Литература

Все достало – окружение, люди, предметы, события. Не хочу. Надоело совершенно. Надоело, что они постоянно лезут со своими проблемами, именно ко мне ведь лезут – ни к кому-нибудь. Вчера младший брат вбежал: «Реши, - говорит, - задачку». Черта с два тебе задачку, пошел вон из моей комнаты и далее по тексту. Насупился, стал серьезный как барсук и вышел. Мать постоянно спрашивает как у меня дела на работе. К черту тебя, все, баста – нет дел на работе. Сегодня истек двадцатый день с момента подачи заявления об уходе. Я ничего не сказал, конечно, но сегодня бросил ей это в лицо. Подавись. Сбил с нее спесь, конечно – как же, как я теперь буду? А вот так. Новую найду, к чертям, короче.

Сижу второй день дома, даже на улицу не выглянуть – а к чертям эту улицу, духота одна. Позвонил Маришке, занято, как обычно. И Маришку к чертям… Хотя, нет, Маришку… нет. Позже позвоню. Ну, чего тебе опять нужно? Слушай, я занят, ты не видишь? Ну как чем, явно достаточно, чтобы не решать твои двоечные задачи по Алгебре, отвали, слушай. Двоечные. А я сказал – двоечные, иди отсюда. Да-да, иди к отцу.

Пап, слушай, ну в самом деле… ну он же сам должен их решать. Должен или нет? Ну да, ну ходил в его возрасте. Помогал. Па, я помню, что ты помогал, но… Ну ладно, ладно. Ладно, я сказал! Не ору, просто я взвинченный. Да, пап, я знаю, что со взрослыми нельзя так говорить и все такое. Я и сам взрослый уже. Ну слушай, сколько можно! Я уволился четыре дня назад, а все как с цепи сорвались – ты тоже решил извести меня? А ты знаешь, что… Нет, послушай. Ты знаешь, что люди, которые. Ну это, как бы, которые часто увольняются, они лучше что ли. В плане,.. да не, я не об этом. Кто чаще увольняется, тот больше приспособлен к экономическим изменениям. Ага, климатическим, ну ладно, ты же меня понял, да? Ну вот.

Мариш, привет, как дела? Что случилось? Извини, я сегодня не могу. Ну… занят, дела. Чего? Откуда ты знаешь, что я уволился? А… это тебе этот придурок насвистел, ты его больше слушай. Он тебе предложит в стену головой – тоже… Ну хорошо, не придурок, а просто ебонтяй. Прости, больше не буду матом. Я ведь тоже этот… ну ты поняла. Ага. Слушай, давай я тебе завтра позвоню, погуляем? Ага, ну давай, ну всего хорошего, ага… пока. Пока. Целую, да. Ну давай уже, ну все. Мур-мур, все. До завтра. Пока.

Да, я на счет работы. Звоню уже четвертый раз за сегодня, влом конечно, но надо. Что? Да-да, жду. Опять двадцать пять, заебали – по этому объявлению второй раз, и снова напарываюсь на этого менеджера. Ну ты можешь пожрать вовремя, сцуко, а потом работать? Что? Нет его, ну я так и знал. Спасибо, девушка, я позвоню еще. Ага. Да пошли они все. Хватит на сегодня звонков, пойду поем. Ма! Там что у нас на обед?

Слушай, па, я все понимаю. Ты же видишь, я ищу работу. Ну и что, что прошло две недели – я же ищу. Я звоню. Каждый день. Да. Ну, вчера я устал. Ну я же с Маришкой гулял. Ну да, ты-то свое отгулял уже... Ай! Ч-черт… Прости, я больше не буду хамить.

Пристали со своей работой. Ничего, вы состаритесь, кто вас будет кормить, одевать, а? Кто будет приходить вечером с деньгами? И ведь все равно будете мне душу изводить, сволочи, я же вас знаю. Ничего вас не исправит, могила только.

