ЕИН feat. Антон Павлович Чехов
Учитель словесности (remix)
В церкви было очень тесно и шумно, и раз даже кто-то вскрикнул, и протоиерей, ждавший жениха и невесту, взглянул через очки на толпу и сказал сурово: - Не ходите по церкви и не шумите, а сидите тихо как мыши и молитесь. Надо страх божий иметь. Протоиерей, терпеливо выжидая, снял очки и стал медленно протирать их носовым платком. Вдруг какой-то тип, беседовавший с несколькими дамами, закинул голову назад и громко заржал, тряся головой и задыхаясь. Протоиерей торопливо надел очки и бросил уничтожающий взгляд на засмеявшегося. Затем он обернулся, что-то достал из-за пазухи своей рясы, зажал это за спиной и медленным уверенным шагом пошел к тому месту, где сидел засмеявшийся и его знакомые дамы. Засмеявшийся уже успел смутиться и со страхом взирал на приближающегося протоиерея. Протоиерей подошел вплотную к засмеявшемуся и, по-прежнему держа одну руку за спиной, громко сказал: - Я, кажется, попросил сидеть тихо как мыши. Ты когда-нибудь видел смеющихся мышей? - Н-нет, - произнес совсем уже смутившийся парень. - Ты читаешь Библию, весельчак? – спросил протоиерей. - Читаю, - кивнул парень, и по его лицу было видно, что он безбожно врет. - В книге пророка Иезекиля есть один очень хороший момент, - продолжал протоирей. – Зацени… То есть это… воззри же! С этими словами протоиерей выхватил из-за спины пистолет, нацелил его прямо в лоб парню, сделал страшные глаза и продекламировал: - И совершу я великое мщение наказаниями яростными, и узнают они, что я господь!.. Парень зажмурил глаза, на его лбу выступили капли пота, и он был не в силах пошевелиться. Протоиерей нажал на курок, и из пистолета прямо в лицо парню брызнула вода. - Святая водица! Гы-гы-гы… - засмеялся протоиерей. Но он тут же опомнился, развернулся и так же медленно и величаво, как раньше, пошел обратно…
Масяня Шелестова, вся такая в свадебном платье да и ваще, сидела как на иголках, то и дело оглядываясь.
(Примечание издателя. А вот здесь автор уже явно перестарался. На Чехова совсем не похоже и абсолютно не тянет на нашего великого Антона Павловича. Вы только прочитайте: «вся такая в свадебном платье да и ваще». Явная недоработка со стилем.)
- Пойдем, - сказал старик Шелестов. – Что за поебень! Скока можно!
Старик Шелестов. Отец Масяни и Вари. Характер скверный. Вдовец. (Старик Шелестов, всегда всё критиковал. - Это поебень! — говорил он. — Поебень и больше ничего. Да-с, поебень-с!)
- Мы не можем, - сказала Масяня.
Мария Шелестова. 18 лет. Характер мягкий. Покамест ишо не замужем, но, видимо, скоро, господа, весьма скоро… (Маша Шелестова была самой младшей в семье; ее еще не отвыкли считать маленькой, и потому все звали ее Маней и Манюсей; а после того, как в Интернете появился мультипликационный герой по имени Масяня, ее все стали звать Масяней.)
- Почему это? – спросила Варя.
Варвара Шелестова. 23 года. Характер скверный (в папашку). Не замужем. (Варя всякий раз за чаем и за обедом начинала споры. Она была хороша собой, красивее Масяни, и считалась самою умной и образованной в доме. Всякий разговор, даже о сексе, она непременно сводила на спор. У нее была какая-то страсть – ловить всех на слове, уличать в противоречии, придираться к фразе. Вы начинаете говорить с ней о чем-нибудь, а она уже пристально смотрит вам в лицо и вдруг перебивает: «Позвольте, позвольте, Петров, третьего дня вы говорили совсем противоположное!» Или же она насмешливо улыбается и говорит: «Однако, я замечаю, вы начинаете проповедовать принципы Путина и Администрации. Поздравляю вас». Если вы сострили или сказали каламбур, тотчас же вы слышите ее голос: «Это хуйня!» или: «Это уже заебало!»)
