Литература

Дождь шёл уже пятый день подряд, напрочь вымывая из когда-то комфортабельных квартир уют и тепло, а из людских душ — чувства и эмоции, не оставляя ничего, кроме какой-то притупленной депрессии и сырости. Лично я (хотя, судя по всему, и все окружающие) неожиданно быстро привык к такой метаморфозе, и теперь уже почти уверен, что так было и будет всегда.

В таком вот состоянии я спустился по мокрому подъезду и быстро прошлёпал по лужам. Опаздывать на чужие похороны, конечно, «не камельфо», но от сырости даже моя входная дверь на третьем этаже разбухла и никак не хотела закрываться. Именно по этой причине мать прождала меня в машине не меньше часа.

- Ну что, поехали? — намеренно бодро спросил я и тут же осёкся, услышав свой какой-то неживой голос.

Мать промолчала. Я чувствовал, что ей тяжело, но ничем не мог ей помочь. Так мы и ехали молча, пока она вдруг не заговорила:

- Знаешь, тебя тогда еще не было, Галя, она… мы с ней в университет познакомились. Она с детства мечтала врачом стать. Ей казалось, что на свете нет ничего благороднее этой профессии. Соответственно, за спасение чужого здоровья и жизней она, признаться, рассчитывала на благодарность своих пациентов, — мать замолчала, думая о чём-то. Я продолжал молчать, не зная, что ей на это сказать. И тут она сама продолжила:

- Она была старостой в нашей группе. Всегда готовилась к занятиям, праздники организовывала, КВН. В юности мы с ней очень хорошо дружили. А потом она вышла замуж, — мать вздохнула, помолчала, потом продолжила. — Но что-то у них там с мужем не сложилось, и через три года они развелись. Хотя, знаешь? Она потом очень часто с любовью о нем вспоминала. Даже когда второй раз замуж вышла.

— За дядю Вову? — зная, чем эти разговоры закончатся, я попытался вытащить ее из этих воспоминаний. Но она, казалось, не слышала и все продолжала:

— Галя всегда делилась со мной своими переживаниями. Никогда не забуду, как после своего первого рабочего дня она забежала ко мне в дикой истерике. Оказалось, её первый пациент, старик, уже много лет страдающий ревматизмом, прямо на приёме, прочитав выписанный ею рецепт, раздражённо заявил: «Все вы, доктора, одинаковые — ни шиша лечить не умеете!»

На некоторое время голос матери сменился на шум плотного дождя и луж под машиной. Потом она сглотнула и продолжила:

- Галя работала, продвигалась по службе. Стала заведующей отделением, затем главврачом, — мать попыталась сглотнуть еще, но на этот раз у нее ничего из этого не вышло, и она отдалась истерике. Это на неё было совсем не похоже. Мне пришлось остановить машину, чтобы хоть как-то успокоить её. Хотя, что в этом странного: этот надоевший дождь мог заставить вскипеть банку пива в холодильнике или даже навеять тоску во время дефлорации.

Когда мы прибыли, поминки были уже в самом разгаре (если так можно выразиться). Какие-то женщины в очередной раз накрывали на стол. Гости разбились по кучкам и о чём-то говорили в полголоса.

Закрытые зеркала. Запах свечей. Пота. И слёз.

Чувство скорби. Боли. Потери.

Но что-то здесь было не так… Мы с матерью подошли к гробу. Там лежала тёть Галя. И было в этом что-то неловкое. Как будто она просто захотела поспать, но по глупой и довольно досадной ошибке легла не в кровать, а в гроб; и вроде она уже выспалась и хотела бы встать, но это было бы крайне неприлично по отношению к собравшимся здесь людям.

Мою мать кто-то позвал, и она растворилась в толпе незнакомых мне людей. А я остался наедине с собой (если не считать стоящий здесь гроб). Делать было нечего и, подойдя к книжному шкафу, я взял первую попавшуюся мне книгу. Это был Тютчев. Гул в соседней комнате нарастал. Я открыл книгу где-то на сотой странице, и мне на всю жизнь врезались в память строки:

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймёт ли он, чем ты живёшь?

Мысль изречённая есть ложь.