Думаю – а каково мне будет, если они вдруг умрут? Ну, скажем, отец? Я ведь чего боюсь – не то, что он умрет, ну да, я его люблю, конечно, но я боюсь, это если честно, что мы обнищаем и станем бомжами. Ну да, была одна семья такая, там, на Марата. Говорили все, что нормальные были. А потом у них дом сгорел. Нафиг весь выгорел. А там все, что было, все вещи ну и прочее. И вроде работа есть у них, а жилья нет. И родных нет. Так они и поселились в теплице на заднем дворике. Там обычно мы в футбол играли или просто мячом кидались. А ключи от двери вроде у Лешиного отца были. Ну он и дал. Я уже не помню, что с ними случилось потом. Наверное, квартиру им дали. А может, и полностью бомжами стали. Не наполовину, а так, совсем, короче. В общем, боюсь я этого.

Маришь, привет. Чего грустная? А, ну ясен перец, ПМС. Чего? Хе-хе, а сама как будто не знаешь, что это. Это такое заболевание. С летальным исходом, ага. Слу… погоди, ты чего? Понятно, природа в жопе заиграла. То есть не в жопе конечно, гыгы, но заиграла. Да ну ее в пизду, настроение свое показывает мне тут. Шла бы ко всем чертям и там выказывала, дура. Бросила трубку, даже договорить не дала. А я что, я ж пошутил – безобидно так, не то, что обычно. Ну да. А как мы обычно-то. Все разговоры сводятся к сексу. Ну конечно не так запросто: «Какая хорошая погода… О, да, в честь чего, давай потрахаемся», не, если бы так, я бы только за. Всеми руками и ногами. А в реале все по-другому, вроде какая-то романтика проклевывается, там, тихо, допустим, или сидим на скамейке, или в метро вот едем. Стоим, я задумался, смотрю ей в глаза, а она на меня смотрит, а затем так голову ко мне прижмет, как будто ухом слушает. И глаза прикроет. Ну я делаю вид, что нифига ж не происходит, а она потом голову подымет и в глаза мне смотрит, целуемся. Ну потом молчание, можно, если настроение не пройдет у нее, и до дома довести. А там, если никого нет, и постель разобрать.

Ну ладно, что там у тебя? Ага, давай. Так. Ого, нифига ж вам задают. Ага, зверюги просто, а не препода. Чего? Ну, в плане, учителя. Так… значит произведение арксинусов и разность произведений. Упростить. Мдя… а справочник у тебя есть? Ну, там... Выгодский какой. Чего? Дурилка, блин. Там формулы все. А лекции ты пишешь? Ну, это… лекции, это… короче – ты на уроки ходишь? Там, значит, теорию дают перед каждой темой, тащи тетрадь. Аа… не ходишь значит. Ладно, давай подумаем. Мм… это ведь углы значит. А они в радианах или в градусах у тебя. Чего?! Что значит, не знаешь?! А кто должен знать? Я?! А может дядя Вася, дворник или Филя из «Спокойной ночи малыши»? Че ты ржешь, дурила, а ну иди отсюда, пока я папе не сказал, что ты на пары не ходишь. Пары, в плане уроки прогуливаешь. Давай, позвони кому-нибудь, кто не такой же болван, как ты. Да. Ну и не приходи, больно надо.

Сережка, в принципе, хороший брат. С ним интересно в футбол побегать, он мелкий конечно, но все-таки. Когда мы помладше были, мы как-то подружнее, а сейчас – у него проблемы-то все детские, а я вырос уже. Большой стал и взрослый, а он – ребенок, что возьмешь. Я-то большой уже. У меня и проблемы взрослые. Я не могу, как старший, я должен за ним теперь следить и волноваться, чтобы он куда-нибудь не пропал. Хотя не волнуюсь особо, мне посрать, что с ним случится. Ну не посрать в прямом смысле, а так, как бы – если нарвется, пусть сам и выкручивается.

