викиной туфли попал ему в глаз.

Вику так и не нашли. Ее бабушка, у которой она жила и оставила вещи, ничего практически не знала о Вике, она лишь принимала ее каждое лето, радуясь тому, что хоть кто-то ее навещает и заботится в старости. На следующую ночь после моего заключения, сгорела дача Виталика. Потом говорили, что это поджег был. Все свалили на Вику. Я сначала не верил, думал – не может такого быть. А потом вспомнил слова ее, что все свиньи они. И поделом. Семья Виталика больше не приезжала в эту деревню, и его самого я никогда с тех пор не видел. Вика тоже исчезла бесследно. С тех пор я ее не видел, пока…

-

Вика! Сначала я подумал, что показалось-сь-л. Да к черту притворства! Схлынуло все, схлынуло. Чисто стало, лишь детство красной чертой. Вика, это точно она. Чертит эти дурацкие стрелки для детей. Водит. Подошел к ней, обнял. Она вздрогнула, не обернулась, не спросила – кто – поняла, наверное. Я разжал объятья. Маленькая, стриженная по моде, коротко. Смотрит светло на меня. Заплакала, утирает слезы, говорит что-то, извиняется за слезы. Глупенькая. Кинулась на шею, затем опять смотрит. Быстро вытерла руками, представила детям – вот, говорит, хороший человек. А дети загалдели. И девочка рассказала, как я натянул пиджак на уши, когда она вышла из подворотни. И все засмеялись. И Вика, и я тоже.

Не хотелось ничего спрашивать. Как, почему. Это не имело значения – я видел, что это та Вика, та, которую я целовал. «Детство – это прекрасно», сказала она мне потом, когда мы гуляли уже наедине, без ее шумных подопечных. Конечно, я вспоминаю наше детство, и соглашаюсь. Все правильно. Нужно лишь продлить это детство на всю жизнь. Может быть, и потому была в тебе эта злоба, что ты хотела стать взрослой, примеряла на себе гнилую шкуру серьезных человеков, или же это был обычное половое созревание, о котором позже я прочитал, мучимый всякими угрызениями совести. Все стало не важным. Каждый раз мы создаем жизнь заново, каждое утро, каждый новый день становится действительно новым, только когда мы ощущаем его совершенно другой жизнью, чистой, как белый лист бумаги.