Литература

Пятый день несло непроглядной вьюгой. В белом от снега и

холодном хуторском доме стоял бледный сумрак и было большое

горе: был тяжело болен ребенок. И в жару, в бреду он часто

плакал и все просил дать ему какие-то красные кроссовки. И

мать, не отходившая от постели, где он лежал, тоже плакала

горькими слезами, - от страха и от своей беспомощности. Что

сделать, чем помочь? Муж в отъезде, у машины сел аккумулятор, а до

больницы, до доктора, тридцать километров, да и не поедет скорая в такую страсть...

Стукнуло в прихожей, - Иван принес дров для печки,

свалил ее на пол, отдуваясь, утираясь, дыша холодом и

вьюжной свежестью, приотворил дверь, заглянул:

- Ну что, Лена, как? Не полегчало?

- Куда там, Ваня! Наверное, и не выживет! Все

какие-то красные кроссовки просит...

- Кроссовки? Что за кроссовки такие?

- А кто его знает. Бредит, весь огнем горит. -

Мотнул шапкой, задумался. Шапка, борода, старый полушубок,

ботинки, - все в снегу, все обмерзло... И вдруг

твердо:

- Значит, надо добывать. Значит, душа желает. Надо

добывать.

- Как добывать?

- В Новоселки идти. В магазин.

- Бог с тобой, до Новоселок шесть километров! Как в такой

ужас дойти!

Еще подумал.

- Нет, пойду. Ничего, пойду. Доехать не доедешь, а

пешком, может, ничего. Она будет мне в зад, пыль-то...

И, притворив дверь, ушел. А на кухне, ни слова не

говоря, натянул бушлат поверх полушубка и вышел вон, пошел,

утопая по сугробам, через двор, выбрался за ворота и потонул

в белом, куда-то бешено несущемся степном море.

Пообедали, стало смеркаться, смерклось - Ивана не было.

Решили, что, значит, ночевать остался, если бог донес.

Обыденкой в такую погоду не вернешься. Надо ждать завтра не

раньше обеда. Но оттого, что его все-таки не было, ночь

была еще страшнее. Весь дом гудел, ужасала одна мысль, что

теперь там, в поле, в бездне снежного урагана и мрака.

Лампочка мерцала дрожащим хмурым светом. Мать

поставила ее на пол, за отвал кровати. Ребенок лежал в

тени, но стена казалась ему огненной и вся бежала

причудливыми, несказанно великолепными и грозными видениями.

А порой он как будто приходил в себя и тотчас же начинал

горько и жалобно плакать, умоляя (и как будто вполне

разумно) дать ему красные лапти:

- Мамочка, дай! Мамочка дорогая, ну что тебе стоит!

И мать кидалась на колени и била себя в грудь:

- Господи, помоги! Господи, защити!

И когда, наконец, рассвело, послышалось под окнами сквозь

гул и грохот вьюги уже совсем явственно, совсем не так, как

всю ночь мерещилось, что кто-то подъехал, что раздаются

чьи-то глухие голоса, а затем торопливый зловещий стук в

окно.

Это были новосельские милиционеры, привезшие мертвое тело, -

белого, мерзлого, всего забитого снегом, навзничь лежавшего

в машине Ивана. Милиционеры ехали из города, сами всю ночь

плутали, а на рассвете машина остановилась, потонула тут же

в страшном снегу и совсем было отчаялись,

решили пропадать, как вдруг увидали торчащие из снега чьи-то

ноги в валенках. Кинулись разгребать снег, подняли тело -

оказывается, знакомый человек. - Тем только и спаслись -

поняли, что, значит, эти луга хуторские, протасовские, и что

на горе, в двух шагах, жилье...

За пазухой Ивана лежали новенькие красные кроссовки.