Да, я на счет работы звоню. Да, опыт есть. Пол года. Что значит «значит нет»?! Але?! Козлы... Ладно, давай по другому позвоню. А… это опять то, с жрущим менагером. Он, наверное на работе исключительно желудок набивает. Алло, я на счет работы. Ага, жду. Слава богу, что хоть ничего не играет в трубку. А, да, Алло. Ну вот, козлина – пожрал, значит, нажрался, изожрался до посинения. Алло, я на счет работы. Да, менеджером. У вас объявление в газете. Хорошо, во вторник, в одиннадцать. Ага, на входе? Хорошо. Ладно, подожду, если что. До свидания. Так, есть одно. Сегодня звонить уже не буду больше.

Я в принципе не пью. Обычно даже не выпиваю – только если в праздники что, гулянка, там, какая, или Валерка заходит. Вот Валерка – это натуральный алкаш, я его трезвым уже лет пять не видел, где-то со второго курса института

Не, а че, ты вкупаешь? Ну да. Зацени, а. Фпизду его, ага. Валер, слышь, ты зацени, какой абмудан-то. Ну не, смари, как выстукивает-то. Дай еще бутылку. Ага. Да, погоди. Че, кончилось? А бабло есть? А.. а у меня нет. У тя есть еще? А, ну давай, на полторашку хватит. Ща, погодь, по карманам поскребу. Ну да, тут чирик наберется. Давай, щас посчитаем. Ну короче, ну давай, я тя подожду.

Ма, я свабодный челавек. Я живу в этам доме, и я тоже деньги принашу. Ну да. Ну не работаю я, ну и хуле? Валерка - мой друг, и не фиг, слышь?! Почиму нельзя? Валер, слышь, вот ты бы дал мне переначивать у тибя? Ну да, мам, слышь. Чиго? Да ты что, охренела?! Ночь, погоди. Не надо… черт.

Мать позвонила в час ночи родителям Валеры. Ну не сука ли? Они приехали, взяли машину на улице. Между прочим, пять сотен. Валера, конечно, был никакой уже, совершенно невменяемый, но проспался бы, а на утро… Короче, что говорить, я тоже – то еще чмо, не смог за друга постоять.

Мариш, совершенно забыл, прости. Так забегался в последнее время. Прости. В кино? Э-… у меня сейчас денег нет. Нет, не нашел еще. Как-то не находятся они – я по улицам ищу, и все не найду денег. Ну да, не смешно, я знаю. Мне вообще что-то не смешно в последнее время. Может, заболеваю... Чего?! Ты пойдешь с этим ебанько в кино? Погоди, не клади трубку. Слушай, зачем тебе с ним идти? Ведь мы с тобой… чего, че.. погоди, что ты плетешь, чего «ничего нет», погоди, мы же… Знаешь, оп, оп. Погоди. Вот. Знаешь… знаешь… а КАТИСЬ-КА ТЫ В ЖОПУ! И сам бросил трубку, пошла она, мудачка.

Не в духе сегодня, заебали со всех сторон. Родители трещат про работу, брат ходит, в глаза не смотрит. Хоть не бегает теперь с задачами – папа ему решает их. Оболтус ленивый. А отец, тоже мне – не мог за свою жизнь заработать, чтобы мы купались в деньгах и нифига не делали. На кой хрен тогда учился, работал, ради чего спрашивается? Если он такой умный, что же он не зарабатывает как Билл Гейтс? Епт. Еще мать с этим, с тем объявлением. Ну проспал я, будильник не прозвонил. Точнее прозвонил, но как-то тихо, я не услышал. Допоздна игрался, спал как убитый.

Валера не звонит больше. Мариша тоже.

