Литература

Все закончилось так, как и должно было. Он рвал и метал, срываясь порою на дикий хохот или на жгучую желчь. Пытался убедить. Угрожал и доказывал. Глаза его выкатывались из орбит, а из вен в стигматическом экстазе бурными потоками хлестала темная кровь. Но все было тщетно. Последним его выкриком было: "Гофман был пьян, когда писал этот бред!" И в тот же миг толпа захлестнула его. Вокруг завертелся хоровод из красных, порою багровых, натуженных кровью лиц. Он пытался всмотреться в них, но они пролетали столь быстро, что глаза запоминали лишь затаившееся языки в распахнутых настежь ртах, да меховые лабиринты ноздрей. Терпкий, густой запах нечестивой толпы окутал его, окончательно повалил на землю. А люди все смеялись, визжали, бесновались, плевались, огрызались и втаптывали своими босыми ногами в пыль немощеных улиц. В ушах вертелся тонкий, женоподобный смех евнуха.

Под противное улюлюканье толпы он покинул ворота Евксинского Понта. Лишь только драная, сделанная из грубой холстины роба была на нем, повязанная в поясе тонкой бечевой. В правой руке он держал высокий, прямой – не пастушечий посох, - чтобы опираться на долгом пути, да отбиваться от волков. В котомке лежал трут, огниво, кусочек кремня, жалкая щепотка соли, да кусочек твердого как железо копченого мяса.

Отвергнутый всеми, отвергший всех, он пошел прочь – туда, где Полярная звезда указывала путнику дорогу на север.

И все же он твердо верил в то, что ушел сам, по своей воле. Ушел в пустыню от славы человеческой.

Под его ногами весело звенела земля.

Но не по пустыне шел он – велико владение Империи. Больше полной луны придется идти пешему – не конному до ее границ. Вроде тянутся вдоль дороги чьи-то владения, виднеются ухоженные сады, окруженные плетнем – но не жди ни от кого помощи: налоги базилевса велики – и так еле-еле сами кормимся. А тут еще и конные разъезды. Если есть у тебя за душой хотя бы один медный обол, да пергамент, на коем писано, кто ты и куда направляешься, - так радуйся, если всадники просто остановят, оберут и поскачут дальше. Если же ты беден, только увидел разъезд – скорее бросайся под прикрытие придорожных камней иль деревьев – даст бог, не заметят тебя. А если заметят – то примут наверняка за беглого раба, и тогда можешь вообще ни на кого не уповать. Только на фатум.

Так и добрался Антоний до граничных крепостей. Пробивался жалкими подачками, даваемыми в монастырях. Спал под полуденным солнцем, шел ночью – вдали от дороги, но и не теряя ее из виду.

Однако глупо было бы идти на север без оружия. Если тебя и не убьют варвары, так точно помрешь от голода. Так что он запасся луком с пятью стрелами с медным наконечником, да ржавым, но пригодным топорищем без ручки – ее можно сделать потом. И ладно, что сейчас лишь май – пройдет лето, наступит дождливая осень. Можно тогда будет вернуться назад. Зимой там не проживешь.

И вот закончилась Империя. Позади остались дворцы Палатия и хижины бедняков. Здесь уже бессильна христианская церковь – остается уповать лишь на всесильную судьбу и, совсем немного, и на самого себя.

Можно ли сказать, что тут действительно никого нет? Отнюдь. Там и тут попадаются поселения булгаров. Пройти еще пятьсот стадий и своими глазами увидишь и первых скифов – уголичей. Варварам лучше на глаза не попадаться. Они знают Империю не по божьему слову, проповедуемому ею, а по сильным палатийским войскам, пред коими меркнет беспорядочный строй варваров. Вот и живут так: в страхе перед Империей, но, тем не менее, преклоняются своим, грязным языческим богам. Приносят жертвы. Хотя… немногим раньше и воинственные франки приняли христианство – а что толку?! Им, видать, без разницы, кому приносить человеческие жертвы. Теперь, совершая победоносные походы против италийцев, они не гнушатся отблагодарить Христа кровью. Дикари.

И все же трудно здесь. Леса изобилуют дичью, а ведь ее так просто не поймаешь – нужна сноровка. И, казалось бы, ведь не сидел никогда в монастырях, все время бродил по разоренной Илиаде, проповедовал слово божье и искоренял остатки язычества – в пустыне тяжелей. Одиночество лечит. Но какова его цена? Тугая тетива лука еле дается старым мышцам, острое оперение стрелы царапает запястье, оставляет рубцы. Но главное - не терять стрел. Тогда будет что поесть. Одним одиночеством и размышлениями сыт не будешь. Даже сладкие лесные ягоды не удовлетворят голод. Хотя пост надо соблюдать строго – то закон, на то воля Господня.

Антоний не терял счет времени. Жаркий июнь выдался этим летом. На месте тоже не сидится – хочется повидать чуждые ромею прикарпатские леса.

Однажды он забрался на пологий, высокий холм. Его подножье заросло лесом, вершина завистливо попирало небо, за что ее облюбовали заросли чертополоха и прочей сорной травы. Зато какой вид открывается с вершины! Даже пустыня может быть раем: он увидел, как на сотни стадий равнина, поросшая лесом, сверкала на солнце блюдцами маленьких озер, вереницами рек.

А где-то вдалеке живут люди – их выдает дымок на горизонте. Хорошо, наверное, жить в таких местах! Свободные люди эти скифы….

Но главное – мысль. Жаль, что голову пьянит от лесного воздуха похуже, чем от церковного (иного он не пил) вина – вот и мысль выходит сумбурная, как у безусого подростка, убегает куда-то вдаль, где не ступала нога человека. Но все-таки проясняется истина вдали от мирских забот. Свят подвиг первых монахов, уходивших в пустыню от славы человеческой. Много о них сложено легенд и святых писаний, написано икон. Велики они были – ни чета ему – укорял он себя. Но разве велел когда-нибудь бог истощать тело до смерти в порыве веры? Поста вполне достаточно. Да и полезен пост и для нужд Империи – охлос меньше ест, и на том выгода. Полезна церковь государству. Но и государство не может без церкви. Вряд ли в скором времени патриархи будут ходить по струнке по веленью Базилевса. Хотя пути Господни неисповедимы. Вот и опять! Мысль в сторону. Дьявольский промысел ей-богу!

А день уже клонится к полудню. Антоний сел на травянистом берегу мелкой речушки, положив посох, лук и топор под ноги, обнял руками колени, встряхнул седой бородой и надел капюшон, чтоб солнечный свет не ударил в голову. На том берегу, над обрывом возвышался языческий идол высотой в два человеческих роста. Голова его была объята окаменевшем пламенем солнца, впалая костлявая грудь была прикрыта каменным доспехом. Длинные пальцы сжимали рукоять меча.

Было жарко. Контуры языческого божества расплывались, делались нечеткими.

Полуденная Дрема подкралась незаметно. Но он и не предполагал, какими дьявольскими искушениями она ему грозит.

Искушение святого Антония

I

И увидел он, как рядом с ним мерзкая крыса, облаченная в стальной панцирь, раздвинула лапками стебли прибрежной травы и, будто не замечая Антония, вышла из нее и, достав откуда-то лопату, стала выкапывать себе нору. Надо сказать, что делала она это очень быстро. Буквально в семь секунд нора, даже, скорее, яма, в которую легко бы провалился олень, была вырыта. Крыса нырнула в подземелье, даже не вильнув, по обычаю, хвостом – он был скрыт за доспехами. Антоний, одним глазом в это время наблюдавший за крысой, решил зайти в нору вслед за ней – тихонько кряхтя, опираясь на колено, он поднялся и спустился в яму.

С покатого, не совсем ровного потолка свисали корни деревьев, капала вода. Тут и там под ноги лезли камни, потревоженные после миллионов лет сна, за которые нарос пласт земли. Кое-где Антоний спотыкался об трухлявые стулья, глиняные амфоры, битые черепки. А тогда, когда он уже лишь на ощупь продирался вдоль стен пещеры (туда уже не могло добраться полуденное солнце), он услышал, будто под ним что-то грохочет. Антоний испугался – уж не ад ли это!? Но это был не ад – сквозь мглу он увидел свет окон и силуэты едущих людей - метро.

Приснилось ему, будто едет он в поезде метрополитена по кольцевой линии. Станции бесконечным циклом зависали на время в окнах, чтобы потом исчезнуть во мраке туннеля. Станции повторялись. Люди же заходили в вагон, садились или вставали, держась за поручень. Потом выходили. Но никто не мог привлечь его внимания. Все были одинаковы, серы. Пассажиры отличались от пышных станций своей нарочитой серостью, отвлеченностью взгляда. Поэтому и он потупил свои глаза в коричневое покрытие пола вагона – грязное, сплошь покрытое черными бородавками раздавленных жвачек и смачными клоаками плевков.

Но вот увидел он, как по вагону, цепляясь за колени сидящих пассажиров и дергая за полы шуб и затяжки курток стоящих, пробирался грязный, оборванный цыганенок, выпрашивающий, требующий милостыню. И вот он остановился напротив пассажира, сидящего напротив Антония. Цыганенок что-то лепетал своим грязным, картавым голосом, а пассажир смотрел на него спокойным взглядом, дожидался, когда мальчик отстанет от него. У пассажира были длинные, с детства нестриженые черные волосы. Не длинная, но и не короткая борода. На нем надето серое пальто, к лацкану которого был приколот значок НБП. На рукаве была красная повязка, с нарисованными внутри белого круга серпом и молотом. Его руки покорно лежали на раздвинутых коленях.

И тут Антония осенило. Он сошел с сиденья, опустился на землю, на коленях подполз к пассажиру и поцеловал его блестящие черные ботинки. Сказал: "Господь мой, Иисусе, прими меня, раба своего". Иисус сказал ему: "Встань!", и он покорно встал. Тогда Иисус усадил Антония на свое левое колено, как ребенка, поцеловал в глаз и спросил:

- Чего ты хочешь?

- Господи, скажи мне ИСТИНУ.

- Ты хочешь ИСТИНЫ? Так слушай же!

Он тихо сглотнул слюну, кончиком языка облизал запекшиеся губы и начал:

В начале было Слово.

И Слово было у Бога.

И Слово было Бог.

Все Слова –

Наглая,

Гундосая

ЛОЖЬ!!

- Запомни это, сын мой. А потом расскажи об этом людям. А что бы им было понятней, расскажи им эту притчу:

Однажды на земле Иудейской встретились три апостола: Иуда Искариот, Петр и Иоанн. Первый проповедовал коммунизм, второй – фашизм, третий – космизм. И стали они спорить между собой о том, что лучше. Каждый настаивал на своем.

И вот они увидели, как на поле добрый пастырь стерег овец. Они решили подойти к нему, и таким образом узнать, кто прав. Пастырь согласился – взял на руки овцу и начал молча слушать. И стали они рассказывать по очереди пастырю. Иуда – про коммунизм, Петр – про фашизм, Иоанн – про космизм.

Долго молчал пастырь, после того как последний апостол закончил свою речь. Наконец он подошел к Иуде, дотронулся своей ладонью до места, где животом заканчивается грудная клетка. Это место, куда в драке бьют друг друга мальчишки – ибо удар туда приносит наибольшую боль. Когда же мальчик возмужает – удар туда будет ему нипочем.

Потом пастырь подошел к Петру и дотронулся кончиками пальцев до лба, немного при этом толкнув голову Апостола.

И, наконец, он подошел к Иоанну, будто поклонился, коснувшись при этом ладонью до пят Апостола.

И узрели тогда Апостолы великую мудрость пастыря и провозгласили ему "Мессия! Осанна! Веди нас за собой, ибо так мудр может быть только сын Господа нашего!"

Иисус закончил. Вздохнул. Антоний пытался, было, что-то сказать, но он не дал, закрыв ему рот ладонью. После чего Христос выколол Антонию глаза.

II

Все погрузилось в темноту.

Но с убавлением зрения, остальные чувства его обострились до невыносимой силы и ударили сонмом звуков, ароматов, прикосновений.

Узнал он, что однажды, темным ноябрьским вечером, на сыром чердаке кошка родила четырех мертвых котят. Кошке было невдомек, что маленькие серые тельца не показывали ни малейших признаков жизни – шершавым языком она стала слизывать с них свою кровь. Кошачий мозг не понимал, что ее дети уже не увидят ни заблеванного пола в подъезде, ни серого неба, не почуют ни запах выхлопных газов, ни сладкий аромат еды. Но ей было все равно – всю любовь, которую она только могла отдать, она отдавала этим четырем крохотным трупикам. Но трупики не отзывались – не шевелились, не пищали, не требовали молока.

Спустя день кошка просто забыла о них, а потом на чердак пришел лифтер – молодой мужчина лет двадцати пяти и просто так, ради смеха, выкинул их за тоненькие хвостики и пуповины прямо в шахту. Четыре трупика, от которых уже начинало пахнуть падалью, пролетели полагающиеся им сорок пять метров и шлепнулись о дно шахты. Причем один из котят попал прямо на чугунный амортизатор, и его разорвало, прежде чем он присоединился к трем своим товарищам. Они даже не испачкали ничего своей кровью – ее и не было в четырех маленьких тельцах. А потом их закидали мусором ничего не подозревающие жильцы. Затем останки вспахали трудолюбивые червяки – они довершили дело, не оставив и скелетиков.

А где-то в это же время, в витиевато-пустом пространстве малолитражной московской квартирки, а точнее в ее кухне, за простым ДСП-шным столом сидела молодая пара – парень и девушка лет восемнадцати. Одеты они были сравнительно нарядно, не по-домашнему. Парень был в джемпере и в джинсах, на девушке – темно-серое платье. Парень облокотился на стол и перебирал в руках гранату, а девушка положила подбородок на скрещенные руки и наблюдала за часами с кукушкой, висящими на стене.

Меблировка была скудной: кроме стола и трех табуреток с облупившейся краской, еще стояла замызганная газовая плита и старая, разномастная кухня. В уголке утробно урчал пузатый холодильник. На широком подоконнике стоял горшок с завядшей геранью, а за окном, кроме пустоты ночи ничего уже больше не было. На оконное стекло была крест-накрест наклеена изолента.

Тихо. Только звуки метели доносились из многочисленных щелей. Дуло.

Было полшестого утра. До полудня еще бездна времени. Нестерпимо хотелось спать. Тогда девушка (ее звали Юлей) подошла к плите, поставила на него чайник. Пройдет еще целых четверть часа, прежде чем чайник раскочегарится, задорно, даже надрывно засвистит, извещая, что кипяток готов.

Пока чайник грелся, начали проверять оснастку: все ли в рюкзаке, хорошо ли в сумку уложены гвозди, надежно ли прилажен провод ко взрывному устройству, представляющему собой солидный тротиловый блочок. Привычных часов с будильником не было – оно приводилось в движение переключателем на проводе, позаимствованным у настольной лампы. От переключателя идет всего три провода – на рюкзак, на спортивную сумку (парень – Андрей, нес на себе сразу две сумки) и на связку гранат, которые находились у Юлии на эдаком корсете, а у Андрея на груди и под руками. Если начиненный взрывчаткой корсет слегка полнил девушку, то парня только красил – мышцы как будто распирало. Попробовали на вес – тяжело, но не так уж и обременительно. Можно посоветовать каждому, кто страдает излишним весом.

Раздался свист. Юля громко топая побежала на кухню, сняла с огня газовой плиты чайник, налила в две кружки сперва кипяток, потом разбавила заваркой. К чаю были три конфеты "Белочка" с орехами. Девушка сразу загребла их к себе, Андрей спорить не стал. Сахара не нашлось. Тогда Юля достала из аптечки тугую связку псилобицина и вместо сахара кинула по две таблетки в чашку.

Очухались только к восьми часам, обнаружив, что от пачки псилобицина осталась одна облатка. Ее Юля засунула в нагрудный карман платья. Потихоньку светало. Половина дома напротив уже была освещена солнечным светом. Был ясный будний день.

Пора собираться.

Еще раз все проверено. Все подсоединено. Можно выходить.

Андрей надел серую пуховку, с надписью "Bear USA", Юлия – простое, осеннее, без ворота пальто. Вроде как и не заметно ничего подозрительного. Молодая пара с сумками и рюкзаками поехали куда-то загород. Только зачем-то девушка натянула себе на рукав повязку НБП, а парень напялил на голову беретку со звездой.

На лету они заскочили в автобус. Времени было полдвенадцатого, так что пассажиров было немного – все они расселись поодиночке. Если кто новый войдет в автобус – тому придется садиться с кем-то парой, поэтому и уставились так злобно на них пассажиры. И ладно, если они бы были грязными бомжами, от которых пахнет тухлой рыбой и сто лет немытым телом. И пускай, коли, это - старая, опустившаяся баба лет пятидесяти, злобно матерящаяся, отпускающая нелестные комментарии в адрес всех сидящих. Но нет! Два нацбола – это хуже. Они знают. Они боятся! Вот они какие! Жалкие обыватели!

На кой черт садится – псилобицин наподдал силы в ноги, сделал мышцы упругими, как туго надутые мячи. Кажется – будешь прыгать, и пол под тобой проломится. Андрей и Юля попрыгали – ничего подобного. Тогда Андрей приуныл, сорвал с поручня кожаную рукоятку и зажал зеленую клавишу остановки над дверью. Раздался веселый звон. И он продолжался дальше! Звон! З-з-з-з-з!!! Водитель резко тормознул – подумал, что кому-то приспичило выйти – Андрей вместе с Юлькой упали на грязный пол – по хрену!

Открылись двери, и оттуда вылетела меховая шапка сидящего около двери гражданина с кейсом. Гражданин ошалел, вскочил и кинулся за ней. Двери за ним закрылись. Смешно.

За окном было солнечно и ясно – голые деревья топорщились стволами за окном автобуса, на небе висела кем-то обгрызенная с одного края луна. Автобус ехал по широкой автостраде, иногда взор радовался новопостроенным, но уже грязным наземным переходам. Тут и там, на фонарных столбах, мелькали перед взором пышные венки и опустившие голову красные гвоздики.

Порядочная женщина в поеденной молью шубе прокомпостировала билетик малинового цвета.

Тогда и Юлька подошла к компостеру и вместо билетика пробила упаковку псилобицина. Андрей решил сделать то же самое, но псилобицина больше не было. Тогда он достал свой синий студенческий и прокомпостировал его.

Пассажиры потихоньку начали кипятиться: суровый мужчина лет сорока пяти сделал "молодым людям" замечание, но те и слушать не стали – прокричали вместе, девушка задорным, радостным голосом, парень – глуховатым баском: "Заткнитесь, суки! Джа на нашей стороне!" Андрей подтянулся на поручне, раскачался и заехал ногами в стекло – окно не выдержало, весело треснуло и вылетело из резиновой рамы. Тогда водитель остановил автобус. Парень с девушкой разулись, кинули обувь в гармошку посреди салона и, вознегодовав по поводу незапланированной остановки, стали петь "юного китайского добровольца". Дверь открылась – в салон ворвался водитель с разводным ключом, но нацболов и след простыл – они сиганули из разбитого окна, чуть не попав при этом под машину. А что такого, что водитель машины резко затормозил, вывернул руль влево и въехал в бетонное ограждение? Сзади в него припарковался потрепанная "Четверка", а за ней и новенькая "Ауди".

Андрей и Юля были уже далеко. Псилобицин держал их в своих нежных руках.

До метро еще десять минут ходьбы, и тут они вспомнили: по правилам метрополитена босиком находиться там нельзя. Пришлось пройти к жилому кварталу, порыться в мусорном баке. И зачем люди выкидывают еще совсем новую обувь?! Юля и Андрей нашли ее без проблем. Только вот подошва дырявая – не беда. Да и у Юли шпилька на новых туфлях сломана – все свои, стыдится некого.

Спустились в метро. Турникет поглотил магнитную карточку, прожевал ее содержимое в своих механизмах, выплюнул через секунду. Но Юля вновь и вновь вставляла билет в пасть турникета, пока, наконец, поездки на нем не кончились. Тогда, не реагируя на возмущенный голос старушки, что сидит у турникетов, прошли мимо нее, предъявив облатку псилобицина. Одну на двоих, причем! Старушка и рада была бы их остановить – так десятки других ринутся. Ладно уж… молодежь! Доехали до станции "Александровский сад". Вышли. Скорее! Еще десять минут осталось.

В центре города погода пасмурная, не то, что на окраинах. А может, это просто солнце уже успело спрятаться за тучи. Быстренько прошли по мостикам мимо безвкусных "шедевров" скульптора Церителли. На входе в Манеж они заметили стоящего холуя в черном костюмчике и с щеткой наготове. Чистильщик обуви надменно покосился на молодую пару и отказался почистить добытые на помойке ботинки – за что получил в зубы. Охрана среагировала быстро – кинулась к Юле и Андрею. Те сразу побежали – туда, где больше народа. Вон – там, выбирают какие-то очки за 5000 рублей, перебирают дорогие золотые брошки, хвастаются туго набитыми кошельками. Ая-яй! А рядом ведь какие-то дорогие бутики с одеждой,… а сколько там самодовольного, всего из себя модного, тщеславному народу…

Охрана бежала быстро. Почти догнала. Нечаянно сбила подвернувшегося крашенного педераста. Но трудно бежать с нагруженными рюкзаками и сумками, тем более, если утром нажрался до одури псилобицина. И вот – охранник уцепился за рукав Андрея, резко дернул на себя, так, что парень упал. Но было уже слишком поздно. Жирный мент замахнулся дубинкой над головой Юли, успел заметить, как та улыбнулась, скользнула тонкими пальцами к кнопке переключателя И СДЕЛАЛА ЭТОМУ МИРУ АБОРТ!!!

III

Когда дым рассеялся, его привлек шум на центральной площади. Она была полна нарядных, веселых людей. Между высокими домами провисали разноцветные фонарики, из широких окон торчали флаги. Кругом был слышен смех детей. Все скандировали лозунги. Кто-то стрелял в воздух из автомата. Было весело. Провожали героя Гастелло.

Все кричат: "Гастелло, Гастелло!" И вот – он выходит на крыльцо главного дворца. Одет в белый костюм, белый галстук, белую сорочку, белые брюки, белые ботинки. Лишь волосы его черны как зола, а лицо загорелое как плитка шоколада. Оглядывает толпу. После чего поднимает вверх правую руку – дайте тишины.

Речь его мягка, струится словно шелк. Слова острые, как сталь клинка – всем врезаются в сердце, запоминаются навеки.

Великий Подвиг он должен совершить.

Он дает Священную клятву, держа на кончиках пальцев Чашу Грааля, наполненную волосами И.В. Сталина. Гастелло тихо шепчет слова клятвы, как заклинание, закрыв глаза, отдавая ей всего себя, всю свою сущность. Закончил. Плюнул в чашу, отдал ее стоящим рядом волхвам, и те понесли ее сквозь толпу, расчищая при этом путь для Гастелло.

И вот – толпа перед ним расступается – Гастелло идет по ковровой дорожке к своему бумажному самолету. Сверху на него сыплются букеты цветов, праздничные венки из пахучих ландышей. Со всех сторон на него изливается церковный ладан.

И вот его самолет – блистает на солнце. На киле – красная звезда. Номер сияет свежей краской. А отполированный цоколь дарит всем ясные блики.

Проложен трап – Гастелло на ходу скидывает костюм – лишний, светский, тленный. Под ним кожаный пилотский костюм. И вот он уже у кабины – на прощание всматривается в лица сограждан, дарит последнюю, ослепительную улыбку. Он и должен быть таким – радостным, веселым. Ведь ему предстоит величайший, грандиознейший Подвиг.

И вот – уселся он узкое пилотское кресло, натянул на глаза особые очки. В наушниках раздался восторженный голос: "ВАМ ВЗЛЕТ!!!"

Самолет Гастелло выруливает на взлетную полосу. Легко, словно пушинку, пилот отрывает его от бренной земли. С неба люди кажутся теперь букашками. Теперь он видит лишь беснующуюся, многоликую толпу – все машут ему на прощанье. "До свиданья!!!" – кричит ему молодая женщина с ребенком на руках. "К дьяволу!!!" – послышалось ему.

И вот взят курс. Внизу, под пеленой облаков проплывают города, паутины рек, тарелки озер, гущи лесов. И необъятная целина. Но сквозь герметично закрытый цоколь все же проникают запахи – близится море. И вот оно – пролегло прямо по курсу, на горизонте – бесконечной, натянутой струной.

Затянуты ремни, все проверено. Гастелло оглянулся назад и увидел за собой крошечную точку – второй самолет. В кабине его сидит старый друг Гастелло - Гагарин. Он тоже совершит подвиг.

И Гастелло уже у самой цели – самолет вперед летит. На проверенный прицел взята золотая рыба-кит. Вторая плещется рядом. Ее дни тоже сочтены.

Хочется пить – не нужно. Грандиозная туша кита мирно плещется в море. Еще немного.

Еще чуть-чуть. Кит увеличивается на глазах

Удивленные глаза кита ловят взгляд стального винта.

Еще считанные метры. Доли секнуды. Гастелло загадывал желанья. А еще хотел воды. Хотел выпить море.

Но поздно – грандиозный взрыв оглушил всю Ойкумену. Кит заревел, выпустил последний фонтан из дыхала…. Через некоторое время самолет протаранил и второго кита. Подвиг свершился.

Теперь сотни рыбаков на своих остроносых, ветхих суденышках подплывут к мертвым китам. Торжественно извлекут тела героев, обогреют их на вечном огне и насыпят поверх их праха землю – к небу подымется горб кургана.

Из китовьего жира наделают белил для женщин. Скелеты отвезут в музеи.

И каждый год будут праздновать день, который наступает за одиннадцать дней до осеннего солнцеворота.

Днем веселые студенты будут кидать бумажные самолетики в лекторов. А вечером соберутся на площадь. Парни наденут завитые рыжие парики, девушки покрасят волосы и все будут готовиться к году Мертвой Лисы, корча при этом рожи купцам и прочим иноземцам.

А когда успокоятся – пойдут на ночь глядя в поле, невзирая на легкий морозец, и будут глядеть сквозь горла осушенных бутылок на звездопад.

Ленин тоже писал об этом.

IV

Но он успел вовремя умереть – сознание уносит в сторону. Прочь. Прочь!

Туда, где в лесу, под сенью дубрав спрятался Оракул Нифельхейма. Тот, который еще на все вопросы отвечал: "Пуля виноватого найдет."

Не нужно спрашивать Оракула о будущем – что бы ни случилось – все к лучшему. Ведь дальше больше: на полянке играет серая, в черную полоску кошка. Играет с выдранным из земли одуванчиком. Вскинет его, встав на задние лапки – поймает. Кусает острыми зубами, но вот укусила зубами зеленый стебель, и из него фонтанчиком брызнуло белое молочко, залило кошке морду, пасть и ноздри. Молочко ядовитое, и теперь кошка медленно подыхает на солнцепеке.

А вокруг проходит грандиозная выставка промышленной архитектуры. Вон стенд стекла и бетона – огромный кубик с витражами. Слева от него стенд стали и дерева. Но он почему-то пустует. Хотя нет! Просто все его экспонаты перетащили к себе завистливые хозяева правого стенда – антропофагии. И теперь там сплошной бардак – все перепутано, накидано в кучу, не посмотреть, и не потрогать.

Я взял дохлую кошку и отправился на выставку. Посетил все стенды. Осмотрел все экспонаты. Оставил восторженный отзыв в книге жалоб и предложений – за себя и за кошку.

Лишь когда вышел, вдали увидал сгобленного монаха, который стаял у опушки бетонного леса и безучастно глядел на переливающуюся огнем доменных печей выставку. Я подошел к нему, поприветствовал, попросил благословить кошку, но тот лишь развел руками – мол, нельзя благословлять мертвых. Тогда я попросил ее оживить. Монах вновь отказался. Я стал настаивать, браниться и кусаться. Но тот плюнул мне в лицо и нырнул в непонятно откуда возникший выход метро. За ним я уже последовать не мог – у меня не было ни жетона, ни проездного.

Я оставил кошку не земле – предоставил трупам хоронить своих мертвецов и ушел в пустыню от славы человеческой.

По дороге, встретив того монаха – Антония, который шел в обратном направлении, опираясь посохом и скрипя старыми суставами. Я помахал ему вслед.

-+-+-

И тогда он проснулся. Протер запекшиеся глаза, откинул капюшон, встал и по броду перешел через реку.

Антоний встал перед языческим идолом. Отрубил топором себе левое ухо и возложил его у основания божества, в знак жертвоприношения.

Он отдал душу господу спустя двадцать долгих лет в Херсонесе – дальней провинции Византии – Тавриге. И все это время он беспрестанно молился, прерываясь только на сон и на принятие пищи. Молился всегда один, и старшие клирики частенько сплетничали, что тот молится на каком-то еретическом, совсем не похожем на эллинский, наречии.

Когда он умирал, попросил в бреду, чтобы тело его схоронили на родине. Но никто не знал, где он родился – похоронили на монастырском кладбище.

Могила его стерлась с годами. Кости переварила земля.

Только вот толку от этого уже не было – землю со скалистых берегов сносил ветер, давая лишь почву для лишайников и прочих нетребовательных растений. Так было – так будет. Теперь уже самому пытливому археологу не найти его нетленные мощи – на краю сгоревшей Ойкумены даже черепки не даются в руки, не то что чей-то прах.

Берега Крыма ласкало Черное море, унося в свою пучину амбиции отравленных князей, прокламации отвергнутых Чацких, и мощи безымянных монахов, ушедших в пустыню от славы человеческой.