- Мы ждем учителя словесности, - сказал Ипполит Ипполитыч.
Ипполит Ипполитыч. Еще не старый человек. Характер отсутствует. Не женат. (Учитель словесности жил в квартире, которую он нанимал вместе со своим товарищем, учителем географии и истории Ипполитом Ипполитычем. Этот Ипполит Ипполитыч был человек неразговорчивый; он или молчал, или же говорил только о том, что всем давно уже известно. Например, чтобы поддержать разговор, он говорил так: - Да, погода заебатая. Теперь май, да и лето, наверно, будет вполне себе пиздатое. Лето – это ж вам, блядь, не то, что зима. Зимою нужно, сука, печи топить, а летом и без печей нехуёво – тепло, нах. Летом, на, откроешь ночью окна, и всё-таки, пиздец, тепло, а зимою – двойные, ёптить, рамы, и всё-таки, ебать, холодно…)
- Ах, да, - взмахнул головой старик Шелестов, но про себя всё равно упрямо добавил: «Поебень!»
- Так вот я и говорю твоему учителю словесности, - обратилась вдруг Варя к Масяне. – «Вы изволили, говорю, читать “Жюльетту” Маркиза де Сада?» А он мне: «Нет, говорит, каюсь, не читал»… - Да-да-да, он мне рассказывал, - засмеялась Масяня. – Он еще сказал, что когда ты услышала, что нет, дескать, не читал, ты ужасно ужаснулась, замахала руками, как будто обожгла себе пяльцы… - Пальцы, - поправил Ипполит Ипполитыч. - Пальцы, - кивнула Масяня. – И потом ты, Варенька, эдак попятилась, эдак развернулась и убежала от Сережи, - Масяня стала изображать свой рассказ в лицах. – Право, Сережа, так забавно всё это показывал… Но он, конечно, очень расстроился, что попал в неловкую ситуацию, и долго сокрушался… «Неловко, мол. Я – учитель словесности, а до сих пор еще не читал де Сада. Надо будет прочесть, говорит»… Варя выслушивала все это с презрительным лицом, а затем сказала: - Экая хуйня! Говоришь, сокрушается, а сам изображает этакие несносные пародии… Очень, конечно, смешно!.. Масяня сделала расстроенное лицо и потянулась к Варе: - Варенька, извини!.. Я так счастлива, так счастлива! - она внезапно снова просияла. - Всё, заебала! – сказала Варя, картинно отворачиваясь от сестры и доставая книгу. – Иди на хуй!.. Масяня вновь приуныла, опустила голову и стала печально рассматривать пол. - Твой учитель словесности – истый мудак! – вдруг сказал Варя, не оборачиваясь. – Мы тут еще с ним как-то пиздели о писателе Пелевине, и этот твой учитель обозвал его великолепным психологом. Я говорю ему: «Какой он к хуям психолог? Психологом называется тот, кто описывает изгибы человеческой души, а у Пелевина – прикольный стёб и больше ничего». А твой учитель мне как завопит вдруг что истерик: «Я знаю, кричит, какой вам нужно психологии! Вам нужно, чтобы кто-нибудь пилил мне тупой пилою хуй, и чтобы я орал во всё горло, – это, по-вашему, психология!» Как тебе такой ответ, сестренка? По-моему, просто шедевр скудоумия и аморальности… Вот такой ебанутой хуйнёй даже учителя, оказывается, могут страдать!.. Интеллигенция, твою мать! Аж смешно… - Пойдем, - сказал Шелестов и сделал вид, что собирается вставать. - Нет, папочка, нет, - схватила его за рукав Масяня. – Мы не можем… - Почему это? – циничным голосом отозвалась Варя, не поднимая головы от книги. - Мы ждем учителя словесности, - напомнил Ипполит Ипполитыч. - Ах, да! – как будто только вспомнил Шелестов и откинулся на спинку. – Чё читаешь, дочка? – вдруг обратился он к Варе. – Де Сада всё своего? - Да нет, - ответила Варя. – «Дядя Федор, пес и кот». Эдуард Успенский. - Заебатая книга, - сказал Ипполит Ипполитыч. - Да, недурная, - задумался