Я долго потом матери втирал, что Валера – хороший чел. Он ведь и работает, внатуре, ну и что, что грузчиком там. Он зарабатывает свои десять тысяч, матери часть отдает, и живет, как хочет. Военком про него забыл совсем. Ну да, а она сразу на меня стрелки перевела – в плане, Валера работает, а я что ж? Ну да, ты же Валеру выгнала, а не меня ночью. Ну да, спасибо, выгони меня еще. Дура она, вот кто. Не сказал, конечно, хотя мог бы. Просто отец дома, пожаловалась бы, а он мог вспылить, ударить. Хотя обычно спокойный, не любит он этого.

Позвонил Марише, она холодная такая, сказала, что все и положила трубку. Не бросила, нет, просто положила. Сучка. А мне что-то хреново.

Сережка прибежал, в мяч звал играть. А я что-то раскиселился совсем. Мать градусник дала, так и есть, тридцать семь с половиной. Короче, ушел Сережка один во двор. А я к окну подошел, смотрю – бегают, там Санек, девчонки из Сережкиной школы, красивые конечно, но дуры все. Маленькие для меня уже. Я же взрослый. Славка тоже там. Ну да, что – лето уже вовсю. Холодно мне что-то стало у окна стоять, знобит.

По последнему объявлению тоже не пошел, потому что заболел. Не лежу, конечно, по дому конечности передвигаю, но хреново. Чаще перед компом сижу. Мать вот принесла фруктов. «Для больного», - говорит. Дала одно киви Сережке, остальное мне. Ого.

Ничего не хочется, только мандарины иногда ем, а больше ничего. Лежу, температура уже 38. Как-то все плохо совсем. Нос забит, почти все время ртом дышу. От света лампочек перестаю различать цвета. Еда безвкусная, ну понятно – полный суповой набор, как раз. Хоть с работой перестали доставать.

Доктор пришел, посмотрел на меня, сразу все оценил. Градусник и все такое конечно для проформы… Но ясно, выписал бумажку до понедельника. То есть почти на неделю. Говорит, если тяжело будет, лучше еще раз на дом вызвать.

Витя звонил. Он, конечно, тот еще мудак, трепло помойное, но хоть кто-то позвонил, ублюдки. Хоть развлек. Я от него устаю еще до того, как он произносит свою первую фразу. Это нечто похожее по стилю на притворную неожиданность какого-нибудь боярина: «Баааааатюшки-светы, да неужто!», сам ведь звонит и сам удивляется. И треплется по часу. И в этот раз. Под конец я подстроился как-то, влился в поток его мыслей. Хотя они меня не трогали, конечно – просто скользил, плыл, протекал между. Даже странно так почувствовал себя: как будто он говорит, а из его уст выходят синие твердые веревки, гладкие, как пластмасса или оптоволокна какие. А я изгибаюсь телом и лечу сквозь них, приближаюсь к его рту. Рот захлопнулся, пока, и гудки. Мне так понравилось ощущение, что я немедленно лег и закрыл глаза, пытаясь восстановить в памяти это все. Но ничего не вышло.

Отец сегодня устроил мне «серьезный разговор», как он это понимает. А это значит, что он приходит, садится, создает на секунд пять такую набухшую тишину и начинает тихим голосом, как бы извиняющимся и в то же время как ребенку: «Знаешь, Андрей…» Вообще-то, он редко устраивал такие разговоры, но я их помню все. В этот раз он говорил о самостоятельности, о том, что скоро состарится, что мне нужно будет поддерживать семью и прочие банальности. Я был с ним совершенно согласен, но я же болел, что я мог ему сказать? Мама вмешалась, сказала, чтобы он дал мне отдохнуть. Он ушел, я лег и закрыл глаза. Снова почувствовал то же самое – как будто вокруг меня в тишине струятся синие прозрачные потоки чего-то непонятного, а я плыву, нет, скорее как бы равномерно перемещаюсь вдоль этих извивающихся лиан к чреву невидимого животного. И когда я почти достиг его, в мой темный мир ворвался голос Маришки.

- Ну что, больной, как мы себя чувствуем?

- Ой, привет… - открываю глаза - это совсем не Маришка, а Вика.

- Ты похож на фиалку, - говорит она, и улыбается. Я тоже улыбаюсь, даже не спрашиваю, почему на фиалку.

Сегодня снова приходил врач. Потряс своей бородкой, сказал, что хреново все, выписал всякую ерунду и ушел. На выписку не назначил уже, просто сказал – придет через неделю, проверит «нашего больного». Тот еще придурок, сказал матери, что если что – не стесняться и звонить в скорую. Напугал ее, идиот. Она потом ко мне подошла села, и начала мне пересказывать, обняла меня чего-то и заревела, а мне неудобно, вот ведь дура. Сережка войдет еще, засмеет потом. Во дворе расскажет, какой я мамин сынок. Санек же потом, как выйду, начнет орать – мамин сын, мамин сын, иди, титьку соси. Я ему так сам орал, когда его мать звала домой хавать, а он не слышал. Я помню – она тогда чего-то там себе подумала, ну что пропал или еще что, сама вышла и домой его увела. Давно это было, сколько лет прошло. Мы его потом долго стебали. Он, конечно, все припомнит, гаденыш.

Хреново совсем, есть не хочу. Вкус пищи не чувствую. Нос заложен, сопли разъели уже все, не высморкать ни хрена. Таблетки эти еще. Лежу под толстым одеялом, мать малину с чаем дает, то еще дерьмо. Хоть бы мед купила. Говорю ей, она говорит – обязательно, обязательно. Все достало. Не хочу ничего. Особенно родные достали. Они не заходят в мою комнату, это да, зато за стеной постоянно телевизор звучит, музыка. Козлы, я же отдыхаю.

Валера позвонил, узнал, что я болею, потрепались чуток. Он опят бухой. Спросил его – как там, после того. Да, оказалось, это я тока щас узнал, что пять сотен, съездить по городу. В общем, хорошо ему не было, ну и особо хреново тоже. Работает. Про работу потрепались. Я-то не работаю – ну болею, причина есть, а то. У него там отец ушел с работы, начало разваливать предприятие, кто-то там купил чего-то, и начали сокращать. Ну, Валера говорит, отец без работы не останется, у него связи еще остались, найдет. Короче, хорошо потрепались.

Вика заходила, а мне плохо. Лежал, смотрел, как она возится со своими открытками. Девчонкам будет дарить, якобы от незнакомца, на день Валентина.

Смотрел на ее руки, расплываются. В последнее время у меня какие-то галлюцинации постоянные. Все плывет. Поговорила с матерью, ушла. А я смотрю в потолок – облупившаяся штукатурка свисает прямо над головой. Да, мама, не надо, я не хочу. Я знаю, что надо, но не хочу. Отстань. Я болею, не выводи меня из себя, мне нельзя волноваться. Ушла, заботится обо мне якобы, дура. Тоже мне заботится – дала бы полежать нормально.

Сегодня хожу по дому. Тяжело. Как таблетку примешь, вроде ходишь. Через час опять жар поднимается. Постоянно приходится заниматься самолечением. Чего-то полоскать, капать, мазать – страдать всей этой херней необходимо каждый час. Ни разу не видел положительного эффекта, но мать свято верит. Чтоб ее.

Брат не заходит. В комнате пахнет отвратительно, я сам почувствовал – окно открыл, носом подышал немного, закрыл. Теперь все ясно – гадостный запах больного тела. Наверное, я разлагаюсь. Я умру. Да нет, херня это все.

Лежу, вспоминаю, как днюху праздновали у Валеры на даче. Там еще трое ребят было – нажрались, а потом ночью ходили вокруг и пугали друг друга. Утром там все облевано было – никто конечно не признался. Так и оставили блевотину родителям, не убрали. Типа гордые.

Сидели, вот, когда еще не слишком выпили – Валера трепался о том, что пить это единственно верное решение и чего-то там еще. Эти поддакивали. Пытался всучить мне книжку какого-то Буковского. Я говорю, что русских не читаю, а он мне на, да на. Полистал, ну да, прикольно, но я особо не дочитал там. Какой-то дед постоянно бухает и восторгается сам собой и своими походами. Внатуре познавательно, лучше бы эту книжку в сады детские, чтобы у детей с малолетства воспитывать отвращение к пьянкам.

Я Валеру тогда несколько месяцев не видел, он потом рассказывал – ему от родителей так влетело - комп отрубили и сотовый забрали. Сотовый потом отдали через несколько дней, иначе Валеру не найти – уйдет куда-нить из дома и пропадает на три-четыре дня, как его найдешь? Так-то.

Так вот, он там трепался еще об алкогольной романтике – типа пить, это круто. Никто особо не спорил – все же бухать приехали. Ну, сделали умные рожи и нажрались. Со стороны это, наверное, ничего особенного – миллионы любят бухать и становятся алкашами. Романтика проходит, а круг привычек остается. Пизда. И понесло меня ж на мысли о глобальном. Срать хочется вот, а жар опять, придется идти. Встал.

Что-то голова закружилась, держусь за косяк двери. Еще пара шагов – дрожь бьет офигенно. Мутное все, присел у вешалки, к стене спиной прижался. Плохо, а срать хочется. Встал, снова иду, ухватился за ручку двери. Чую, что падаю. Мягко так упал. Но не на паркет, а куда-то.

Муть сплошная, синие линии окружают мебель, текут, как будто я вижу воздушные потоки. Куда-то стремятся, перетекают. Где-то больше, где-то меньше, чуть заметно дрожат. И я внутри них, хотя наблюдаю все со стороны. Как будто темно-синяя линия, растянувшаяся кольцом, как бензиновые круги. Сплошная фиалка. Сверху уже чернота, матовая, сплошная такая. А снизу нет цвета, только ощущение, что зернистое и рыхлое. Перебираю чем-то. Непонятно что я делаю. Как будто лишь сознание и осталось. Вокруг одни синие волны и потоки.

Пытаюсь что-то сделать, крикнуть. Вдруг появляется Вика. Она идет сквозь потоки по какой-то поверхности – я замечаю, что под ее ногами почти незаметная черная плоскость. Рыхлая, это она и есть. Она подо мной. Вика идет, не смотрит на меня. Как заведенная кукла вышагивает. Подходит, наклоняет голову. Глаза ничего не выражают - смотрит сквозь меня. Поднимает руки, начинает расстегивать пуговки на своей кофточке. Где-то в моем аморфном теле появляется желание. Вика стягивает кожаную юбку через ноги, стоит передо мной в одних белых трусиках. Наклоняется, сливается с моим телом, я чувствую негу и тепло.

Дым, сплошной дым, муть. Синие круги блекнут, отходят куда-то, ничего не вижу. Сплошняком идут колонны автомобилей, внутри большие клети. Сквозь прутья видно, что внутри сидят грязные люди с детьми. Дети плачут, а люди не утешают их, они просто угрюмо смотрят вокруг, нам в глаза, на дорогу, внутрь себя.

Замечаю, что стою в толпе одетых в форму солдат. Неужели я тоже солдат? Гляжу на свои руки. Гимнастерка, красивые позолоченные пуговицы прицеплены к лацканам, на ногах сапоги. У меня, как и у других, автомата нет, но у тех, что стоят внизу, по пути следования грузовиков – у них есть. Они покрикивают, машут ими. Кто-то в машине подбежал к прутьям, подняв младенца высоко вверх, похоже, что мертвого. Этот грязный человек громко завопил – но я не уловил смысл фразы. Нечто знакомое, как будто слышишь родную речь, но настолько плохую, дурную, косноязычную, что смысл доходит в виде отдельных фраз, устойчивых словосочетаний. Ребенок…. Сволочи… Люди…. Слова, слова, слова – я усмехнулся, впрочем, сам удивился этому. Мне не было жаль этого мужчину.

