Литература

Нафаршированные болью, замотанные в бинты отчаянья, мы – мумии на конвейерной ленте, несущейся в голодную мясорубку через сумрак будней.

_{--------------------------------------------------------------------------------}

Влад Машин

^{--------------------------------------------------------------------------------}

Мне было очень трудно решиться на этот шаг, но тем ни менее, сегодня утром, я наконец-то принял ответственное решение. Сегодня, я уйду навсегда из этого мира. Уйду туда, откуда нет выхода, и где обо мне уже никто и никогда не вспомнит. Да и кому вообще обо мне вспоминать? Кому я нужен? Никому, даже самому себе я не нужен. А перед тем как уйти, я сделаю то, чего не решился бы сделать никогда в жизни – открыто посмеяться над миром. Я убью себя весело. И пусть меня никто не услышит, зато я доставлю большое удовольствие самому себе, отыграв наконец-то у своей судьбы право на выход из этой наглой ловушки по имени жизнь, - право на смерть.

Я никогда не знал своего отца, и видел его лицо только на старых фотографиях в пыльном фотоальбоме, а моя мама умерла три года назад, и все эти долгие три года без нее, были для меня настоящим кошмаром. Страшным сном, в котором я каждый день просыпаясь рано утром, мечтал только лишь о том, чтобы поскорее заснуть крепким сном поздно вечером. Я остался один на один со своими страшными мыслями. В тесной однокомнатной квартире, я каждое лето мучился от удушающей жары, от которой не было спасения, а каждую зиму, я мучился от проникающего во все щели холода, который не давал мне покоя ни днем, ни ночью. Ближе мамы у меня никого и никогда в этой жизни не было. Мама была единственным человеком на земле, по-настоящему любящим и понимающим меня, человеком, который был ради меня готов на все. Только мама могла меня успокоить. Она терпела все мои упреки в ее сторону, и никогда не спорила со мной. А может быть, она терпела их вовсе не из-за своей любви ко мне, а только из-за того, что чувствовала за собой вину за то, что родила меня. Увы, но ответ на этот вопрос я уже никогда не узнаю, а бесконечные мысли об этом ничего мне не принесут, кроме спазматических выкидышей все новых и новых головных болей. Всю свою жизнь, я мечтал только об одном, мечтал о том, чтобы когда-нибудь наконец-то остаться одному. В школе, я ходил вдоль стен, и прятался от своих одноклассников в кабинках туалетов, чтобы не разговаривать с ними, а после уроков, я быстрее всех убегал к себе домой, чтобы в очередной раз накричать на маму. Я вымещал на ней всю накопившуюся во мне за день агрессию, другого человека для этого у меня никогда не было. А мама терпела, терпела меня постоянно, и никогда не возражала мне, а только молчала и безропотно удовлетворяла все новые и новые мои капризы и прихоти, только для того, чтобы я успокоился и перестал обвинять ее во всех грехах человечества. Она так этого и не дождалась. Мама пыталась купить меня своими подарками. Заставить меня забыть о той мысли, что человек неудачник уже только оттого, что он родился именно обезьяной, а не симпатичным деревом, например, или ласковым паучком. Я до сих пор считаю маму виноватой во всех моих мучениях, которые я претерпел в этой жизни, даже не смотря на то, что она давно умерла, а о мертвых, как известно, говорят либо хорошо, либо молчат. Это мама виновата в том, что родила меня на этот свет, а я в свою очередь виноват перед ней за то, что отправил ее на тот. Знали бы вы, как я устал молчать за все эти долгие три года. Теперь, мне даже некому рассказать о своих обидах, и не с кем поделиться своими мыслями, которыми я постоянно пытаюсь оправдать свое жалкое существование в этом мире. После смерти мамы, я остался совершенно один. Никому не нужный, я мучаюсь целыми днями в своей клетке, пытаясь отыскать выход из этого ада. Когда я с большим трудом окончил техникум, мама помогла мне найти работу в детской библиотеке, где она работала вахтером. Директор библиотеки согласилась взять меня в коллектив завхозом, и я вынужден был целыми днями сидеть вместе с мамочкой и другими женщинами в своей тесной комнатке, смотреть с ними черно-белый телевизор с маленьким экраном, и обсуждать бесконечные бразильские телесериалы про любовь. Великолепные пальмы маняще и заискивающе глядели на меня с телевизионного экрана, томно покачиваясь от теплого южного ветра. Пальмы пробуждали во мне соленые волны ярости, но я вынужден был проглатывать их, словно горькое лекарство, и копить в себе, чтобы не вылететь с этой ненавистной, но такой необходимой работы. Жизнь моя проходила однообразно и серо, и все, что я мог себе в ней позволить, чтобы не сойти с ума от раздирающих мою душу несбывшихся мечтаний и имперских амбиций, так это кричать по вечерам на свою маму, надевая по утрам на свое некрасивое лицо, маску доброжелательности и великодушия. Работая с маленькими детьми в женском коллективе, необходимо быть очень вежливым, чтобы не потерять место. Я бы бросил работу на второй день, если бы не моя мама. Ее могли уволить следом за мной из-за того, что ее ребенок не оправдал надежд, и мне приходилось работать шесть дней в неделю долгих семь лет, пока мама была жива.