Шелестов. – Чистый постмодернизм. - Где же там постмодернизм, папочка? – заинтересовалась Масяня. - Да он там на каждом углу, - сказал Шелестов. – Чего стоит эпизод, когда Шарик приходит в парикмахерскую, а сидящие там старые кошёлки улыбаются и говорят, дескать: «А-а, маза-фака, у такой собаки всё должно быть прекрасно: и душа, и прическа, и кисточка!..» Да и вообще все эти хохмы про всякие фамилии и имена – чисто постмодернистские феньки… Помните, там про дразнительные фамилии было: Иванов без трусов, Петров без дров… - Зимою нужно, сука, печи топить, - вставил Ипполит Ипполитыч. - А это, - продолжил Шелестов, - когда они имя теленку придумывали… В ту же лузу!.. - Кстати, о фамилиях, - сказала Варя. – Папа, мне Шебалдин… ну ты его знаешь, директор нашего кредитного общества… такие хохмы понарассказывал про всякие фамилии разные… У них в «Музыкально-драматическом кружке» каких только не встретишь! Есть Сквозник-Дмухановский, есть Растаковский, Пошлепкина… - У меня в Москве забавный случай был, - вспомнил Шелестов. – Знакомлюсь я там как-то с одним экзекутором на светском вечере. «Шелестов, говорю, весьма рад!» А он мне: «Иван Павлович Яичница». Я чегой-то не расслышал, возьми да и ляпни: «Да я тоже, говорю, перекусил». А это фамилие такое оказалось – Яичница… Гы-гы-гы… Я-то, право, подумал, что сей господин изволил сказать, что покушал яичницу, а он… Ха-ха-ха!.. – совсем уже залился смехом Шелестов. – А потом еще… - отсмеявшись, сказал он. – Чё я хотел? Ах, да: на службе у меня, в третьей эскадре, все были с престранными фамилиями. Помойкин был. Потом мичман был по фамилии Дырка. И капитан, бывало: «Эй ты, Дырка, поди сюда!» И, бывало, над ним всегда пошутишь. «Эх ты, дырка эдакой!» - говоришь, бывало, ему… Хохма, бля, не так ли?!.. Хы-хы-хы-хы!.. – и Шелестов снова покатился со смеху. - Мы всё-таки про Успенского говорили, - напомнила Масяня. – Мне вот Матроскин очень нравится… - Да ну его, этого Матроскина! – сказала Варя. – Меркантильный он какой-то… На бабле помешан… Прям никакой в нем глубины и философии-то и нету… Игра Табакова – здесь не спорю: пять баллов!.. Но сам персонаж не особо охуительный… - Да нет, Матроскин – это вообще какой-то невероятный приколист, - возразил Шелестов. – Помните? «– А обо мне кто подумает? Валентин Берестов? – Кто такой Валентин Берестов? – Не знаю. Тока так пароход назывался, на котором мой дедушка плавал…» Та еще кора!.. - В фильме было по-другому, - сказала Масяня. – Там Матроскин про адмирала Крузенштерна то же самое базарил… - Да в экранизацию вообще мало что попало, - продолжил Шелестов. – Были, конечно, в фильме прикольные моменты, придуманные чисто для сценария… Например, вся новогодняя серия… Ну и все эти чисто киношные обыгрывания, самоповторы, которые в книге просто не смотрелись бы… Типа как Шарик стучится в дверь и по ихнему простоквашинскому штампу говорит: «Это я, почтальон Шарик!..» Весело, конечно… Но мне больше нравятся моменты из книги, которые в мульт не вошли. Например, когда Печкина посадили в изолятор, а там лежал бухгалтер, которого дети до больницы довели. И этот бухгалтер вечно кричал Печкину всякую хуйню: «Печкин, не высовывайся в окно! Печкин, не бросайся котлетами в товарищей! Печкин, перестань трахать табуретку!..» И автор еще с потрясающей наивностью пишет: «Хотя Печкин ниоткуда не высовывался, никакими котлетами в товарищей не бросался, и никакую табуретку не трахал»… - Может, Табуретка – это тоже фамилия? – задумчиво сказала Варя. - А