Литература

Собственно трип (3.08.05).

За трёмя мало примечательными пятиэтажками заканчивался посёлок городского типа Мирный (характерное название для военных городишек в советский период). Здесь взору представал необозримый простор степного ландшафта, с западной стороны ограничиваемый солёным озером Донузлав, самым глубоким в Крыму, котороё по сути является заливом Чёрного моря. Мы прошлись метров двести по грунтовой дороге, откуда уже были хорошо видны разбросанные сооружения некогда находившегося здесь, а теперь заброшенного военного аэродрома. На пересечении с другой грунтовкой было решено синхронно войти в иные состояния. Коше досталась марка, привезённая еще из Индии. Ликвид, почему-то разбавленный незначительным количеством водки – был участью Эдда и Насти (по пол капли на брата). Мне же с Сашей (индейцем) и Вачиганом Арутюновичем перепали псилоцибы, бережно собранные нами прошлой осенью под Питером (шляпок по 35-40). Саша выразил сомнения по поводу того, стоит ли употреблять именно на перекрёстке и тем самым вносить негативную энергетику в трип, ибо по преданиям на таких местах обычно промышляет злая сила. Так или иначе, но к таким предостережениям никто не прислушался, да и сам Саша не настаивал. Свою порцию я запил вишнёвым соком, что в сочетании с мицелиевым послевкусием показалось мне верхом гурманства (что может быть более пикантным и изысканным, чем лёгкий вкус грибной прели засушенных псилоцибов на языке?).

Двинулись дальше, туда, где располагалась административная часть аэродрома, жилой корпус для личного состава со всеми столовыми, спортзалами и прочими плацами для построений. В конце заросшей аллейки, ведущей к Донузлаву, виднелся обшарпанный корпус самолёта-амфибии, возвышавшийся на постаменте с табличкой – «Слава гидроавиаторам Черноморья». Коша сразу же проникла внутрь через боковой люк амфибии и стала углубляться в чрево стального дракона. Впрочем скорее добродушного и мирного, чем воинственного змея, поскольку никаких орудий на крыльях и загривках этой стальной птицы нами замечено не было. Вслед за Кошей залез и я. Мне сразу же представилось, что мы находимся в пищеводе какого-то гигантского звероящера и движемся по нему из желудка к пасти. Внутренне пространство самолёта-амфибии было поделено болотного цвета ребристыми перегородками, обшивка была сорвана, но стыки плотно заклёпаны, что придавало ещё большую пупырчатость и перепончатость внутренностям стальной птицы. Мы подошли к самому носу самолёта, но здесь не оказалось кабины пилота. Так и должно быть, подумал я, если это пасть, то мозг должен быть выше. Два параллельно расположенных кресла оказались над нашими головами в куполообразном отсеке. Коша захотела почувствовать себя пилотом и забралась в этот отсек, но с визгом вернулась обратно. Когда она сказала, что вокруг осы, продемонстрировав в доказательство укусы на шее и руке, я понял, что действие началось, поскольку не видел ос, но видел укусы. Оставаться внутри амфибии становилось опасно и мы покинули её чрево. Внизу нас уже поджидали существенно изменившиеся комрады. Изменения проявлялись не только в выражении их лиц и наполненности взгляда, но и в лёгкой потерянности.

Дальше мы двинули в сторону заброшенных бараков с выбитыми стёклами. На пути повстречалось живописное засохшее дерево с угрожающе острыми корягами ветвей. Оно напоминало злое антропоморфное существо, с усилием выползающее из-под земли. Прогнившее дупло кишело внутренностями и невольно отводило от себя взгляд. Позже мы вышли на асфальтированный плац, густо заросший разнообразным кустарником. Мне сразу же вспомнились книги Гарри Гаррисона о злой природе, воюющей с человеком и поглощающей всё на своём пути. Эти высокие кустарники непонятным образом пробивались сквозь асфальт. Раньше здесь наверняка торжественно встречали вернувшихся из полёта героев, играли гимны, шли построения, поднимались флаги, но теперь этот плац походил на можжевеловую чащу, в густой растительности которой притаился задумчивый Владимир Ильич, который наверняка был тем еще психонавтом, раньше всех понявших суть происходящего. На этом месте явственно ощущался стык реальности, рубеж эпох. Здесь было легко перешагивать границу времён. Точнее даже было ощущение, что нет прошлого, а существует некая параллельность, в которой и продолжает жить тот старый добрый СССР с его горном, зазывающим на пионерскую линейку, с газировкой по 3 копейки из автомата, с добрым, улыбающимся Юрием Гагариным.

