Литература

- Володя, скажите честно, вас на журфаке специально учили задавать некорректные вопросы? - Улыбаясь в усы, профессор Карманов отставил в сторону тарелку и потянулся к бутылочке с минералкой. - Понимаю, сейчас такое время, что без жареных фактов газета уже и не газета...

«Если бы там чему-то могли научить, я бы лучше сидел на занятиях, а не набирался опыта в идиотской газете для пенсионеров...» - подумал его собеседник, чувствуя, как начинают алеть щеки.

- Извините, не хотел вас обидеть… Как-то само собой выскочило… - промямлил он, кляня себя за нерасторопность. Одна из заповедей журналиста: не задавать идиотских вопросов. Он ее только что нарушил, а теперь еще и оправдывается.

Володя прикусил язык.

С самого утра всё шло кувырком. Сначала сели аккумуляторы в фотоаппарате - накануне Володя остался ночевать у Лики и забыл поставить их на подзарядку. Потом, когда он сбегал за батарейками, неожиданно позвонили из редакции, и проклятый мобильник не постеснялся спеть посреди врачебного консилиума: «Да, ты права, я дикий мужчина - яйца, табак, перегар и щетина!» Отлично, ничего не скажешь. А теперь он сидит в кафе и хлебает уже второе пиво, хотя находится «при исполнении» и к спиртному, по идее, не должен приближаться на километр. Да плюс к этому имеет наглость интересоваться у психиатра с многолетним стажем, не подтекает ли, часом, у того крыша. Еще один превосходный шар, прямо в лузу! Осталось только нажраться при интервьюируемом, наблевать на стол и отправиться искать новую работу, потому что из газеты его вышибут в два счета. Кажется, Лика права - он начинающий пивной алкоголик. Или уже не начинающий?

Володя съёжился и рефлекторно отодвинул от себя полупустой бокал. Толчок вышел слишком резким, и бокал, доехав до края стола, со звоном полетел на пол. Расплескавшееся пиво брызнуло ему на туфли и штанину джинсов, начало пропитывать носки.

Это был какой-то кошмар.

- Господи... простите, пожалуйста... - Володя бросился поднимать посуду. Его лицо пылало, как китайский фонарик, руки дрожали, по вспотевшей голове как будто звезданули обухом. Он огляделся, ловя любопытные взгляды из-за соседних столиков, и тут же представил, как взбешенный Карманов звонит главному редактору, чтобы высказать все, что думает о репортерах газеты «Заря». От стыда у него что-то сделалось со слухом: на минуту все окружающие звуки растворились в грохоте колотящей в виски крови. Отряхивая штанину, Володя остро пожалел, что у него нет пистолета. Бабахнуть себе в тупую голову - и конец всему этому позору.

Каким-то чудом бокал остался цел, но по его стенке пролегла тонкая трещинка. Избегая смотреть Карманову в глаза, Володя поставил его на стол и повинно вздохнул. Он все запорол, спорить с этим бесполезно. И неважно, что скажет начальство; в конце концов, всегда можно уйти на веб-студию к приятелю, ему как раз был нужен контент-менеджер для новостного портала. Но вот Лика огорчится – это сто процентов... В «Зарю» Володя попал по протекции её отца, и теперь любая неприятность на работе могла осложнить ему личную жизнь, в которой волнений и так хватало с лихвой.

Начиналось все неплохо: коллеги Карманова заказали «Заре» серию статей, подытоживающих трудовой путь уважаемого психиатра, профессора и доктора медицины, чтобы подсластить ему уход на пенсию. Заодно предполагалось как следует пропиарить лечебницу, где тот тянул трудовую лямку – как подозревал Володя, это и было основной целью заказухи, место под которую уже выделили на дорогостоящем центральном развороте. Подобными делами в «Заре» обычно занимался Игорь Синцов, сорокалетний лев со вставными зубами и представительной сединой, но он как раз укатил в отпуск, а время поджимало – первый материал о Карманове должен был выйти уже на следующей неделе. В результате работу доверили зеленому Володе Шишкину, который сидел на испытательном сроке, заполнял водой ненавистную колонку «Вы нам писали» и ни о чем подобном мечтать даже не смел. За работу он взялся рьяно, два дня пробродил по выкрашенным бежевой краской коридорам больницы вслед за халатом усатого мэтра психиатрии, даже успел сделать приблизительные наброски будущих статей, но на третий день расслабился, и неприятности сразу полились как помои из рога изобилия. Последний номер программы – вообще сказка: невзирая на Володины ляпы, вежливый Карманов предложил закончить общение посиделками в кафе, а он мало того, что напился, так еще и посуду побил. Кретин, вот кретин…

От расстройства журналист совершенно протрезвел. Теперь уже горели не только его щеки, но и шея. И неизвестно, сколько бы еще продолжалась эта пытка, но внезапно Карманов развалил стену молчания.

- Володя, вы расстроились? – сказал он невозмутимо, протирая очки клетчатым носовым платком. - Да высохнут ваши джинсы, ничего с ними не сделается... Плюньте.

Володя поднял глаза, подозревая насмешку, но ничего такого во взгляде Карманова не обнаружил. Без очков психиатр выглядел лет на десять моложе, и журналист подумал, что если убрать мешки под глазами и сбрить прокуренные усы, то выйдет не такой уж старый дядька.

- А вопрос ваш... – сказал дядька, усаживая очки на переносицу. - Если хотите, мы можем поговорить на эту тему, только, я надеюсь, в газету ничего такого не попадет. Поймите меня правильно…

Окружающие звуки вернулись - как будто кто-то крутанул колесико громкости в обратную сторону. Володя облегченно кивнул и спрятал цифровой диктофон в карман, сделав вид, что выключил его. Но окончательно его отпустило только когда Карманов подозвал официантку и заказал еще два пива - безалкогольное для себя и «Гиннес» для него.

- Ваши рефлексии понятны, но совершенно излишни. Я вам так скажу: ошибки делают все, особенно по молодости. - Психиатр рассеянно улыбнулся и огладил усы. - Знаете, за сорок лет работы я мне приходилось встречаться с немалым количеством тружеников пера, будем называть их так… И в половине случаев оставалось только удивляться, что эти, извините, тупицы делают в журналистике. А мужики были уже взрослые. Так что вы, Володя, зря волнуетесь. Сейчас от вас пока еще глупо требовать профессиональной компетентности, но вы подрастете, и, думаю, в будущем из вас получится достойный специалист.

Голос его звучал успокаивающе, проливаясь бальзамом на раны. Володя знал, что именно таким тоном Карманов общается со своими пациентами, но решил, что ничего обидного в этом нет. Может быть, когда-нибудь и у него съедет чердак... Да, в конце концов, Карманов сам предупредил журналиста еще при знакомстве, что критерии душевного здоровья - штука очень относительная.

- О том, как обстоят дела с психикой у самих врачей, спрашивают, на самом деле, многие. На эту тему есть куча анекдотов, в том числе профессиональных - так сказать, только для внутреннего использования. Что ж, как вы знаете, дыма без огня не бывает. - В голосе профессора прозвучала ирония и, кажется, даже вызов. - Психиатры тоже люди, и работа с контингентом может на них сказываться… Но этот секрет Полишинеля известен каждой собаке. Стоит ли писать о нем в статье?

Володя решил, что можно больше не скрытничать.

- Да, это, в общем, и не для статьи. Это я так…

Карманов вынул из кармана пиджака серебряный портсигар и вопросительно посмотрел на юношу.

- Я в свободное время пишу рассказы, - смущенно пояснил журналист. - Но жизненного опыта у меня еще мало, а о чем попало писать не хочется... Вот и расспрашиваю людей о всяком таком, когда есть возможность.

- Ну, теперь понятно, почему вы позавчера так допытывались насчет «странных случаев, не поддающихся рациональному объяснению». Я еще подумал: неужели «Заря» ударилась в «желтизну»? - Развеселившийся Карманов убрал портсигар в карман и щелкнул зажигалкой. - Знаете, я сам писал стихи, когда был студентом. Хотя до творчества наших поднадзорных, конечно, мне было далеко... Ну, да вы сами видели, на что эти орлы способны.

- Стены тоже они обрисовали?

- Нет, это какие-то местные художники постаралась. Приходят ночью со своими баллонами и изощряются. Гоняли их, гоняли – никакого толку. Хотя внутри у нас Малевичей тоже хватает. Такого намалюют…

- Я не раз замечал, что в любом по-настоящему гениальном творце сидит сумасшедшинка, - поделился Володя. – Безумцы гениальны, потому что они не боятся идти до последнего, перешагивать границы нормы. Когда я смотрю на картины Дали или читаю Кафку, то ощущаю себя такой ординарной серостью, что начинаю испытывать к себе отвращение. Наверное, это зависть.

- Совершенно зря вы им завидуете, - усмехнулся Карманов. - Это такой тяжкий крест, который почти невозможно вынести, не спившись или не покончив с собой. Гениев, конечно, единицы, а простых талантов великое множество, но лучше быть талантом, чем гением. Самые гениальные - они же и самые несчастные. Гении кошмарно отравляют жизнь себе и окружающим, тиранят близких, а в итоге быстро находят способ упрятать себя под землю.

- То есть божий дар - это проклятие?

- А как вы думали? За все надо платить. В свое время, конечно, юродивым неплохо жилось на Руси, но среди них было столько самозванцев, что говорить тут, в общем, не о чем.

Володя помолчал, переваривая информацию. Карманов со вкусом курил, рассеянно рассматривая стол с пустыми тарелками, очищенными от ужина. Взгляд его остановился на трещине в Володином бокале, и в усталых глазах за стеклами очков, казалось, что-то промелькнуло.

- А что касается необъяснимого... Кгм, ну объяснить-то при желании можно что угодно. Хотя... - Карманов тяжело задумался. – Иногда проще забыть. Вы не похожи на обычного щелкопера, Володя. И поскольку вы интересуетесь не в рабочих целях, я могу рассказать об одном случае… Но! – он предостерегающе поднял палец. - Вы должны твердо пообещать мне, что...

- …Что в газете это не появился, - хором с ним закончил Володя. – Хорошо, я обещаю. Никаких газет.

Углы его рта против воли поползли в разные стороны. Наконец-то разговор вырулил на любимую тему!

Подошла официантка с пивом, забрала бокалы и недовольно сообщила, что за испорченную посуду придется заплатить. Володя ответил «угу» и снова уставился на Карманова. Тот выудил из портсигара новую сигарету, поднял бокал и погрузил усы в пивную пену.

- Только не ждите никакой мистики, - предупредил психиатр, закуривая. - Мишу из четвертого бокса видели? Вот он у нас контактировал с инопланетянами, так что за мистикой - это к нему. Или к Мамедову - ну, помните, Женя такой черненький, который погодой управляет? О, наши герои, когда не под нейролептиками, много чего могут рассказать. А вот у меня, старика, с воображением напряженка. - Он сделал паузу и выпустил дым из ноздрей. – Так что сразу поясню: эта история хоть и маскируется под мистику, все же не выходит за рамки врачебного диагноза. Зато она имеет прямое отношение к вашему вопросу о сумасшедших психиатрах, так что, рассказав ее, я убью сразу двух зайцев. Это дело достаточно давнее - 93-й, кажется, год... Рэкет, малиновые пиджаки, танки под Белым домом – вот что в то время творилось. Тогда же и произошел этот случай - единственный в моей практике, когда бред пациента смог ослепить мои глаза и чуть не уничтожил меня самого…

Мобильник журналиста - облупленная «Нокия» - завибрировал и пополз по столу, высветив на экране номер Лики. После утреннего безобразия, случившегося на консилиуме, Володя отключил звуки от греха подальше, так что на сей раз обошлось без песен группы «Ленинград».

- Алё! Слушай, тут такие дела… Я на ипподром не успею сегодня. Нет, не забыл, просто не складывается. - Выслушивая ответ, Володя несколько раз пожал плечами. – Домой к тебе… Даже не знаю, во сколько. Но точно зайду, обещаю. Да, честно-честно. Всё, солнышко, давай. Люблю.

Нажимая отбой, Володя некстати вспомнил давно беспокоивший его щекотливый вопрос: «Заниматься сексом в жокейском облачении – это нормально или патология?» Но вслух, конечно, ничего такого говорить не стал. Не хватало только посвящать посторонних в тайны их личных отношений…

Карманов уже ополовинил свой бокал и теперь дымил очередной сигаретой.

- В тот год были случаи и поинтересней, - сообщил он. – К примеру, отец и сын, которые якобы обменялись телами. Или вот старушка, считавшая себя внучкой Ельцина… - Психиатр отхлебнул пива и отер пальцами желтые от никотина усы. – А потом появился этот мальчик.

- Мальчик?

- Да, я его так называю про себя: «этот мальчик». Кстати, как почти состоявшийся пенсионер – имею полное право. Смешно. На самом деле, насколько я помню, ему было под тридцать. Точный возраст не назову - я видел-то его всего два раза, так что многое изгладилось из памяти, а документы пересматривать у меня нет никакого желания. Но я точно помню, что его звали Алексей, Леша. Пациент перенес клиническую смерть, наглотавшись газа из открытых конфорок, и для верности нажрался таблеток – кажется, фенобарбитала. Газ взорвался, и его выбросило в окно, прямо в лужу. Сбежался народ, вызвали «скорую»… Парня в итоге откачали, а дом сгорел.

- Кто-то из жильцов погиб? - поинтересовался тихо Володя.

- К счастью, нет. Да и жильцов, насколько я знаю, никаких не было. Домик давно просился под снос, официально из него всех отселили еще черт знает когда. Там вся эта Каменная улица – одно название… Десяток двухэтажных развалюх. Странно даже, что они не попадали, когда жилмассив трясло. Помните, на Каштане-3 под землю ушла девятиэтажка?

Володя помнил. В 93-м году, когда случилось землетрясение, он как раз пошел в первый класс. По телевиденью потом еще долго рассказывали про оползнеопасные зоны, грунтовые воды и проседание пород, а заодно клеймили гнавшееся за «пятилетками» городское начальство, налепившее «хрущевок» на склонах балок с пористым грунтом.

- Так вот, - продолжал Карманов, - та каштановская девятиэтажка находилась от Каменной в двух минутах ходьбы. Райончик убогий до ужаса - не дома, а дореволюционные шалаши. Кое-какие из тамошних хат увязли в землю еще в сороковые годы, но тогда это мало кого волновало, потому что шла война. И еще полвека на проблему просто плевали, да еще построили ГЭС, подняв и без того высокий уровень грунтовых вод… Но все, кто мог, оттуда, конечно, давно съехали. А после землетрясения в старой застройке вообще почти никого не осталось. Например, в доме по адресу Каменная, 7, было всего четыре квартиры из которых три пустовали, а в четвертой жил наш герой-самоубийца. Хотя я не знаю, как там можно было жить... - Ворчливо добавил он себе под нос.

Володя неопределенно хмыкнул, с трудом удержавшись от комментария. Как всякий молодой человек, живущий с родителями, он тосковал по отдельному жилью и согласен был бы удалиться хоть в пещеру, лишь бы она была с розетками и находилась в черте города. Соответственно, квартира в аварийном доме виделась ему чуть ли не царскими хоромами.

- На чем я там остановился? Ага, вспомнил, на реанимации. Итак, Алексей попал в руки нашей медицины…

«Попался в лапы», - подумал невесело Володя. Бурокирпичная пятиэтажная громада психиатрической больницы с решетками на окнах и мастерски выполненными граффити в виде черепов, облепившими понизу все наружные стены, не вызывала у него никаких теплых чувств.

- Парень не сыграл в ящик только чудом. От смерти его спасла неопытность: вместо того, чтобы сунуть голову в духовку, он пошел шататься по комнатам. В результате отделался ушибами и мелкими порезами. В токсикологической реанимации Алексею промыли желудок и зашили ссадины, вынули осколки стекла, обработали ожоги. Помимо прочего у него обнаружилась запущенная форма пневмонии, от которой, между прочим, тоже загнуться – раз плюнуть. Так что особых иллюзий никто не питал. Но поди ж ты – организм выдюжил, и через пять дней он таки выкарабкался из комы… Как всегда при острых отравлениях, выход сопровождался энцефалопатией – сильным ослаблением памяти, раздражительностью, агрессивностью. Когда он заговорил, стало понятно, что необходимо психиатрическое обследование. Вечером шестого дня санитарка застала Алексея мечущимся по постели; он повторял одну фразу: «Очнись, ну очнись же… ты можешь…» На вопрос, к кому он обращается, Стеклов затруднился ответить, но сказал, что это очень важно, потом добавил, что ничего не помнит, и ему очень страшно. Когда пациента попытались успокоить, он раскричался и перевернул капельницу. Потом попытался соскочить с кровати, но упал на пол. При этом кричал: «Что вы сделали с моими ногами?» Его продержали в реанимации еще день - за это время вестибулярный аппарат пациента почти вернулся к норме, он окреп после своей пневмонии и предпринял новую попытку побега… Кроме того, он продолжал бормотать своё «очнись». В общем, Стеклов успел всех достать, и его в тот же вечер отправили на Сверчкова, то есть к нам. Я пытался поговорить с ним, но первый контакт ничего не дал. Он ничего не смог сказать о причинах суицидальной попытки и даже не сумел вспомнить свое имя, а я был слишком замотан жертвами вышеупомянутого землетрясения – за эти дни их через больницу прошли десятки - и спешил домой. Но после повторного общения со Стекловым на следующий день я диагностировал параноидальную шизофрению и настоял на госпитализации.

- Я думаю, - понимающе кивнул Володя. – Поджог дома, разговоры с самим собой…

- Да, да, депрессия, деперсонализация, вербальные галлюцинации… И перечисленное вами – это только верхушка айсберга; дальше стало еще «интересней». Но при всей типичности симптомов этот случай я констатировал как нетипичный. Не буду грузить вас сейчас терминами, попробую пояснить кратко... Дело в том, что шизофренией невозможно заболеть «вдруг». Манифестация заболевания в большинстве случаев происходит еще в подростковом возрасте, редко – в раннем взрослом. У мужчин пик приходится на двадцатилетний возраст. А Стеклову, как я сказал, было уже около тридцати, и вплоть до последнего дня никаких отклонений за ним замечено не было. Поэтому я не спешил с выводами. В кармане его куртки нашлась трудовая книжка, из записей в которой следовало, что в день психотического эпизода – то есть попытки самоубийства – он уволился с работы по собственному желанию. Это было единственная ниточка, дающая выход на его знакомых, потому что ни друзей, ни соседей, ни даже собственного адреса Алексей не помнил. Я выяснил его рабочий телефон, но звонок начальству ничего не прояснил: на службе Алексея высоко ценили, и считали человеком совершенно адекватным, положительным и без вредных привычек, отдающим отчет в своих поступках, хотя и несколько замкнутым. Он много работал, но не брал отпусков, за исключением одного случая, когда ему нужно было съездить на похороны брата. В той фирме он пробыл почти пять лет, и его внезапный уход остался загадкой для начальства и коллег.

Карманов перевел дух и надолго припал к своему бокалу.

- Так-так, - заерзал Володя. Он уже «включился» в историю, словно в захватывающий детектив, и ему не терпелось узнать, что будет дальше.

- Утром после звонка в фирму, где работал Стеклов, я повторно вызвал его к себе. Сразу отметил, насколько уверенней стала его походка – в первый раз его вела санитарка, а сам он шаркал с такой осторожностью, словно не умел как следует пользоваться ногами. Теперь Алексей пришел без чужой помощи, спокойно уселся на предложенное место, попросил сигарету - хотя его начальник утверждал, что у Стеклова нет никаких вредных привычек. Возможно, его волновал вопрос утерянного жилья - должен был волновать - хотя по его поведению это не было незаметно. Он продолжал утверждать, что ничего не помнит, при этом держал себя спокойно, разговаривал любезно, и на мои слова о том, что его дом сгорел, никак не прореагировал. Впрочем, когда больной находится в шоке, некоторых фактов он действительно просто не в состоянии осознать. Это защитная реакция. Нервная система под воздействием сильного раздражителя переходит в состояние запредельного торможения…

- Это как солдаты, которые, невзирая на свои раны, продолжали воевать с выпущенными кишками?

- Не совсем верно, но что-то есть. Фигурально выражаясь, у нас вся страна на тот момент была с выпущенными кишками… Да что там страна – я сам в те дни пребывал в глубоком шоке, хотя это никак и не связано с политическими делами. Дело в том, Володя, что в июне 93-го у меня пропал сын - однажды просто не вернулся домой ночевать - и всё то лето я прожил в каком-то кошмарном бреду, фактически сам находясь на границе умопомешательства. Саша – мой единственный ребенок; мать умерла при родах, так что я растил его в одиночку. Ему тогда едва исполнилось семнадцать, он собирался поступать в университет, и… Конечно, я был настолько убит этим неожиданным горем, что это не могло не отразиться на работе.

Володя кивнул, не зная, что здесь добавить. Но Карманов уже сам увлекся своим рассказом и, похоже, не особо настаивал на сочувствии.

- Вам, конечно, трудно сейчас оценить этот ужас, вы еще сам почти подросток… Но когда-нибудь у вас будут дети, и вы поймете, что это такое… Неудивительно, что я начал пить.

Журналист моргнул. Он внимательно посмотрел на Карманова, но не похоже было, чтобы профессор шутил. Володе вдруг пришло в голову, что психиатрам тоже нужно время от времени кому-то выговариваться. Эта мысль потрясла его, но, с другой стороны, подумал он, врачи тоже люди, и им должны быть свойственны те же слабости, что и всем.

- В то утро я был не пьян, - сказал Карманов с горечью. - Но меня мучил абстинентный синдром, проще говоря – похмелье. При рукопожатии я отметил, что у Стеклова чуть влажная ладонь – это свидетельствует о сильной внушаемости. И я проявил непростительную для врача вольность, сразу, без постановки точного диагноза, решив подвергнуть Алексея гипнозу и таким образом что-нибудь выведать… Да, подсознание способно дать нам ключи ко многим тайнам, но влезать туда нужно с большой осторожностью, я же действовал очень грубо, за что впоследствии расплатился сполна. – Психиатр бросил взгляд на трость, прислоненную к стене рядом с его стулом, и тяжело вздохнул. – В общем, я без особых проблем погрузил его в состояние транса и предложил мысленно вернуться на несколько дней назад, к тому вечеру, когда произошло землетрясение. Разумно предположив, что попытка суицида как-то связана с происшествием на Каштане-3, я отослал его к тому вечеру и попросил рассказать, где он тогда был и что делал. Это дало результат. Мы «нащупали» воспоминания, и Стеклов сообщил, что может воспринимать их, но не в виде образов и событий, а в виде связного текста. Не удивившись – такое бывает - я попросил прочитать мне этот текст. И он заговорил… Но чем дальше он погружался воспоминания, тем патологичней становилась картина. Каюсь, мне следовало немедленно прервать сеанс и отпустить его, но я был слишком заинтригован... А когда спохватился и стал выводить больного из транса, слишком волновался и… Не сделал внушения, чтобы он забыл рассказанное. Это спровоцировало приступ – пациент впал в буйство и с криками стал громить мой кабинет. Примчались санитары со смирительной рубашкой… Стеклова буквально вынесли за дверь… А я в тот день больше уже не смог работать. Скажу больше: на свое рабочее место я смог вернуться только спустя полгода…

Профессор кашлянул и замолчал, некстати погрузившись в воспоминания.

- Что же такого он вам рассказал? – спросил Володя, чтобы вернуть его к реальности.

Карманов подозвал официантку и попросил повторить заказ. Потом осторожно переменил позу, сунул руку под стол и, едва заметно поморщившись, потер правое бедро.

- Вот и нога разнылась, - сообщил он с неудовольствием. – Наверняка ночью польет как из ведра… Впрочем, вот несут мое безалкогольное пиво, оно должно слегка облегчить соматические страдания. Перехожу к сути истории, как она была мне изложена Алексеем. Сразу скажу: меня не особо радует пересказывание чужих шизофренических маний, но, к сожалению, в случае со Стекловым, я не могу обойти этот момент стороной, иначе вы вряд ли поймете мои собственные эмоции. А теперь, Володя, слушайте и по возможности не перебивайте…

* * *

Меня зовут Алексей Стеклов; в школе я носил прозвище Алекс, но это время давно прошло. Брат называл меня Лешкой; сейчас он умер. В последнее время я много думаю о нем. Мне больше не о ком думать. Игорь был для меня самым близким человеком, и его смерть – такая же нелепость, как наша ссора из-за девушки. Сейчас я понимаю, что потерял его не год назад, а намного раньше – когда он подбил мне глаз, собрал вещи и ушел из дома. Для меня это был просто секс, для него – что-то большее. Тогда я этого не понимал. Сейчас я знаю: если бы не тот случай, Игорь, возможно, был бы сейчас жив. Пока его дела шли хорошо, я мог не думать о нашей ссоре, но после похорон мысли о ней возвращаются ко мне снова и снова. Совесть догрызла меня до того, что я перестал встречаться с девушками. Это моя плата за предательство. Но если бы это могло вернуть мне брата…

Мое жилье – двухкомнатная нора со скрипучим полом и прогнившими трубами - находится в спальном районе полуторамиллионного города, и квартирой это назвать трудно. Выбирая профессию, я не особо волновался о деньгах, поскольку отец в свое время оставил нам с братом большую сумму на сберкнижке. Но из этих тридцати тысяч мы не успели истратить ни копейки: когда Советский Союз перестал существовать, вместе с ним исчезли и деньги.

Моя профессия – переводчик, хотя я никогда не был за границей, и это только лишний раз характеризует, что, возможно, где-то и когда-то я пошел не тем путем. Игорь же выбрал другую жизнь – он уехал в Москву, и первое время ему везло. Когда страна распалась на части, талант мошенника, дремавший в брате, сделал его миллионером. Сколько денег он успел «наварить» на обломках империи, я не знаю, могу только предположить, что свой автомобильный бизнес он начал с продажи отцовской «Волги». Мы так поделили тогда: мне – квартира, ему – машина. В единственный свой приезд домой Игорь уже управлял «Мерседесом», а в Москве, по утверждению брата, его ждала «Мазда». Мы не вспоминали о том раздоре, и все было почти как прежде, но я помню затаенную тоску, светившуюся в самой глубине его обведенных очками глаз – как будто он, сам не осознавая того, приезжал проститься.

Брат ни слова не сказал о своих проблемах. Он угощал меня привезенным баночным пивом, хвастал золотой зажигалкой, рассказывал о своих московских апартаментах и сообщил, что намерен купить мне новую квартиру взамен отцовской. Он продымил весь дом и выпил много пива, но так и не опьянел. Уезжал в тот же вечер, трезвым. Уже садясь в машину, достал из бардачка пистолет и дал мне его подержать. Я поинтересовался, в кого Игорь собирается стрелять, и брат пожал плечами: «Ни в кого, это на всякий случай, да и вообще он газовый. Ты же знаешь, какой из меня стрелок!» Я несколько раз просил его остаться и обещал взять отгул на работе, но Игорь сослался на неотложное дело и пообещал, что скоро приедет снова.

На следующую ночь я проснулся от невыразимой боли, разорвавшейся в груди и голове. В сердце, ребра и мозг словно засадили по огромному раскаленному гвоздю, и это было так ужасно, что я начал вопить, но уже через несколько секунд боль ушла. Будильник на тумбочке показывал половину третьего. Остаток ночи я лежал, пялясь в потолок, и думал: Игорь мертв. Мой брат умер.

Утром был звонок из Москвы, и чей-то незнакомый фальцет подтвердил, что Игоря убили. Еще он сказал, что у брата были большие долги, так что мне нет смысла претендовать на его имущество. Обладатель фальцета не представился и положил трубку раньше, чем я спросил о подробностях. Потом звонили уже из милиции… Расспрашивали, что мне известно о бизнесе брата – они откуда-то вынюхали, что Игорь приезжал домой за день до своей смерти.

Мне нечего было им сказать. Я и правда ничего не знал.

Игоря нашли на полу его новой квартиры. Дверь была открыта, вещи и ценности не тронуты. Судмедэксперт насчитал в теле брата пять ран, из которых минимум две расценил как смертельные. Я не пошел на опознание, не хотел видеть Игоря мертвым. Просто спросил, куда попали пули. Мне ответили: в грудь и голову. Последний выстрел был контрольным.

Сказать, что я потерял голову от горя – ничего не сказать. Когда я стоял над закрытым гробом, мне казалось, что хоронят меня самого. И после похорон это чувство осталось. Я продолжал ходить на работу по будням, закупал продукты по субботам, а по воскресеньям выбирался в городской парк с книгой, но со временем эти занятия становились все механичней, и мне было все тяжелее разобраться, зачем я это делаю. Ведь я был мертв, и с каждым днем понимание этого только укреплялось, росло, как и чувство пустоты внутри меня.

…Это случилось на годовщину смерти Игоря.

Всё началось с толчка. Была среда, я вернулся с работы около семи часов вечера и лег спать, так как очень устал. Школьниками мы с Игорем вели дневники, в которые записывали перед сном все события прошедшего дня. Потом мой дневник куда-то потерялся, но привычка фиксировать свои мысли осталась, и теперь я вместо записей просто автоматически пролистывал в памяти каждый эпизод дня. Поскольку событий было немного, то и заснул я быстро.

Мне приснилась смерь Игоря, как снилась почти каждую ночь. В этом повторяющемся сне я и Игорь – одно лицо: звонят в дверь, я иду открывать, в прихожей вижу себя в зеркале (и это неудивительно, так как мы с братом двойняшки), открываю бронированную, под дерево, дверь на знакомый голос и вижу яркие вспышки. Здесь я обычно просыпался, но в этот раз кошмар не отпустил меня так быстро, и я успел пережить бесконечно долгое падение, которое завершилось ударом о паркетный пол. Это было не больно.

Я проснулся. На улице что-то происходило. Протерев глаза, я увидел под самым окном множество полуодетых людей, услышал чей-то плач и сперва было подумал, что в соседней девятиэтажке случился пожар. А потом, когда не увидел дома на привычном месте, решил, что, должно быть, еще сплю. Не было ни силуэта, загораживающего горизонт, ни огоньков-окошек. Вместе с девятиэтажкой бесследно исчезло стоящее рядом здание средней школы, детский садик, гаражи – всё это словно провалилось в преисподнюю.

В общем-то, так и было. Как потом написали в газетах, подземного толчка хватило, чтобы породы дали просадку. Еще там сообщали, что из Сырой балки много лет добывалось сырье для кирпичного завода, в результате чего ее склоны сильно ослабели. Как писал возмущенный автор, при строительстве «хрущевки» сваи забивали трижды, и все три раза они без остатка уходили в глину, но этот факт никого не остановил. В конце статьи автор напомнил, что в сорок втором году гитлеровцы расстреляли в Сырой балке несколько тысяч человек, так что трагедии этому месту не внове… Последнее было правдой: в детстве мы с мальчишками часто находили в земле позеленевшие гильзы и прочие приметы войны. А однажды, затеяв искать клад, наткнулись на человеческий скелет. Мне тогда крепко влетело от отца.

Но одно дело читать газету, где всё разложено по полочкам. И совсем другое – осознавать, что вот только что здесь стоял дом, а теперь его нет. «Планета захлопнула пасть и облизнулась», - кажется, что-то такое написал в одном из своих первых рассказов Стивен Кинг. Все было каким-то ненастоящим. Так что в реальность происходящего я поверил только увидев трещину.

Она неровным зигзагом пересекала стену над моей кроватью. Узкий семидесятисантиметровый разлом чернел открытой раной на синем поле из лопнувших обоев. Трещина была похожа на чью-то кривую улыбку. Я долго смотрел на нее, даже зачем-то потрогал, а потом натянул ветровку и вышел на улицу. Вокруг стонали, плакали и искали своих родственников полуодетые люди, успевшие выскочить из рухнувшей девятиэтажки, а я стоял и тупо рассматривал стену своего дома – надеялся увидеть трещину. Но снаружи ее не было.

Чужое горе только острее напомнило мне о своем собственном. Когда прибыли спасательные бригады, я засобирался домой. Помню, напоследок какая-то девушка попросила у меня сигарету, и я вынес ей пачку «Мальборо», забытую Игорем в тот свой единственный визит. К ночи похолодало, а она была легко одета и выглядела такой напуганной, что я дал ей свою куртку и передумал уходить со двора. Они с подругой уже легли спать, когда раздался громкий треск, и пол заходил ходуном, со стола стали падать предметы. Она не помнила, как выскочила наружу, обнаружила себя уже на улице. Теперь она искала подругу и не могла ее найти. Я предложил ей заночевать у меня, но девушка отказалась, и я до утра просидел с ней на улице, рассказывая об Игоре, который тоже погиб в этот день. Утром я ушел на работу, оставив ей ключи, но когда вернулся, квартира была пуста – очевидно, девушке было где жить.

Терзаясь жуткой головной болью, начавшейся еще утром, я принял таблетку анальгина и долго ворочался в постели. Я вспоминал вчерашнее событие и чувствовал себя неуютно. Потом, после «дневниковой терапии», я все-таки уснул, и во сне мне привиделся брат, но на этот раз сон был другим. Я больше не был Игорем, но мог видеть его со стороны. Брат томился в каком-то странном месте, подробностей которого я, как ни старался, не мог рассмотреть из-за заполняющего его нестерпимо яркого сияния, слепящего глаза как высокогорный снег – свет этот то затухал, то вновь нарастал, безжалостный, как скальпель хирурга. В этом свете я не мог различить и самого Игоря, но знал, что он где-то там.

- Брат… - сказал Игорь.

Я проснулся в ужасе и до рассвета лежал, стуча зубами.

Наутро поднялась температура, к этому добавился насморк, но я все же пошел на работу. Мне нужно было закончить перевод документации к новому пылесосу, а работа не продвинулась еще и наполовину. К полудню стало совсем худо, голову ломило, и при любом резком движении из ноющего затылка взлетали начиненные болью ракеты, чтобы разорваться прямо в мозгу. Моя рубашка совсем пропиталась потом, лоб пылал как печка, и, отчаявшись бороться с недомоганием, я улизнул домой, пообещав начальнику так или иначе закончить перевод к концу недели. Я и правда собирался поработать над ним дома, но на меня навалилась такая усталость, что оставалось только проглотить жаропонижающее, напиться чаю и улечься в постель. Меня уже начала волновать эта тяга к забытью – как любая «сова», я никогда не ложился раньше полуночи, и к тому же уже год как мне снились одни кошмары. Но в последние три дня я начинал падать с ног, едва успев перешагнуть порог квартиры. Я подумал, что простыл во время своего ночного рейда во двор, когда отдал девушке свою куртку, и стал смотреть на трещину, гадая, не обвалится ли крыша мне на голову, пока я буду спать. Я обводил ее взглядом до тех пор, пока веки мои не отяжелели. Потом все расплылось в ярком свете, и я услышал голос Игоря.

- Лешка, - сказал он. – Брат… Я очень скучаю по тебе.

- Я тоже, Гарик… – прошептал я, понимая, что сплю, и стал оглядываться. Картинка перед глазами расплывалась, как и в прошлый раз – я не видел ничего кроме света, но мне все же было приятно, что сон повторяется, что во сне голова моя не болит, и что я могу слышать голос Игоря.

- Я невидим для тебя, потому что ты ищешь мой образ. А его нет. Я мертв, Лешка. Я умер.

- Не говори так, - запротестовал я. – Ты не умер. Ведь я разговариваю с тобой.

Но в глубине души я понимал, что говорю с призраком, и от этого мне становилось горько.

- Да, теперь я просто призрак, - произнес Игорь, и мне стало понятно, что мы общаемся не голосом, а мысленно. – И скоро меня не будет совсем. Я уйду. Куда – этого я не знаю. Я нахожусь здесь давно, и я страшно изможден мыслями о прошлом, но исправить ничего нельзя.

- Ты действительно был кому-то должен денег? Мне звонил какой-то человек и сказал, что…

- Нет, это ложь. Просто я перешел дорогу кому не следовало… А мой компаньон просто соврал тебе, чтобы прибрать к рукам квартиру и обе машины.

- Я с самого начала думал, что здесь что-то нечисто. Как же ты мог связаться с такой сволочью, Гарик?

- Он не сволочь… Просто обычный человек, каких большинство. Я даже не злюсь на него. Тем более, что жить ему самому осталось очень недолго… – Брат помолчал. - Он слишком много курит.

- Ты можешь видеть подобные вещи?

- Я вижу… самые разные вещи. Но мне не с кем этим поделиться. Здесь есть другие, такие же, как я, но до них невозможно докричаться, с ними нельзя поговорить. Это место наполнено одиночеством. Все что ты можешь – это вспоминать прошлое, тасовать его как набор цветных календариков... Помнишь, какие чудесные у нас были календарики? Хотя что я спрашиваю – наверняка помнишь... Эх, Лешка, Лешка… Знаешь, только здесь я понял, как на самом деле люблю тебя…

- Я тоже люблю тебя… - прошептал я и проснулся. Мои виски ломило болью, а щеки были влажными от слез. В эту минуту я снова понял, что брата не вернуть, и мое сердце чуть не разорвалось от боли. Эта утрата была невосполнима, я не винил себя за то, что еще долго лежал лицом в подушку, вздрагивая плечами. Грудь разрывал кашель, отчего, казалось, внутри что-то лопается, перед глазами расплывались круги, но мне плевать было на простуду. Мое горе изливалось, словно вода в песок, горло дрожало от спазмов, – я вспоминал, как мы с братом гуляли в детстве, как бесконечно могли развлекаться и дурачить окружающих, обмениваясь именами или переодеваясь в одежду друг друга. Эти воспоминания как будто немного сбили жар и погрузили меня в состояние некоторого успокоения, словно загноившуюся рану напоили исцеляющим отваром. Тогда я подумал, что больше никогда не услышу Игоря.

Но на следующую ночь все повторилось.

На фирме мой кашель никому не понравился, и меня отправили заниматься переводом дома, в постели. Работать все равно не получилось – слишком мешал грохот за окном. Порыскав по книжной полке, я взял наугад первую попавшуюся книгу – сборник рассказов Стивена Кинга - и уставился на выпавший из нее белый картонный прямоугольник. Это была визитная карточка Игоря, которую он оставил в свой единственный приезд домой.

Подобрав визитку, я прочитал телефонный номер, набранный мелкими цифрами под графой ФИО, и вдруг вспомнил о вчерашнем разговоре с братом. В голове моей что-то щелкнуло.

Через полминуты я стоял у телефонного аппарата, прижимая плечом трубку к уху и слушая далекие гудки. Потом несмело сказал «алло». Ответили мне громким кашлем – глухим и одновременно захлебывающимся, как будто на линии лаяла собака. Большая простуженная собака. Да только я уже догадывался, что простуда здесь ни при чем. Человек на другом конце провода ежесекундно хватал воздух, напрягая голосовые связки, но почти ничего не мог сказать. Единственные связные слова, которые мне удалось разобрать - «чертов бронхит», остальная каша не поддавалась никакой расшифровке. И тем не менее, я узнал бы его голос из тысячи. Именно этот надтреснутый фальцет год назад сообщил мне о смерти Игоря.

- Это не бронхит! Сходи к онкологу, у тебя рак легких! - крикнул я и бросил трубку, потому что меня самого скрутил кашель.

Остаток дня прошел в вялых потугах одолеть Стивена Кинга, но ничего из прочитанного так и не отложилось в памяти. А когда умолкли экскаваторы и ушли спасатели, продолжавшие поднимать из завала искореженные тела погибших, я опять провалился в незнакомое место, мерцающее ярким светом, и на этот раз увидел больше. В бесконечности висели словно бы пытающие светильники, некоторые были настолько ярки, что на них невозможно было смотреть, другие были тусклей, как лампочки, покрытые пылью, но и их форма ускользала от моего глаза.

- Не пытайся рассмотреть меня среди них, - сказал Игорь. – Мое пребывание здесь почти закончено, и увидеть меня намного трудней, чем тех, кто помещен сюда недавно и еще не очистился. Свет помешает тебе.

Я вдруг понял, что могу слышать и другие голоса, - они напоминали тихий шепот во тьме, жалобный, одинокий, усталый. Это походило на гул радиоприемника с уменьшенной до предела громкостью. Но если прислушаться, можно было выделить из этого шума отдельные нити. Некоторые голоса о чем-то просили, другие как будто каялись в совершенных проступках, хотя я почти ничего не понимал, как будто слова произносились на незнакомом мне языке. Когда я понял, что они обращаются не ко мне, а к тем, кто остался на земле, и, скорее всего, никогда этого не услышит, мне стало невыразимо грустно. Многоголосый шепот создавал свой особый ритм, который как-то был связан с пульсацией ярких пятен, источающих яркий свет. Он обволакивал и укачивал.

- Что ты чувствуешь? – спросил я брата.

- Ужасную слабость. Мои чувства слабеют. Я… я теряю себя. Мне уже трудно слышать твой голос, но я знаю, что ты здесь, и спасибо тебе…

- Я хочу быть с тобой, - прошептал я.

- Это невозможно. Чудо уже то, что ты можешь слышать меня сквозь эту лазейку. Она недолговечна: когда разрушится поверхность, на которой возникла трещина, это окно перестанет существовать. Но я уйду раньше. Я видел, как это происходит: те, кто был здесь до меня, просто растворялись в ярком свете…

- Я хочу к тебе, - повторил я.

- Не рвись сюда, Лешка. Время еще придет. Но сперва ты проживешь долгую счастливую жизнь, наполненную интересными событиями. Я могу видеть и чувствовать это.

- Мне не нравится моя жизнь, - сказал я и понял, что это чистая правда.

- Ты не понимаешь, о чем говоришь, - прошелестел Игорь, и я едва-едва расслышал его голос. – Никто из живых не понимает, какое это чудо – жить… Но ты еще поймешь, Лешка. Сейчас же я прошу тебя только об одном: прости меня за всё…

- Это ты меня прости, Гарик… – шепнул я. - Я люблю тебя, брат...

После моих слов один из светильников вдруг как будто стал еще ярче, и я вскрикнул от радости, потому что понял, что это Игорь, но больше ничего не успел ни сказать, ни увидеть, потому что мое сознание просверлило какой-то дребезжащей дрелью, и я сел на кровати с вытаращенными глазами.

Звонил телефон.

- Вику можно? – спросил пьяный голос в трубке.

Я в бешенстве вырвал провод из розетки и застонал. Этот голос вернул меня к реальности, и мне показалось, что я начал сходить с ума. Не было Игоря, не было разговоров с ним – были только сны. Мои пустые сны…

Потом я обернулся, и у меня захватило дух.

Из трещины исходил мягкий лучащийся свет. Он пульсировал, повторяя зигзаг на стене, и на какую-то секунду я услышал многоголосый шепоток, пробежавший по моим нервам. Потом свет иссяк. Голоса пропали.

Я повалился на кровать, схватившись за голову. Мне вдруг стало тяжело, почти невозможно дышать. Кашель согнул меня пополам, и я выплюнул на стену темный сгусток.

В эту ночь я больше не заснул.

И к утру принял решение.

В девять часов я положил на стол начальника обещанный перевод, дописанный в последние часы перед рассветом, когда головная боль ненадолго выпустила меня из своих когтей. Туда же легло заявление об уходе. Я не стал ничего объяснять. Нельзя было терять ни минуты.

Вернувшись домой, я опустошил аптечку, отвернул все конфорки на газовой плите и оседлал стул в комнате, чтобы видеть трещину. Записку решил не оставлять: зачем? Мне было некому и нечего сказать. Я хотел быть со своим братом, как когда-то мы были вместе в материнской утробе. Без него я и так давно мертв, говорил я себе. И это было правдой.

Пока газ наполнял комнаты, я размышлял о загадочной трещине, ведущей в пространство света. Брат сказал, что такие окна иногда открываются в земном мире, но распознать их способен только ищущий – тот, кому осталось, что сказать. Возникают они всегда в местах средоточия людского горя, и лишь любовь тех, кто остался, способна открыть эти ворота настолько, чтобы удалось заглянуть за грань. Чаще всего, добавил он, бывает слишком поздно, и тогда до ушедшего достучаться уже невозможно – он выпадает из этого мира навсегда. Игорь признался, что специально нагонял на меня сонливость, потому что во сне чувства человека обострены, и только тогда он способен услышать и увидеть обращенные к нему послания.

Думать о брате было как листать дневниковые записи, я даже мог разобрать свой почерк, хотя уже давно не писал ничего от руки – на фирме у всех работников стояли «286-е» компьютеры. Вскоре мне стало тяжело сидеть, и изображение поплыло перед глазами. А потом – не знаю, сколько времени прошло – я почувствовал себя спящим. Только на этот раз мне снилась моя комната. И человек с ярким румянцем на щеках, навалившийся ничком на спинку стула. Я глядел на себя со стороны, и мне казалось, что это спит Игорь. На какую-то секунду я даже поверил, будто он никуда и не уходил из этой комнаты, и не было ни Москвы, ни подосланного киллера, ни нашей ссоры. А потом трещина на стене стала ярко светиться, и я всё вспомнил. Я легко оттолкнулся от пола, подплыл к трещине и без труда проскользнул в щель.

Свет вспыхнул вокруг меня с удесятеренной силой. Всё было так же, как в прошлые разы, только яркие светильники больше не слепили меня – мое новое зрение могло различить их форму, которая отдаленно напоминала человеческие силуэты. Видел я и лица: одни постоянно менялись, проходя быстрый путь от детства к старению, другие так и оставались детскими – но они тоже дрожали и волновались, как поверхности формирующихся планет. Я плыл по пространству света, завороженный его красотой и законченностью, и мог, казалось, расслышать каждый отдельный голос, составлявший по каплям целый океан, воды которого одновременно текли и пребывали в вечном покое. Лица-светильники заметили меня: я видел, как они тянутся ко мне, все же не в силах приблизиться хоть на чуть-чуть, и каждый шептал что-то на своем языке, в котором надежда переплелась с мукой, а отчаянье с покорностью.

«Братишка…» - услышал я, и пространство света озарилось яркой вспышкой. Я увидел ее прямо перед собой, и понял, что это Игорь. Это мое собственное лицо светилось мне навстречу, мой размытый силуэт парил в бездонной пустоте, словно звездная туманность в космосе. Я вдруг оказался рядом с ним, и мои руки, уже начавшие размываться, сомкнулись вокруг брата, как будто я обнимал ослепительную звезду. Я сжал его, и наши сущности сплелись, склеиваясь воедино. Чувства Игоря проникли в меня, и я застыл, оглушенный потоком этой любви. Такого единения я не испытывал с ним никогда - даже когда мы детьми шушукались по ночам, забравшись под одно одеяло; даже когда в школе дрались вдвоем против шестерых, а потом считали царапины и смеялись разбитыми ртами, хлопая друг друга по плечу; даже когда уже студентами прыгнули вдвоем на одном парашюте и едва не разбились. Но внутри нас это единение было всегда – теперь я знал это точно.

Игорь силился что-то сказать мне, но голос его расслаивался, не достигая моего сознания. Удерживать его стало трудно, почти невозможно. Черты брата стирались; он начал превращаться в чистый свет.

Лица-светильники задрожали на своих орбитах – это сияние ослепляло даже их. Я понял, что опоздал. Игорь не пытался мне что-то сказать. Он просто прощался со мной - теперь уже навсегда.

«Братишка, не уходи… Пожалуйста… - Взмолился я, из последних сил притискивая его к себе и зная, что это последние слова, которые дано услышать моему брату, прежде чем он перестанет существовать. – Прошу, не оставляй меня здесь одного! Я не могу потерять тебя снова! Я люблю тебя, Гарик!.. Пусть случится чудо, еще одно маленькое чудо… Пожалуйста!.. НУ ПОЖАЛУЙСТА!!!..»

Я все еще кричал, когда оглушительный треск взломал мои слова, мысли и чувства, уничтожил их и разметал на корпускулы. Пространство света вдруг раскололось пополам, словно расстегнули застежку-«молнию», и меня как пушинку швырнуло в этот зияющий разрез, в полную и абсолютную темень, на дне которой не было ни искорки. За краем гаснущего сознания еще с минуту пульсировал чей-то усталый, искаженный голос, командовавший раз за разом: «Так!..» «Давай!..» «Так!..» «Давай!..» Но вскоре и он пропал без следа.

* * *

Бокалы давно опустели, а пепельница переполнилась. Карманов вынул из портсигара последнюю сигарету и буркнул, показав на частокол окурков:

- Раньше я был об этом заведении лучшего мнения…

- А?.. – Володя не сразу понял, о чем говорит седовласый профессор.

- Пепельницы принято менять, - пояснил тот, пряча зажигалку, и сделал знак официантке: - Девушка, дайте нам счет.

Володя полез было за деньгами, но Карманов отмахнулся:

- Оставьте. Я не разорюсь. – Он взял свою трость и задумчиво покрутил ее между сухими длинными пальцами. – Когда Стеклов вышел из транса, спокойствие слетело с него в один момент. Он схватился за голову и стал кричать: «Это не моё! Это не моё!» Я сказал ему: «Успокойтесь, Алексей», но он как будто меня не слышал. Задрал на себе пижаму, стал щупать грудь. Когда я снова обратился к нему по имени, завопил, что его зовут Игорь, а не Алексей. Потом стал драться с санитарами, посшибал со стола все предметы…

Молодая официантка принесла счет, и старик, замолчав, погрузился в его изучение. Потом положил в папку несколько купюр, бросил беглый взгляд на часы и стал выбираться из-за стола.

- А что было дальше? – спросил Володя, когда они вышли на улицу. Дул холодный ветер, и он порадовался, что захватил из дома куртку.

- Дальше? – Карманов потер бровь. – Гм… Стеклову прямо на месте вкатили инъекцию, иначе бы с ним было не справиться. Я отправил его в палату, а сам поехал в Сырую балку. Перед тем я закрылся в кабинете и развел в склянке медицинский спирт… Мне нужно было успокоить нервы. Но потом я понял, что в таком состоянии уже не смогу работать, и поехал домой… Я действительно направлялся к своему дому, но мой путь пролегал как раз рядом с Каменной, и я остановил там машину. Не спрашивайте меня зачем, я не знаю. Возможно, мне было просто любопытно. Возможно, я был не в себе. Я выпил, и мои мысли путались. Понимаете? Я поставил диагноз – шизофрения, потому что всё сказанное им под гипнозом было типичным шизофреническим бредом, но загвоздка в том, юноша, что эта болезнь и гипноз – вещи в принципе несовместимые. Гипноз способен действует только на людей с незамутненным рассудком, во всех остальных случаях он просто неэффективен! Это вам скажет любой психотерапевт. То есть, парадокс состоит в том, что будь Стеклов настоящим шизофреником, я бы, может, и смог его слегка загипнотизировать, но погрузить в глубокий транс – нет, никогда. В итоге получается черт-те что: либо он шизофреник, которому удалось войти в транс – хотя это полная нелепица. Либо он не болен и рассказал правду – что тем более невозможно! Вот о чем я думал, сворачивая на Каменную…

Володя молчал, глядя, как Карманов на ходу глотает остатки дыма из почти докуренной сигареты – сейчас его хромота усилилась настолько, что профессор казался глубоким стариком. Они медленно приблизились к автомобилю Карманова, подержанному «Фольксвагену-гольф». Психиатр бросил окурок, потер усы и уперся в трость обеими руками.

- Дом Стеклова разрушило взрывом, а остальное довершил пожар. От всего строения остался лишь фундамент и две несущие стены, соединенные углом. Мебель и полы сгорели, а стены закоптились до угольной черноты. Я побродил по тому, что когда-то было первым этажом, и нашел железную спинку от кровати – такую решетчатую, с шариками. Она торчала из хлама возле стены…

- А трещина? – быстро просил Володя. – Вы нашли ее?

- Да, она там была. Этот участок стены сохранился, так что я хорошо ее рассмотрел.

- И что вы сделали?

- Ничего. А что я, по-вашему, должен был сделать?

Володя сник. Ответа он и сам не знал. Но, по его мнению, история не должна была заканчиваться таким образом. Бурлящий в крови юношеский максимализм требовал если не эпилога, то хотя бы яркой подытоживающей детали; к тому же не давало покоя невыстрелившее «ружье», которое Карманов так бессовестно вывесил перед ним в начале своего рассказа.

- Ладно, - сдался Карманов. – Я, конечно, уже жалею, что взялся вам все это рассказывать, но договор дороже денег… Я простоял у этой стены больше часа, допивая «цэ-два-аш-пять-о-аш», разведенный пополам с водой, и думая о своем сыне. Мои мысли становились все более дикими, и в какой-то момент я стал прикидывать, сколько и чего нужно принять, чтобы меня успела забрать отсюда «скорая», и какую фору ей дать, чтобы был шанс, что меня успеют спасти… В тот момент я поверил в этот бред, я видел трещину, обычную трещину в стене, и верил. А потом я был уже за рулем своего «Москвича», и куда-то ехал, с какой-то целью, и в моей голове был только Стеклов. Я вспоминал, как он прищурился при знакомстве, хотя он никогда не носил очков – зато носил его близорукий брат; как он привычно держал сигарету, при том, что никогда не курил… А этот его московский говор, черт побери! Кто у нас так говорит? Правильно, никто!.. – Профессор усмехнулся. - Вот на этой мысли я и въехал прямо в придорожный столб…

Володя уставился на психиатра, перевел взгляд на его трость. До него начало что-то доходить.

- Да, Володя, да!.. Мою ногу собирали по частям – странно, как ее вообще спасли, спасибо сердечное Мише Зеленину, вечная ему память, таких специалистов больше нет… «Москвич» сплющило как пивную банку – меня выковыривали оттуда автогеном. А я всё это время был в сознании, со сломанными ребрами, и смотрел на осколки костей, которые торчали вот отсюда. – Карманов хлопнул себя по бедру. – Веский аргумент против алкоголя, правда?

Володя завороженно кивнул.

- Через два дня меня навестили в больнице коллеги и сообщили, что Стеклову удалось сбежать. Он каким-то образом выкрал у санитарки ключи – такие трехгранные, вы видели - утащил одежду у одного из больных и был таков. Как ему удалось ни с кем не столкнуться по дороге – загадка. И… может, и нехорошо так говорить, но я был этому только рад… Я был счастлив забыть о нем и больше никогда не вспоминать. Вы прекрасно понимаете, Володя: если бы история имела продолжение, это стоило бы мне как минимум должности. А еще есть такие вещи как имя, репутация… Сейчас-то мне уже все равно, а тогда…

- Так вы считаете, что… ну, я хочу сказать… рассказ этого Алексея… это все-таки бред шизофреника?

Карманов удивленно моргнул.

- Конечно, бред. А у вас разве есть сомнения? Да, странностей в его истории – вагон и маленькая тележка, но что толку нагонять на них мистицизм, если мы и свои-то странности не всегда можем объяснить. Вот я – разве похож на алкоголика или сумасшедшего? А ведь я был им тогда… И разве не странность, что именно в те дни мне попался Алексей с его душещипательной историей, в которую так хочется поверить, наплевав на все врачебные законы? Между прочим, врач никогда не станет травиться в ожидании «скорой» - слишком велик риск не рассчитать дозировку. И я об этом всегда знал. Однако тогда, я помню, мне было на это наплевать. Вот вам пример сумасшествия, как вы и хотели… Что ж, Стеклов удрал, и я счастлив, что мне не пришлось с ним больше общаться.

Помолчав, он добавил:

- А через три недели мой мальчик нашелся. Однажды утром я открыл глаза, а он сидел на стуле рядом с койкой и смотрел на мою загипсованную ногу. В его глазах стояли слезы…

- Мальчик? Вы хотите сказать – Алексей?

- Нет, я хочу сказать – Саша. Мой сын. Он, как оказалось, удрал в Воронеж, жил там у какой-то девушки, с которой познакомился в пионерском лагере. Саша туда вожатым каждый год ездил… Ну и чего-то у них там закрутилось: обменялись письмами, звонками, а потом он сорвался к ней в Воронеж… Мне даже записки не оставил. И не позвонил ни разу, хотя мог. Погостил у нее там три месяца, а потом разругались – ну, он и вернулся… – Профессор закусил губу. – Конечно, я был не идеальным отцом. Строил карьеру, и за ней, как за стеной, не видел собственного сына, не хотел слышать его проблем... Когда Саша признался, что ему было тяжело находить со мной общий язык, я подумал только о том, чем могло бы всё закончиться, если бы в тот вечер меня не остановил попавшийся по дороге столб. Эта история заставила меня пересмотреть отношения с сыном, и я сделал всё для того, чтобы мы с ним больше никогда не ссорились. А он, со своей стороны, тоже попросил у меня прощения.

- Вы простили его?

- Да, - вздохнул Карманов. – Конечно же, я простил его. Сейчас он женатый человек, архитектор, у него двое детей. Мы живем все вместе. – Последнее он произнес с какой-то особенной гордостью.

- А Стеклов?

- Не имею понятия и не желаю этого знать. Его, кстати, не нашли до сих пор. Я склонен думать, что в итоге наш шизофреник таки нашел верный способ покончить с собой, и был похоронен где-нибудь безымянным трупом. В середине девяностых трупов было ой как много…

- Вы… можете показать мне, где он жил? – Володя выдавил этот вопрос с таким смущением, словно интересовался чем-то не вполне непристойным. Но профессор не удивился.

- Я буду проезжать через это место, - сказал он, доставая из кармана ключи. - Могу вас туда подбросить. Хотя… вы ведь вроде бы собирались на свидание?

- Я успею, - сказал Володя, залезая на заднее сиденье. – У моей девушки сегодня тренировка на ипподроме, но я, если честно, лошадей терпеть не могу… Поеду к ней прямо домой – ничего не потеряю.

Уже изрядно стемнело, когда они с Кармановым подошли к останкам дома номер 7 на Каменной улице. Время и непогода доделали то, на что оказался неспособен пожар: одна из двух сохранившихся стен обвалилась, сквозь груды мусора в комнатах проросла сорная трава, а прилегающую территорию жители близлежащих домов превратили в помойку. В воздухе висели невидимые нити тошнотворного амбрэ, и порывистый ветер, качающий сорняки, то уносил этот запах прочь, то норовил налепить его на лицо, как дурнопахнущую вуаль.

Пробравшись между кучами мусора и спугнув бездомного кота, искавшего объедки, профессор и журналист остановились у подножия стены с одиноким оконным проемом, в котором отсутствовала рама.

- Вот здесь была спальня Стеклова, - пояснил психиатр, указывая на стену. – А вот тут…

Он отвел тростью верхушку большого куста амброзии, закрывавшего обзор, и Володя, подавшись вперед, увидел трещину. Она пересекала стену наискось и действительно была похожа на чей-то улыбающийся рот. Но большего ничего интересного в ней не было. Трещина как трещина.

- Нда, - сказал Володя, почесав подбородок.

- А вы чего ждали? – усмехнулся Карманов, опуская трость, и куст вернулся на место. – Божественного света, вырывающегося изнутри? Эх, молодость!.. – Он взглянул на часы. – Мне, между прочим, пора домой. В ближайших планах - семейное чаепитие с ореховым тортом. И, хотя я не поклонник сладкого, игнорировать это мероприятие у меня нет никакого морального права.

- Вы едьте, - сказал Володя. – Я маршрутку поймаю, мне в другую сторону.

- Ну, счастливо оставаться. – Профессор с осторожностью выбрался из развалин и, помедлив, махнул ему рукой. – Только не заблудитесь тут, иначе мне снова придется заниматься поиском пропавших мальчиков, а я уже стар для этого. Жду от вас хороших статей!

Последние слова донеслись уже с дороги. Через пару минут взревел мотор «Фольксвагена», мигнули фары, и Володя остался один.

Какое-то время он стоял, глядя на стену и о чем-то думая. Достал диктофон и отмотал запись назад.

- Конечно, бред. – Сказал Карманов. - А у вас разве есть сомнения?..

Володя спрятал диктофон в карман. Потом шагнул вперед и, взявшись руками за куст, с силой потянул его на себя.

Его глазам снова открылась трещина. И еще что-то ниже нее, выделяющееся в сумерках белым цветом. Володя присмотрелся, и потрясенно выдохнул. По его спине разбежались мурашки.

Под трещиной кто-то выцарапал острым предметом два слова:

«Игорь. Лёша.»

Он попытался заглянуть в трещину, но увидел лишь черноту. Щель оказалась слишком узкой даже для карманного ножа, который Володя всегда носил с собой – лезвие вошло на несколько миллиметров и уперлось в невидимую преграду. Сдавшись, он спрятал нож, отпустил куст, и тот снова выпрямился.

Журналист долго стоял, размышляя. История так и осталась незаконченной, но в этом была ее главная прелесть. И он нашел такую интересную улику – с ней можно играть хоть до бесконечности, придумывая разные версии и варианты. Ведь не Карманов же оставил эту надпись?..

Володя посмотрел на часы и решил, что у него еще будет время над всем этим подумать. Если добавить воображения, из откровений психиатра, возможно, удастся состряпать неплохой рассказ. А может, и нет. В любом случае, ему нужно торопиться: завтра утром первая статья должна лечь на редакторский стол. А сегодня еще предстоит встреча с Ликой… На которую, кстати, он дико опаздывает. В час ночи Ликины родители вернутся с дачи, и будет досадно, если звонок в дверь оборвет их игры на самом интересном месте.

Володя повернулся и быстро пошел прочь, шелестя сорняками, проросшими сквозь битый кирпич развалин старого дома.

* * *

В конце осени Лика сообщила Володе, что тест показал ей две полоски, и он не раздумывая предложил ей пожениться. Два дня спустя девушка умерла от кровоизлияния в мозг, неудачно упав с лошади во время верховой прогулки. Ее смерть стала для Володи шоком, от которого он так и не сумел отправиться. Через день после похорон журналист был найден у стены разрушенного дома по адресу Каменная, 7 – как показало вскрытие, он не сумел правильно рассчитать дозу транквилизаторов, и к моменту приезда «скорой помощи» был уже мертв.

Последняя запись, оставленная Володей Шишкиным в сетевом дневнике, куда он также приложил аудиофайл, стала предметом живого обсуждения на многих интернет-форумах, в результате чего профессору Карманову пришлось уйти на пенсию на месяц раньше положенного срока. Уважаемый врач отрицает свою причастность к самоубийству Шишкина и ничего не желает слышать о прочих случаях. Хотя какой-то тайный недоброжелатель исправно опускает в его ящик фотографии обугленной стены, имен на которой становится все больше…

Эпилог

«Господи, я даже не знаю, какое сегодня число какого месяца. Надо будет спросить Игоря. А кресло мягкое, и кола вкусная, и мы только что взлетели. Рядом со мной клюет носом какой-то немецкий старик в смешной шляпе, а если выглянуть в иллюминатор, то можно увидеть стальное крыло «Боинга» и солнце над ним - и это так здорово! Между моими ногами – сумка, и я знаю, что в ней деньги. Пачки упакованных долларов из тайника Игоря, который он устроил в чьей-то могиле на кладбище, а потом выкопал, когда убежал из больницы. И еще там дожидались документы на наше новое имя. А он забрал всё это из могилы.

Я сжимаю сумку коленями, а в моих руках – угадайте что? Дневник, тот самый дневник, куда я записывал все события, когда был мальчиком! Я думал, он потерялся, а Игорь, оказывается, хранил его все эти годы, и в Москву тогда забрал, чтобы помнить обо мне. У него был еще свой собственный дневник, но он его выкинул, сказал, что у меня получается лучше, да и вообще - нам теперь хватит и одного дневника. А еще, сказал он, нам пригодится мое знание английского, потому что у него по инглишу в школе всегда была двойка. И он еще много всего успел на меня вывалить, я даже не запомнил всего. Чувствую, нам предстоит еще долго учиться обмениваться мыслями так, чтобы не перебивать друг друга…

Я очнулся только час назад. Игорь как раз проходил на посадку и сначала страшно перепугался – он сказал, что чуть не наделал в наши штаны, когда я вдруг спросил стюардессу: «Где я?» А потом он начал смеяться, плакать и танцевать прямо в самолете, и этим перепугал уже меня, потому что мне казалось, что я умер. Откуда мне было знать, что реаниматологи успели нас вытащить, причем обоих сразу? Вообще-то, получается, что они вытащили Игоря, а не меня, - потому что у него дух сильнее. А я – что, я без его поддержки разве сам дотянул бы до этого дня? Нет, конечно. Я же слабак. Так и затонул бы навечно в своей коме, не приходя в сознание… Я ему так и сказал: «Спасибо, что вытащил, брат!». А он ответил: «Ты всегда был дураком, Лешка! Это же ты меня ОТТУДА вытащил!»

И еще я спросил его: если он ничего не помнил, когда пришел в себя (а на самом деле - в меня)… если не мог знать, что я рядом… то почему все эти дни так упорно подпитывал мою волю к жизни?.. И как ему вообще удалось не сойти с ума, когда он понял, что теперь мы с ним одно целое?.. Как он все это вынес?.. А Игорь не знал, что ответить, и сказал, что просто верил в хорошее. Так и сказал: «Надо верить в хорошее, и тогда всё получится».

Это отличная мысль.

Мне о многом еще надо подумать. И задать тысячу вопросов про то, как мы будем жить и чем заниматься. И еще сказать Игорю, чтобы он непременно бросил курить. Но сейчас братишка задремал, так что я не буду его тревожить. Оставлю все вопросы и замечания на потом.

Кола сладкая, кресло мягкое, и я улыбаюсь, как не улыбался никогда в жизни. В глазах мокро, но это ерунда, с кем не бывает. А за стеклом проносятся облака… облака… облака…...»

15-24 сентября 2006 г.