помните, Печкин очень здраво сказал, - вставила Масяня. – «Я, говорит, почему редиской был, нехорошим человеком? Потому что у меня велосипеда не было. А теперь велосипед у меня появился, и я, вестимо, сразу добреть начну!..» Может быть, если бы, допустим, Ницше подарили велосипед, он бы и с ума не сошел!.. - При чем здесь Ницше? – поморщилась Варя. – Деточка, не лезь во взрослые дебри! У тебя в голове еще – детский сад, трусы на лямках, а ты всё туда же – Ницше, Ницше… Ты щас просто потрясающую хуйню сморозила!.. - Варя! – воскликнула Масяня. – Неужели ты не поняла? Понятие «велосипед» здесь стоит понимать исключительно в метафизическом смысле. Каждому нужен свой «велосипед». - Блядь, какой же тебе «велосипед» подарить? – сказала Варя. – Чтоб ты не такой дурой была!.. - Да у меня «велосипед» уже появился, - радостно сказала Масяня. – Это Сережа мой, разумеется. Когда мне, скажем, плохо, я оседлываю этот свой «велосипед» и устремляюсь в поездку, доставляющую мне радость и любовь к жизни… - Вот хуйня! – снова сморщилась Варя. – Заебала твоя пошлятина, однозначно! Завязывай!.. И потом – где этот твой учитель?.. - Да пойдем уже, - сказал Шелестов. - Мы не можем, - взмолила Масяня. - Почему это? – усмехнулась Варя. - Мы ждем учителя словесности, - упрямо повторил Ипполит Ипполитыч. - Ах, да, - сказал Шелестов. – Так о чем, бишь, мы базарили? - «Дядя Федор, пес и кот», папа, - напомнила Масяня, стараясь занять нетерпеливого отца. Это ей удалось. Шелестова снова понесло. - Да-да-да, «Дядя Федор»! Культовая книга, однозначно! – распалялся он. – Успенский, допустим еще и старух ненавидит, в чем я его всячески поддерживаю. Прямо не меньше Даниила Хармса он их ненавидит, ей-Богу!.. Дескать, «на хуй лес рубить, Матроскин? Это только для старушек хорошо, когда в лесу одни пеньки. На них сидеть можно. А что будут птицы делать и зайцы? Пускай, мол, лучше старушки упадут в лесу замертво от усталости и того, что некуда сесть, а вот зайцы пущай живут…» Или совершенно стёбовый папа дяди Федора… Нарядил Шарика в тельняшку, посадил в трактор, отправил в Простоквашино и базарит: «Ништяк! Отставной адмирал на своем тракторе едет за город навестить родную бабушку!» Эта жена его, жучка, мама дяди Федора, говорит: «При чем здесь бабушка, осёл?» А папа ей эдак стёбово: «А при том. Грибов сейчас за городом нет. Ягод – тоже. Одни поганые бабушки и остались… На хуй они вообще нужны? Хорошо, что мы тещу похоронили! С двумя такими стервами, как ты, я бы долго не смог жить… Даже, блядь, кота сынульке не разрешаешь завести, пиздец, на хуй!..» - Я всё-таки не поняла, папа, - прервала его Варя. – Где здесь к хуям постмодернизм? - А вот мне тоже интересно, - удалось наконец вставить Масяне. – Если книга становится культовой и распадается на цитаты, то чё это такое из себя представляет – постмодернизм или почву для постмодернизма? Скажем, «Горе от ума» – классицизм чистой воды, совершенно классическая пьеса. Но фразочки из нее разошлись в народ, и многие даже не знают, что какая-нибудь известная фраза оттуда – грибоедовская, а не поговорка… - Забавно, - сказала Варя. – Я помню как в гимназии, когда у меня спрашивали время, а я говорила, что у меня нет часов, мне говорили: «А-а, счастливые часов не наблюдают! Чё, ты типа счастливая, да?» И меня это завсегда жутко бесило! Это ж надо так исковеркать классику!.. - Да, я понимаю, - сказала Масяня. – Одно дело, когда здравые постмодернисты переосмысливают наследие прошлого в стёбовом ключе, и совсем