Я ненавидел всех вокруг с первого класса, но всегда прятал свою ненависть как можно глубже, скрывая за маской доброжелательности тайфун накопившихся во мне негативных эмоций. Я делал это только для того, чтобы лишний раз не провоцировать на новые удары и без того жестокий ко мне мир. В школе я ненавидел всех своих одноклассников, ненавидел учителей. От них всегда воняло луком и нищетой. Я ненавидел свою школу, свой район, свой город, - от них всегда сладко пахло выхлопными газами и менструацией. Но тем ни менее, и в школе и в техникуме, за мной навсегда закрепилась репутация хорошего и исполнительного мальчика. И преподаватели навсегда запомнят меня как своего самого послушного и беспрекословного ученика и студента.

С людьми, которые меня окружали, я никогда не ссорился. Я прятался от них, и никогда не шел с ними на открытый контакт, изобретая миллионы уловок только для того, чтобы хотя бы на минуту остаться одному. Я с детства ненавидел этот мир за свою слабость, а быть может, это жестокий мир ненавидел меня за то, что я был другим, что я был непонятным для него, неразгаданным недочеловеком. «Жуком в муравейнике», ложкой дегтя в бочке безнадежно засахаренного меда. Близких друзей у меня тоже никогда не было. В детстве я очень трудно сходился с другими детьми из-за того, что у меня не было таких же, как у них игрушек, и не было велосипеда. А еще у меня не было папы, который научил бы меня жить, научил бы давать сдачи, отстаивать свои интересы. Я не был интересен другим детям, потому что я был плохо одет и сильно заикался до самого техникума. Я был другой, непонятный для них, странный. Дети постепенно стали неинтересны мне, и я еще до школы глубоко погрузился в самого себя. Зато у меня была мама, которая научила своего сына шить кукол из старых простыней, и вышивать крестиком забавные узоры. Я очень много времени проводил за этим увлекательным занятием. А еще у меня была Верка, с которой мы дружили в детском садике. Мы жили с ней в одном дворе, и учились вместе в одной школе. В восьмом классе, Верка вышла замуж, оставив меня наедине с мамой и с собственными мыслями, но я до сих пор храню о ней самые теплые и трепетные воспоминания. Я был влюблен в эту девочку, но постоянно стеснялся ей в этом признаться. А сейчас уже слишком поздно, мне ее уже не найти, да и вряд ли она поймет когда-нибудь мое теперешнее состояние, и согласится быть со мной. Мне нечего предложить ни ей, ни другим женщинам, которые меня окружают. За заботу надо платить, так же как и за все остальное в этой жизни, а мне едва хватает денег на содержание самого себя. Прошло уже очень много времени с тех пор, когда мы были с Веркой детьми. Зато у меня сохранилась пыльная фотография, на которой мы стоим с ней вместе возле песочницы, и трогательно обнимаем друг друга за талию. Это ее папа нас тогда снял, и одну из проявленных в ателье фотографий вручил мне на память. Сейчас эта фотография висит у меня на кухне рядом с маминым портретом, и, я ее очень люблю.

Когда я думаю о своем детстве, я всегда вспоминаю о том, как мы возились с Веркой и с ее подругами в песочнице. Лепили вместе куличи, или играли в воображаемую больницу. В больнице я всегда был доктором, и мне очень нравилось, когда девочки краснели перед обследованием, и сильно стеснялись, когда я заставлял их спускать трусики до колен, чтобы посмотреть на писю. Трогать Веру мне нравилось намного больше, чем, например ее толстую подругу Надю, у которой уже тогда намечались под оранжевой кофточкой с желтыми утятками маленькие груди. После песочницы мама всегда заставляла меня мыть руки с мылом, и я не понимал почему. Мама объясняла мне, что в песочницу часто ходят по нужде собачки и кошечки, и что если песочек липкий, то в нем нельзя играть, - там моча и кал. А я никогда не любил мыть руки, зато очень любил включать воду в ванной, и облизывать пальцы, а потом говорить маме, что вымыл. Я любил обманывать маму.

В школе, в старших классах, я много раз пытался покончить с собой, но теперь понимаю, что все это было тогда несерьезно. Просто я хотел в очередной раз заставить свою любимую мамочку заплакать, потому что всегда получал от ее слез огромное удовольствие. А вот после маминой смерти, я несколько раз хотел убить себя по-настоящему, но мне это никогда не удавалось. Я всегда останавливался в самый последний момент, и мне становилось безумно стыдно за себя, когда я начинал думать о тех людях, которые найдут мое мертвое тело. Это ведь очень неприятно, исследование трупов, и я не хочу, чтобы кто-то трогал мое тело даже после моей физической смерти. Я слишком щепетилен, чтобы позволить чужим людям прикасаться ко мне. Тем ни менее, я больше не в силах выдержать на этой земле ни одного дня. Я устал, и я хочу отдохнуть. Сейчас мне уже тридцать два года, а у меня до сих пор не растут волосы на лице. Летом, я не могу носить рубашки с короткими рукавами, из-за многочисленных уродливых шрамов на обеих руках, которые остались после неудачных попыток «самоубийства», и всегда очень сильно комплексую по этому поводу. Кроме того, в жаркие дни, я часто получаю солнечные удары из-за того, что перегреваюсь. А зимой я не могу нигде гулять, потому что на улице очень холодно, а сходить в гости мне не к кому, да и ко мне вряд ли кто придет, и я вынужден почти полгода сидеть в своей унылой квартире, и смотреть телевизор, в котором одинокие пальмы наслаждаются шумом прибоя по утрам, а вечером любуются ярким тропическим закатом.

Мне нечего предложить этому миру, потому что я жалкий неудачник, способный только на то, чтобы ругать свою маму. Я не люблю читать книги, меня от них тошнит. Я всегда с большим трудом понимаю то, о чем в них написано, и всегда олицетворяю себя с героем очередного романа вместо того, чтобы задуматься о смысле прочитанного. Я не люблю слушать музыку, постоянно думая о тех людях, которые ее исполняют, и всегда жалею о том, что я не один из них. Я завидую всему миру, и ненавижу его, не умею получать удовольствие, не умею общаться с другими людьми. Все, что я вижу вокруг себя, постоянно напоминает мне о моем жалком положении в этом жестоком мире, и усугубляет мое и без того незавидное состояние рассудка. Я становлюсь сумасшедшим, окруженный этими упругими стенами. Знаете, как это тяжело, смотреть телевизор, и видеть в нем свое отражение? Идти в магазин, наступая грязными ботинками себе на лицо? Слушать радио, с ненавистью закусывая собственную губу? Бояться выйти в подъезд, чтобы не столкнуться с соседями? Бояться идти в магазин, чтобы не затруднить своими просьбами продавщицу? Бояться смотреть в окно, чтобы никто не увидел? Бояться ночи, потому что ночью по городу гуляют хулиганы? Бояться дня, потому что днем по городу ходят уверенные в себе люди? Беспрестанно думать о себе, и отбрасывать, одну за другой, все возможные попытки вырваться из этого ада, потому что другого выхода кроме самоубийства нет? Понимать, что терять в этом мире уже нечего, но, тем ни менее, пытаться сохранить последнее? Лениться и сходить с ума наедине с собственным одиночеством? Бояться затопить соседей, бояться шумных школьников, бояться их родителей, бояться водителей маршрутных такси, контролеров в автобусах, пассажиров, бабушек у входа в подъезд, соседской кошки, электрического чайника, который может замкнуть, телефонного звонка, который может побеспокоить? Я боюсь всего, что меня окружает, и не могу так больше жить. Сегодня, я наконец-то нашел для себя то, что я так долгоискал в этой жизни. Я нашел выход из нее. Я нашел выход для себя. Сегодня днем, я похороню свое слабое тело в таком месте, где меня никто и никогда не найдет и даже не додумается искать меня там. Сегодня, я посмеюсь этому миру в лицо, но сделаю это так деликатно и тихо, так виртуозно и грамотно, что он захлебнется в моем яде, не замечая моего присутствия. Нет, не люди мои враги, и не их поступки, единственный мой враг тот, кто стоит за всем этим.

Для осуществления своего плана, я выбрал Октябрьский парк. Я шел вдоль его бетонных аллей, пока не заметил то, что искал. Свернув возле знакомого с детства павильона с надписью «Тир», и оглянувшись по привычке по сторонам, я зашел в небольшое деревянное сооружение. Почти сразу, в мое лицо ударил густой фейерверк фекальных ароматов. Присев над выгребной ямой на корточки, я измерил взглядом ее приблизительную глубину, и, решив, что места для меня в ней будет достаточно, принялся отдирать доски. Около двух метров в глубину, яма подо мной больше напоминала колодец, густо наполненный вместо воды мухами и фекалиями. Также из ямы слышны были сильные запахи сырой прелости и гниющей плоти. Приглядевшись, я заметил полуразложившейся череп огромной собаки. Глядя на эту бесформенную кучу слипшейся клочковатой шерсти и костей, на которых местами еще сохранились клочки ярко-красного мяса, я окончательно понял, что это именно то место, которое я так давно искал для того, чтобы умереть. Погрузившись вовнутрь выгребной ямы,я принялся быстро, но аккуратно застилать доски обратно, чтобы меня не было видно сверху.

Внизу было жарко как в аду, если он где-то есть. Уютную тишину моего склепа прерывали лишь редкие булькающие звуки. Вдруг я услышал, как дверь нужника скрипуче раскрылась, и посмотрел наверх. Надо мною нависла огромная женская задница. Рыхлые половые губы, слегка отливали в темноте подземелья фиолетовым цветом. Рваные края влагалища конвульсивно сокращались над моим лицом, выжимая из широкой пизды в мой подставленный под испражнения рот тугую струю теплой бурлящей жидкости, пахнущую недавним совокуплением и менструацией. Запах фекалий здесь, внизу, настолько острый и всепроникающий, что слизистая оболочка моих глаз постепенно начинает сильно слезиться, и я ориентируюсь в темноте уже исключительно наощуп, упираясь руками в скользкие, покрытые слизью и насекомыми края выгребной ямы. Хлюпающие звуки падающих сверху в фекалии капель соленой мочи. Кап. Кап. Кап. Вокруг меня - замкнутое пространство. Один за другим, я делаю своими упругими легкими серию максимально глубоких вдохов, чтобы не задохнуться и не умереть в этой затхлой темноте от приступа медленно подступающего ко мне удушья. Я необыкновенно возбужден. Едкий пот стекает с моего лба на глаза, и я уже почти ничего не вижу, сквозь запотевшие линзы своих грубых очков в тяжелой роговой оправе. Перепачканными калом руками, я снимаю со своего носа очки, и складываю их в оттопыренный карман своей промокшей насквозь рубашки. Удушье, вкупе с острым запахом фекалий, и едким потом, заставляет мой толстый член, с раздувшимися на его буром стволе фиолетовыми венами, конвульсивно эякулировать мутной щелочной спермой, а мой заросший полипами анус, отвечает в этот момент на фрикции члена упругим актом дефекации в несвежие трусы. Сперма и кал приятно согревают своим маслянистым запахом и прелым теплом. Я вдыхаю в себя этот пряный запах разложения. Скррррииипп. Надо мной - огромная рыхлая задница, покрытая струпьями и редкими морщинами. Дряхлая задница сосредоточенно кряхтит и спазматически тужится, пытаясь выдавить из себя, завернутую в скользкий кокон свежую личинку. Я отрываю от нее свой мутный взгляд, и начинаю наблюдать за красивыми мухами, которые звонко совокупляются между собой и откладывают в теплых фекалиях, испарения от которых глубоко впитываются в поры моей соленой от пота кожи, свои микроскопические, идеальные по форме яички. Вдруг из вывороченного наружу геморроидального ануса, на меня сваливается упругая маслянистая колбаска. Размазываясь глиной по моему лицу, она с булькающим звуком падает еще ниже, к моим ногам, и на нее моментально слетаются звонко жужжащие мухи. Я замечаю в свежих фекалиях плохо переваренные ленточки томатной кожуры. Плюх. Звук падающего сверху теплого кала, мягко растворяется в плесневелых кирпичных стенах, крошки от которых больно царапают мои ладони, когда я упираюсь в них своими руками. Вдруг из очередной лоснящейся надо мной от пота и сала задницы, на мое лицо по очереди вываливаются одна за другой несколько упругих личинок. Затем, задница надо мной проглатывает своим сморщенным фиолетовым ртом листок пожелтевшей от времени бумаги, и выплевывает его в меня. Глазами и языком, я медленно слизываю с шероховатой испачканной поверхности размазанные буквы, а затем начинаю медленно заглатывать вовнутрь себя тугие, лоснящиеся маслом крепкие фрикадельки. Эту за маму. Эту за папу. Эту за бабушку. Эту за дедушку. Эту за Веру. Эту за Надю. Эту за меня. Мои глаза медленно закрываются, и я сладко засыпаю в своей уютной пещерке, чтобы уже никогда не проснуться.

_{-------------------------------------------------------------------------------}

^* Спасибо за идею рассказа Владу Машину.