Солдат с автоматом молча поднял дуло и дал очередь по грузовику. Послышались крики, которые смолки также быстро, как и начались. Над колонной трепетал лишь плач детей. Выжившие распластались по дну - урок был дан. Я знал, что это все происходит ради чего-то важного, нужного. В глубине души, казалось, я понимал – это неверно. Хотя и не знал ведь иного выхода. Часть жизней ради всеобщего счастья. Я был счастливым идеалистом, я был воинствующим идеалистом. Я хотел счастья людям.

Резкий крик оборвал мой сон. Тело ныло, не хотело слушаться. Жар никуда не делся, хотя температура, кажется, устаканилась. Было очень плохо, но я смог открыть глаза. Первое, что я увидел – лицо матери. Она испуганно глядела на меня: «С тобой все в порядке?». Отвали. Я сам о себе позабочусь, не твое дело. Сейчас встану. Но когда я встал, то сразу почувствовал у себя на теле…

Это было отвратительно. Сам я не мог постирать свое белье или помыться – слишком ослаб. Пришлось сказать матери. Я не только нагадил жидким дерьмом в штаны, так что стекло до носков, но еще и обильно кончил такой едко пахнущей болезненной спермой. Она пропитала переднюю прокладку трусов, прилипла к волосам на лобке и обмазала весь член, так что он стал липким и вонючим. Подмылся я сам, а мать постирала белье.

Когда на следующий день пришла Вика, я не стал рассказывать ей о случившемся. Мать вроде промолчала. Как же, наверняка пойдешь, расскажешь своим подружкам про «такого сыночка», знаю я тебя. Это ты при мне не говоришь только, гадина. Отцу сказала ведь. Он посмеялся надо мной. Чтоб ты сдох, индюк академический. Конечно, подумал, не сказал – а то бы он не посмотрел, что я больной.

- Вика, а ты веришь в смерть? – она внимательно посмотрела на меня, перестала набирать смс на телефоне.

- С чего это ты спрашиваешь?

- Ну, понимаешь, я вот тут подумал – смерть, она ведь как бы… так близко что-ли, – Вика улыбнулась на эти слова.

- Ты это думаешь, потому что болеешь, да? – она отложила трубку и пододвинулась ко мне ближе.

- Нет, нет, я совсем не о том… ну как бы сказать…

- Как бы и скажи.

- Мне двадцать четыре уже, ну ты в курсе...

- Я в курсе. – смеется.

- И смерть близко, но я не про физическую там говорю и всякое такое, я про возраст.

- Ну, давай про возраст… – заскучала, посмотрела на стену.

- Погоди, Вик, это серьезно, послушай.

- Вик, ну смотри – я вдруг подумал, что человек стареет не в шестьдесят там, семьдесят, даже не в пятьдесят лет, он стареет в двадцать пять. Вика, не смейся, смотри.

- Смотрю. – Действительно смотрит на меня, внимательно так смотрит.

- Понимаешь, он стареет не потому, что он физически стариться начинает, нет – а по-другому, по другой причине.

- Ты хочешь сказать, что человек стареет умом и так далее и прочее бла-бла? – Опять этот странный взгляд - никогда не понимал, что она в этот момент представляет на своем лице...

- Да нет, послушай же. Вот. Дело в том, ты достигаешь двадцати пяти лет и вдруг обнаруживаешь себя кем-то. Ты была никем, нераспустившимся цветком, куколкой. И дело даже не в том, что тебя не устраивает текущее положение: может быть, ты оказалась красивой бабочкой с кучей денег. Дело не в этом.

- Я тебя понимаю, Андрейка…

- Не зови меня Андрейкой.

- А как мне тебя звать?

- Зови Андреем.

- Это так официально… - улыбнулась, погладила меня по голове, прошептала: «Андрейка». Я вдруг вообразил ее на месте своей матери. Смотрелось неплохо. Почему мать никогда не относится ко мне именно так?

- Так в чем же дело?

- А?

- Андрей. – сделала серьезное лицо, насупилась вся, потом рассмеялась, взъерошила мне волосы и убрала руку, - ну в чем там дело, ты еще про бабочку говорил.

- А… я забыл как-то.

- Жаль.

- Погоди! Вот – смерть начинается не потому, что человек стареет, а потому что теряет интерес к своему будущему. Он просто знает, что у него в будущем. А это неинтересно. Понимает, что умрут его родители, что он поменяет еще не одну работу, не одних друзей, может быть даже не одну жену с детьми, придя в конечном итоге к старости и полному безразличию. Он как бы видит это все заранее, поэтому начинает жить по инерции. И мои знакомые все, Валера, родители те же, мать…

- Андрей… - помолчала, подняла глаза. Ах, снова этот ее взгляд, – а ты живешь по инерции или нет?

- По инерции, – не раздумывая, сказал я.

- Выздоравливай. – сказала, встала, забрала телефон и вышла из комнаты. Так неожиданно. Смотрю на дверь, как будто что-то произойдет. Но ничего не произойдет.

Маришке я больше не звонил, да и она тоже. Конечно, через неделю я поправился. Не до конца – кашлял еще, но поправился. Еще раз позвонил по тому объявлению, сходил на собеседование. На собеседовании мне отказали. Я потом звонил в другие места, и на следующий раз уже был принят.

Через год я уже снимал маленькую квартиру в спальном районе. Ездил часто к родителям. Отношения как-то изменились. Мы стали более вежливыми друг к другу. Ну да, я еще занимаю у них денег иногда, или ночую. Но все уже не так.

Недавно вдруг вгляделся, а они ведь уже старые. Лица расплылись, начали терять форму. Нет, у отца конечно до сих пор куча дел, наука там, студенты даже появились. Мать тоже чем-то занимается, я не спрашивал. Они и сами рассказывают, только я все слушаю, да не слышу. Любуюсь на них, пока живы.

Сережка окончил школу, поступил в какой-то ВУЗ, причем сам поступил, молодец. Отец ему не помогал, хотя, наверняка бы помог, если что. Мне же помог. Учится, всякую веселую чушь рассказывает из студенческой жизни – кто чего сделал на парах, кто что сказал, и как препода опускают самых зарвавшихся. Неужели я и сам нес такую чушь? Но я все равно за него рад.

На работе я долго не задержался. Сменил еще две. И, наконец, через Санька пристроился в аэропорт. Зарплата сразу была такая, что я на время забыл обо всем. Старался удержаться, показать себя. Потом сошло на нет.

С Валерой общались все меньше. Он так и работал на своем заводе. Звонил мне иногда, раз в месяц или того реже. Говорил, что, может, встретимся, говорил, что перезвонит накануне. Он не перезванивал и не приезжал. Постепенно со старыми знакомыми совсем перестал общаться. Иногда всплывает в жизни тот или иной, но это ненадолго, обычно по каким-нибудь пустяшным праздничным делам.

А Вика уехала через несколько дней после того нашего разговора. Уехала учиться. Там ее след и потерялся. Я долго не звонил ей на сотовый, а когда позвонил – номер уже был не активен.

Живу помаленьку, все течет логично, буднично. Праздники наступают в свой черед, зарплата - в свой. Дни рождения, выборы, новости из дальних стран – все постепенно смешалось в равномерную массу пшеничного цвета. Сначала я еще удивлялся тому, что перестал читать – вроде раньше так любил книги. Но чем старше, тем меньше я стал находить в них что-то для себя, а потом и в конец забросил это занятие. В метро играю на КПК, а когда прихожу домой, то просто лежу, глядя в белый потолок. Штукатурка ровная, гладкая. Правильная штукатурка, как у всех. Вспоминаю всякие события, думаю о предстоящем.

Но чего-то не хватает.