другое – когда тупоголовое стадо начинает оперировать цитатами, о смысле которых не имеет ни малейшего представления… - Успенский, без базара, много чего переосмыслил в своей нетленке! – сказал Шелестов. – Например, Зощенко! Каждая строчка Успенского буквально дышит зощенским духом… Некоторые реминисценции ну просто явно отсылают к конкретным зощенским шедеврам… Ну вот хотя бы когда Шарик моется и базарит: «Блядь, дескать, у меня мыло из зубов выскакивает! А без мыла-де что за мытье! Так, намокание, мол!..» Ну чисто ведь нетленная «Баня» Михаила нашего великого Зощенко… «Без шайки какое ж мытье? Грех один…» Помните, да? Ну просто один в один сходится!.. - К слову, о любимых моментах у Успенского, - заметила Варя. – Я вот щас читаю мой любимый момент, который, конечно, не вошел в экранизацию. По-моему, ничё смешнее нету в мире. Я про то, когда Печкин базарил всякий бред под воздействием искусственного солнца… Ну, это просто надо читать: «Звери на автоматах работают и пишут сказки про то, как надо лошадям почту разносить»… Чувствую, Успенский здорово пыхнул травы, сочиняя этот момент… Но это всё-таки не постмодернизм… Так, бред шизофреника наподобие того же Хармса… - Так тебе всё-таки нравится или нет? – спросила Масяня. - Ну, по ходу, всё же нравится, раз я десятый раз перечитываю, - ответила Варя. – Но многие моменты, конечно, раздражают. Вся эта детскость и всякие социальные экивоки из серии: «Мясо лучше в магазинах покупать, потому что там костей больше» или: «Я ничего не буду выписывать, потому что я экономить буду…» А чего стоит спор про то, государственный или не государственный теленок, рожденный государственной коровой!.. Какой-то совок галимый, ей-Богу!.. - Пойдем, - снова сказал Шелестов. - Мы не можем! – настойчиво повторила Масяня. - Почему? – зевая, проговорила Варя. - Мы ждем учителя словесности, - сказал Ипполит Ипполитыч. - Ах, да! - вздохнул Шелестов. – Рассказать вам, как вы умрете, Ипполит Ипполитыч? – вдруг воскликнул он. - Зачем это? – побледнел Ипполит Ипполитыч. - Вы умрете так, - не слушая его, стал описывать Шелестов. – Заболеете чем-нибудь совершенно идиотским, например, рожей головы, и скончаетесь. Последние дни перед смертью вы будете в бессознательном состоянии. Вы будете бредить. Но и в бреду вы будете говорить только то, что всем известно: «Волга впадает в Каспийское море... Лошади кушают овес и сено... Кролики трахаются очень быстро… Басков – отстойный певец…» - Отчего же это? – еще больше побледнел Ипполит Ипполитыч. - Ах, не говорите: «Отчего же»! – воскликнула Варя. – Меня это дико достаёт. У Шебалдина есть один придурошный приятель, он всё время говорит: «Отчего же?» Некто Белоярцев. Он до такой степени чувствует свое превосходство (кстати, Масяня, привет твоему Ницше!), что постоянно делает и самого себя и каждое свое действие образцовыми. Скажет ли кто-нибудь, что ему скучно, Белоярцев сейчас замечает: «Отчего же мне не скучно?» У кого-нибудь живот заболит, – Белоярцев сейчас поучает: «Да, да, болит! вот теперь и болит. Разумеется, что будет болеть, потому что едите без толку. Отчего ж у меня не болит?» Кто-нибудь приедет и расскажет, что нынче на Невском на торцах очень лошади падают; Белоярцев и тут остановит и скажет: «Падают! Нужно смотреть, чтоб у извозчика лошадь была на острых шипах, так и не упадет. Отчего же у моих извозчиков никогда лошади не падают?..»- Неужели ему никто за такую хуйню ни разу коробку пиздюлей не распечатал? – спросил Шелестов.