Следующей точкой трипа была башня, увенчанная огромным застеклённым павильоном и служившая раньше чем-то вроде пункта управления и наблюдения за полётами. Очень хотелось подняться в этот застеклённый павильон и обозреть всё пространство аэродрома, но неожиданно появившийся мужик с собаками спутал наши планы. Мы решили не портить себе трип и обойти вышку стороной. Тем более что, основным пунктом маршрута у нас всё же были самолётные ангары, замаскированные под огромные холмы. С них наверняка должен был открываться живописнейший вид на окружающий простор во всей его красе. Эти ангары были видны в отдалении, но пробраться к ним напрямую мешала колючая степная растительность, каких либо троп сразу было отыскать трудно. Кто-то предложил подойти к мужику с собаками и поинтересоваться как пройти к ангарам, но Вачиган Арутюнович резонно заметил, что этот вопрос будет таким же нелепым как заданный в три часа ночи в фильме про Шурика: «как пройти в библиотеку». Тем более нелепым этот вопрос казался с учётом того, что единственным видимым объектом в этой плоскости как раз и были ангары и заблудиться здесь было бы верхом даунизма. Но лёгких путей для психонавтов не существует. Неширокая тропа отходила к маленькому оазису из десятка деревьев, выглядевшему здесь островком жизни на пустынном поле. В нем было замаскировано полуразрушенное сооружение, наполовину вкопанное в землю. Этот оазис оказался тупиковым пунктом и пришлось вернуться на тропу. Наколённое от жары взлётное поле источало подвижное марево. Оно подсвечивалось в моём визуальном восприятии малиновым цветом. Вообще надо сказать, что этот цвет был преимущественным в трипе. Всё имело его оттенки: небо, лица коллег по трипу, растительность, марево. Поблуждав по лабиринтам заросших троп, кое-где пробравшись через саксаул совершенно космических форм кустов перекати-поле, мы всё же вышли на широкую бетонную взлёто-посадочную полосу. Поразительно, но она не была прямой, как мне это всегда представлялось. Настя, также удивилась: как же самолеты по ней взлетали. Я сказал: «наверно вот так» и изобразил рукой виляющую змейку. Теперь мы шли по бетонной полосе, на обочине которой я нашёл огромное засохшее перекати-поле. На него можно было смотреть как на совершеннейшее произведение природы. Его соцветия, объединяемые в идеальную кристаллическую решётку, казались антенной, способной улавливать сигналы из космоса. Промелькнула даже мысль взять его с собой и, предварительно сбрызнув флюром, использовать в качестве партнёра на трансовом танцполе. Но этот трофей мы так и не донесли.

Где-то на полпути к ангарам всех поразил Эд, выудив из своего рюкзака калейдоскоп. Для меня это было таким же потрясением, как если бы я сутки бредя по пустыне встретил одинокого путника, спросил его: «извините, у Вас случайно не найдётся лишнего калейдоскопа», а он бы ответил, что «да, для Вас у меня как раз завалялся один и протянул мне его вместо спасительной воды». Как оказалось, Эд, матёрый психонавт, часто берёт его в свои трипы. В калейдоскопе всё было по другому, мир переворачивался наизнанку, каждый из нас с искренней детской радостью вглядывался в этот «прибор для определения пиздеца», по меткому выражению Саши.

Уже подходя к ангарам, мне на глаза попался высокий зелёный стебель какого-то растения, пробившегося прямо из бетона. Я поразился его жизненной силе и несгибаемости, потому как в бетоне не было ни малейшей трещины, сочный росток пробивался прямо из камня и был единственным на этом участке полотна.

Ближе к ангарам, на взлётной полосе начала проявляться специфическая разметка, странные и непонятные знаки, словно ориентиры для приземляющихся инопланетных кораблей. И здесь, что поразило меня совершенно особенно, среди проросших колючек, на бетонном полотне взлетно-посадочной полосы я увидел преследующий меня символ «69». Две цифры, обведённые в круг, нарисованные белой краской, выцветшей и облупившейся за десятилетия. Между ними была точка, словно кружок, обозначающий температуру в градусах. «Инь» и «Янь», две переплетённых запятых, зодиакальный знак рыб, первичное итоговое число, символ совершенства, непонятно зачем взявшийся на этом участке полосы. Других разметок и символов в радиусе метров пятидесяти видно не было. Предыдущий случай моего столкновения с «69» произошёл месяц назад. Заходя в парадную питерской подруги, я наткнулся на деревянную стружку, образовавшую в своём завитке этот символ. Подобные встречи продолжаются постоянно, с того момента, когда я стал их фиксировать в своём сознании.

Подойдя совсем близко к ангарам, мы отметили их огромные размеры. С другого края аэродрома они казались незначительными холмами. Долго решали, на который подняться и выбрали тот, на гребне которого возвышалась маленькая кабинка. Отсюда открывалась совершенно другая картина, чем это могло представляться на земле. Хитросплетения взлётно-посадочных полос с прилегающими к ним дорогами и тропами отсюда виделись как необъяснимые знаки в пустыне Наска, видимые только с высоты птичьего полёта. Необходимого колорита восприятию придавал Саша, устроившийся в своём пончо с ацтекским орнаментом, на верхней балке ангара. Черты его лица и своеобразная причёска будили устоявшиеся в сознании архетипы центральноамериканских индейцев. С высоты ангаров было видно море, в которое плавно погружалось огромное оранжевое солнце. К западу от ангаров выгорала суша, пламя разносилось ветром и поглощало сухостой.

До заката у нас еще было немного времени, чтобы сидя здесь, послушать ветер, энергией которого заряжается расположенная неподалеку ветряная электростанция, понаблюдать за ртутной каплей стаи птиц, пластично перекатывавшейся над лиманом, просто помолчать или сказать друг другу что-то важное…

Ранние и быстрые крымские закаты торопили возвращаться. Тем более, небо приобретало отчётливо грозовые краски, словно в поляризационных очках. Небо вскрывало в чистом виде. Картина на нём менялась с той же калейдоскопичностью, что и в приборе для определения пиздеца…

Поначалу мы не придавали особого значения оставшейся за нашими спинами полоске огня. Кто-то даже сказал, что «горит еле-еле». Но буквально через пять минут, питаемая ветром, полоска огня превратилась в стену, величиной выше деревьев в оазисе. В этот момент мимо нас промчался с безумным выражением лица велосипедист, словно он убегал от настигающей вулканической лавы. Это обстоятельство еще больше заставило мобилизовать силы и уходить с аэродрома, на который уже стремительно въезжала «пожарная» машина. Последним, что я запомнил из этого трипа, была вынесенная на обсуждение мысль, что если для человека этот степной пожар не представлял особой опасности, то какой же пиздетс наступал для бурундуков, жуков и прочих насекомых, притаившихся под колючками. И для определения таких пиздетсов не требуются уже никакие специальные приборы…

Прочувствовать психоделию на просторе, это могу Вам сказать особое ощущение. Недаром пустыня в трудах Кастанеды и Лири занимает такое важное место.

Да, лес, природа – то куда надо стремиться для трипа, но постоянное и повторяющееся мелькание объектов (деревьев, людей на танцполе, разных объектов) не позволяет сконцентрироваться на основном… Но это лишь в качестве наблюдения.