В это время я почувствовал, как меня кто-то слабо, но настойчиво направлял в сторону выхода. Это была мать. Тёть Галю уже выносили. Мы влились в шествие метров за пятьдесят от гроба. На улице наши зонты оказались чистой формальностью, так как дождь теперь уже лил не только сверху, но, кажется, и слева и справа; может быть даже снизу. Чувство неловкости внутри меня нарастало с гигантской скоростью. Всё происходящее казалось мне скорее не реальностью, в которую я попал уже непостижимым для меня образом, а сном психа, сбежавшего на днях из отделения для особо буйных. Для чувства полной абсурдности происходящего не хватало только оркестра евреев-волынщиков вместо похоронного марша и попугая какаду на шее голубого жирафа вместо меня. С такими вот мыслями я шёл в дожде по лужам в толпе одетых в чёрное незнакомых мне людей. Слева за локоть держалась мать.

Внезапный женский визг бичом ударил по пространству. За ним последовало ещё несколько криков. Затем тупой удар дерева о камень. Потом ещё крики, ещё. Резкий визг автомобильных покрышек. Удар. Из-за толпы, динамично редеющей в нашу сторону, ничего пока не было видно.

Медленно, но неуклонно наступает зима. Я иду по кладбищу. Навстречу мне — рассвет. В столь ранний час здесь никого не бывает. И это хорошо. Я люблю бывать здесь один по утрам. Тем более моя бессонница и больное колено услужливо позволяют мне это. В это время на кладбище на кладбище так тихо, спокойно. Все близкие мне люди уже давно здесь.

Вот я и подошёл к почти совсем заброшенной могиле. Здесь похоронен Толя Невакшонов. Говорят, он всё-таки изобрёл вечный двигатель. Но умер и унёс свой труд с собой на небо. Думаю, он умер счастливым.

Я прошёл много дальше. А вот Гоша Збигнев. Помню, мы все в молодости хотели умереть молодыми… или, по крайней мере, хотели этого хотеть. А только он погиб в восемнадцать. В Чечне, правда…

Солнце поднималось всё выше. Теперь каждый мой след погружался всё глубже в схваченную за ночь морозом слякоть. А здесь лежит Поля. Сильной женщиной была. И людей сама от всего лечила. Говорят, одного даже от рака вылечила. А сама от этого рака и скончалась…

А это тёть Галя. Да-а-а… Случай, конечно, потрясающий. Потом ещё долго в газетах писали. Она тогда, сорок лет назад, не умерла, оказывается. У нее летаргический сон был. А очнулась она в гробу. Испугалась. Завизжала. Её уронили — попугались, ведь, все тоже. А она вскочила и побежала. Метров пять пробежала, и её машина сбила. Насмерть теперь. Ох, тогда часа три всех обратно собирали. Думали-думали, что делать с ней. А что с ней сделаешь-то? Мёртвая она уже. Взяли её и обратно в гроб. Донесли. Похоронили. И разбежались быстренько. Вот так.

А сбил-то её муж первый. Он на кладбище ехал. На поминки из-за тёщи не пошёл. Это из-за неё, оказалось, они с тёть Галей жить не стали…хоть и очень любили друг друга. Он после того случая в психушку загремел. А там спустя год заболел туберкулёзом и умер. Вот здесь он похоронен.

А это моя мать. Девять лет назад её парализовало. Неделю тогда она пролежала, потом я простудился. Но продолжал за ней ухаживать. А она подхватила от меня инфекцию и ещё через день умерла…

Что касается лично меня, то я после университета пошёл в армию. Вернувшись, устроился на работу. Постепенно доработался до главбуха. Пару месяцев назад ушёл на пенсию. Семью я так и не завёл. Потому, что в своё время так и не понял — хочу её заводить или нет. А когда понял, годы были уже не те. Поздно уже — умирать скоро. Нет, я не боюсь смерти. Смерть, она что? Пока я жив — её нет, а когда она придёт — меня уже не будет. Зато жизнь всегда со мной. Это она украла у меня мою молодость, моё время, сделала мечты несбыточными. Хотя, нет! Дело, скорее во мне. Я, ведь, только сейчас начинаю понимать, чего действительно хочу. Но жизнь уже позади. Да, прав был Тютчев. Мне всегда было достаточно понять хотя бы одного, самого близкого человека — себя. Тогда я бы смог хоть как-то заполнить свою жизнь. Но я так часто сам себе кажусь чужим.