- Было дело, - сказала Варя. – Есть у Шебалдина еще один приятель – граф Зуров, так у них с этим долбошлёпом Белоярцевым по жизни рамсы… Один раз Зуров рассказывал анекдотец – презабавный, надо сказать, анекдотец: двадцать человек слушали, и все просто уссались… Один этот дебил Белоярцев сидит и ни хуя не понимает. «Отчего же, говорит, я не смеюсь?» Граф Зуров на это встал из-за своего места, подошел к Белоярцеву и сказал: «Да оттого, что ты тупоголовый тормоз, чудо ты в перьях эдакое!». А потом еще постучал ему по лбу и заорал в ухо: «Алё, алё! Здравствуй, дерево!..»- Ха-ха-ха! – залился смехом Шелестов. – Корочный мужик – этот твой Зуров!..- В другой раз было еще смешнее, - продолжила Варя. – Сидим мы у Шебалдина в гостиной, и тут входит Зуров. Медленно, этак величаво вышагивает, да только вот беда – сапоги чересчур скрипят… Этот кретин Белоярцев скорчил отвратительную мину, как будто при нем ножом по тарелке скребут, и говорит в своей манере: «Отчего же это у меня никогда сапоги не скрипят?» Ну, Зуров тут уж не выдержал, подбежал к идиоту Белоярцеву, да как уебёт ему своим скрипучим сапогом по роже!.. Дескать, хоть и скрипит, а по морде хорошо бьет… После этого Белоярцев надолго заткнулся…- А-ха-ха-ха-ха! – совсем уже стал задыхаться Шелестов. – Пиздец, есть же на свете приколисты!..- Да и тормозов тоже на свете хватает, - угрюмо сказала Варя. – Жалко, Зуров щас уехал, и Белоярцев этот опять со своим «отчего же?» раздухаряется… Заябывает невероятно. Прямо как книги Чехова.- Ты не любишь Чехова? – изумилась Масяня. - А хули его любить? – удивленно проговорила Варя. - Чехов писал хуйню, - сказал Ипполит Ипполитыч. - Реально, реально, - подтвердил Шелестов. – Ну, типа написал он какие-то бессюжетные пьесы. Ах, он ушел на сто тысяч миллионов шагов вперед своих современников!.. А по мне, Ионеско и Беккет – вот кто однозначно совершил в драматургии революцию… Чехов безбожно скучен… - Причем, и в пьесах, и в рассказах, - подхватила Варя. – Рассказики-то так себе. Ранние юмористические – не смешно, бля! Лучше Зощенко почитать. Поздние депрессивные – вообще тоска невероятная!.. - А если бы какой-нибудь современный постмодернист взялся перелопачивать Чехова на современный лад, - сказала Масяня, - тебе, вероятно, понравилось бы? - Сомневаюсь, - сказала Варя. – Перелопачивать – удел дураков. Если кто-то считает себя таким же придурком, как Чехов, пусть переписывает его на здоровье. Но я такую хуйню читать не буду. - Довлатов говорил, - сказал Шелестов, - что можно любить Пушкина, Гоголя, Достоевского и так далее, но писать хочется только как Чехов. - Довлатов-то был охуенным писателем, - сказал Ипполит Ипполитыч. - В отличие от Чехова, - кивнул Шелестов. – Как стилист Чехов неплох, но нереально уныл… - Даже такие никудышные стилисты как Достоевский и Толстой, - сказала Варя, - умудрились написать несколько неплохих вещиц. Так что замыкаться во все эти понятия: «постмодернизм», «стилистика», «культовость» – глупо!.. Есть понятие «хуйня-книжка», а есть понятие «заебись! можно почитать»… - Ну что, пойдем уже? – вдруг тихо шепнул Шелестов Ипполиту Ипполитычу.- Мы ждем… - начал было Ипполит Ипполитыч, но махнул рукой и шепнул в ответ: - Пойдем! Заебало это…- Подтяни брюки, - шепнул Шелестов.- Что?- Подтяни брюки.- Спустить брюки?- Подтяни брюки.- Ах, да.- Ну что, идем?- Идем.Они не трогаются с места.Все четверо продолжают сидеть, развалившись на скамье в изможденных позах.КОНЕЦ© АПЧ, 1889© ЕИН, 2005 |
проголосовавшие
комментарии к тексту:
