Литература

Я иду по выложенному белоснежным кафелем коридору. Люминесценция заливает пространство вокруг белым, ослепляет, но я иду, потому что надо идти. Так сказал доктор своему ассистенту в халате, и тот должен выполнить его указание, сопроводить меня. Ассистент сопровождает, где-то там за моей спиной крадется неслышно, изредка покрикивая мне:

- Остановись!

Я останавливаюсь для того, чтобы он перекинулся парой слов с администраторшей, которая тоже в белом халате. Здесь все в белых халатах, потому что все-таки медицинское учреждение. Что-то вроде психиатрической лечебницы закрытого типа. Закрытого, потому что пациенты здесь необычные, не такие, как во всех остальных заведениях подобного рода.

- Стой!

Голос сзади. Я подчиняюсь, так надо. В моих интересах слушаться ассистента, он на самом деле не такой уж садист, каким мог бы оказаться другой человек на его месте. А если даже садист, он это тщательно скрывает, наверное, в силу своего возраста. Возраста Христа. Когда все основные правила в жизни знаешь, упоение своей маленькой властью преодолено лет пять назад, и поскольку уже понятно, что выше ступени ассистента доктора не поднимешься, ни к чему особо не стремишься. Именно поэтому он не садист (скрытое, подавленное чувство неудовлетворенности, комплекс неполноценности по отношению к себе подобным либо вовсе отсутствует, либо тщательно скрыт под маской равнодушия).

Я иду по коридору. Кажется, все администраторши по пути в лабораторию удовлетворены разговором с ассистентом, и мы двигаемся дальше. Люминесценция сверху заливает глаза белилами, и я почти не вижу куда мы идем. Для того, чтобы дойти до места назначения нужен ассистент, и я его слушаюсь, подчиняюсь ему.

- Ты пропащий человек! – говорит мне ассистент безразличным голосом. Ему все равно, конечно, но наверно это ритуал такой, традиция, заклинание, которое ему нужно сказать перед тем, как легонько протолкнуть меня в двери лаборатории. Он не садист, ассистент, ведший меня по белоснежному кафелю коридора. Другой бы, может, и ударил меня пару раз, свалил бы кулаком на пол, лишь бы покрасоваться лишний раз перед администраторшами. Но – возраст Христа, сами понимаете…

Лаборатория. Здесь тоже люминесценция, но приглушенная, матовая, не так слепит. Койка, покрытая крахмальным бельем, над ней к стене прикреплена большая панель с какими-то медицинскими инструментами. Раньше меня эта панель безусловно испугала бы, я никогда не любил медицинских учреждений и запаха, исходящего от подобного рода мест. Еще больше я не любил и даже боялся мединструментов – этот страх родом из детства, уж я-то знаю.

Но не сейчас. Сейчас я ничего не боюсь, ведь я пропащий человек.

За столом сидит женщина в белом халате. Некрасивая и пожилая, бальзаковского возраста, и поскольку ассистент не стал с ней флиртовать, я понял, что она мой лечащий врач. Или, скорее всего, калечащий, потому что я болен неизлечимо, я пропащий человек. Сами подумаете, кто станет в этой закрытой лаборатории лечить маньяка?

Лаборатории созданы для того, чтобы проводить медицинские опыты над содержащимися в них недочеловеками. Поить их химическими растворами, вкалывать им неизвестные широкой общественности препараты, исследовать внутренности громоздкими, посверкивающими металлом машинами. Наблюдать за тем, как у пациента от проводимых исследований выпадают волосы, отнимаются руки и ноги, как люди превращаются в растения. Для этого созданы лаборатории психиатрических лечебниц закрытого типа. Закрытого, потому что здесь лечат (калечат) не просто психов, а людей, совершивших преступления, людей, посмевших преступить черту общественной морали и социального договора, нигде и никем не записанного. Маньяков, насильников, неуравновешенных извращенцев, детоубийц и просто серийных убийц, - именно здесь они все пропадают без вести.

Я один из них, пропащий человек.

Ассистент с докторшей о чем-то разговаривают, сыпят непонятными латинскими терминами в отношении меня, хмурятся и договариваются. О том, как лучше меня покалечить. С пользой для их славной медицинской науки закрытого типа.

Я улыбаюсь. Это улыбка понимания и прощения. Я прощаю своих калечащих врачей, потому что понимаю их.

Но они не понимают меня. Я это вижу по их недовольным лицам, по презрительным взглядам, которые они кидают в мою сторону.

Возраст Христа успокаивает человека, но не дает ему понимания. Бальзаковский возраст вновь ломает спокойствие человека, приобретенное раннее, но все еще не дает понимание. Мне чуть-чуть за двадцать, но я спокоен, как Будда. Всего лишь чуть-чуть за двадцать, но я понимаю своих калечащих людей.

Это их долг. Долг людей, дающих болезненное упокоение в мире пропащему человеку. Сладкая боль во имя медицинской науки закрытого типа.

Ассистент снимает наручники с запястий заведенных за спину рук и сажает меня на стул, кладет мои руки на подлокотники и защелкивает на локтях металлические зажимы.

Меня освободили от оков, чтобы вновь заточить в Бастилии стальных нарукавников. Подопытный недочеловек готов к конструктивному диалогу, но приговорен заочно. Может быть, это уже электрический стул?

- Как звали вашу первую жертву? – спрашивает докторша.

Тест.

Прежде чем приговорить арестанта к какому-либо наказанию, должен состояться суд.

Сесть, суд идет.

Это тест. И я говорю:

- Наташа.

Почему я знаю это имя? Потому что она была моей соседкой снизу. И у ней был пес. Не знаю какой породы, я в этом не разбираюсь, но страшный, черный, со злобным оскалом пес.

Наташа, так ее звали.

Долгими осенними вечерами пес снизу выл от одиночества. Или от голода. А я слушал вой, а потом начинал тоже подвывать. Я выказывал солидарность страшному черному псу, выл вместе с ним, чтобы ему не было так одиноко, или голодно. Мы выли вместе, а когда пес ненадолго замолкал, я сам начинал выть, чтобы вновь вызвать в нем чувство одиночества, приглашал его к вою.

А потом приходила Наташа. И собачий вой прекращался. Пес уже не был таким одиноким, или просто Наташа его кормила. У меня появлялась мысль, что кормила собой, своим телом. Образно говоря «своим телом»: псу не было так одиноко. Наташе тоже.

И однажды я понял, что Наташа мешает нашему единению. Мешает выть долгими осенними вечерами.

Я ее убил. И целую неделю беспрерывного вечернего воя – это ли не жизнь?

А потом я переехал.

- Зачем читать запрещенные книги?

Это тест. Докторша проверяет меня на адекватность. И я говорю:

- Человек должен быть разносторонней личностью.

Весна была прекрасной. Целыми днями я проводил в только что освободившемся от снега парке, и читал книги. Все, что моей душе угодно, благо библиотека была рядом.

Я познакомился со старшеклассницей. Дурнушкой и умненькой девчушкой, собиравшейся поступать на журналистику. Вместе с ней мы читали много книжек. Не тех, что советовала читать ее школьная учительница факультативно, а настоящих книг. От Вергилия до маркиза де Сада, от Кампанеллы до «Майн Кампфа». Взахлеб делились впечатлениями, не могли наговориться, и прогуливались по аллеям парка далеко заполночь. Надо отдать мне должное, я не хотел Олечку сексуально, хотя по ее глазам было видно, как она меня желает.

Олечкина учительница литературы встретила нас в парке случайно. Накануне выпускного Олечкиного экзамена по литературе. Прожгла взглядом, заклеймила мою Олечку навек блядью и потаскушкой, но и слова не сказала. Даже не поздоровалась с нами.

За выпускное сочинение Олечка получила двойку.

Прекрасное сочинение. Не то, какие обычно пишут подлизы-ботаники, ссылаясь в своих писанинах на Пушкина и Некрасова. Сочинения с цитатами из Библии и Августина Блаженного, с намеками на мысли, которые олечкиной учительнице никогда, наверное, и в голову не приходили. Это было не сочинение, а трактат на самом деле. Вряд ли учительница литературы осилила хотя бы половину из написанного Олечкой. Но вердикт вынесла вполне ясный: красная клякса оценки в два балла.

На следующий день, я вынес этой глупой женщине свой вердикт. Перед тем как перерезать ей горло, я сказал: «Человек должен быть разносторонней личностью».

А потом я переехал в другой город.

- Что ждет человека после смерти?

Это опять тест. Я все еще сижу в залитой люминесценцией лаборатории, напротив докторши, в кресле, который, наверняка, - электрический стул. Сесть, суд продолжается. Обвинитель тестирует меня, адвоката у арестанта нету, ассистент прокурора готовится зачитать приговор.

- Я скоро узнаю это.

Тоннель, радужными стенами ведущий к божественному сиянию? Или мрак и тщетное бессилие? Может выложенный белоснежным кафелем коридор? Ад? Чистилище? Рай?

Я долго мучился этим вопросом, фантазировал, придумывал: как же узнать наверняка?

Мой коллега по работе, старый, неопрятный уже в одежде и образе жизни человек, был неизлечимо болен. Не помню точно, или рак легких, или рак печени. Василий Андреевич мучился, ложился в стационары, работал исключительно на лекарства, но я-то видел, что все это бесполезно. Он был приговорен, смерть обжигала его своим холодным дыханием, и я предложил умереть ему. Безболезненно. А потом связаться с ним в загробном мире посредством спиритического сеанса. Чтобы узнать наверняка: что ждет человека после смерти?

Он не решался на это. Раздумывал. Мучился внутренней болью, и не решался.

Я решил все за него. В процессе дружеской посиделки Василий Андреевич умер тихо, без единого стона. Я запомнил его посмертный взгляд, который он попытался спрятать во мне. Покорный, с упреком, но светлый, с ощущением приближающегося освобождения. Я почему-то уверен, что он до сих пор благодарен мне за избавление от мук.

Моя затея со спиритическим сеансом окончилась неудачно. Я просто не успел связаться со стариком. Кажется, я в чем-то прокололся, и меня взяли.

Упрятали в психиатрическую лечебницу закрытого типа. Где я встретился с доктором, где меня долго вел по белоснежному кафелю медицинского коридора ассистент, где я сижу в лаборатории на электрическом стуле перед докторшей.

Это тест. Прелюдия к ответу на вопрос, что ждет человека после смерти. Суд завершается, прошу всех встать, сейчас огласят приговор.

На моем лице улыбка понимания и прощения к судье и ассистенту-прокурору. Я спокоен перед лицом грядущего возмездия над пропащим человеком. Человеком, пропавшим в психиатрической лечебнице закрытого типа.

Даже лаборатория не страшит меня своими экспериментами над попавшим в ее сеть недочеловеком-мной. Я понимаю, что пичкать химикатами, уколами меня не будут. Расправа будет быстрой.

Потому что я сижу на электрическом стуле.

Ассистент зачитывает мне приговор, заканчивая обвинение словами: «… приговаривается к пожизненному горению в адском огне, без права подачи иска в высшие божественные судебные инстанции».

Докторша тянется к ручке тумблера, вделанной прямо в ее столе. И одновременно с поворотом тумблера, я кричу: