Литература

Писать о пороках – это не ново. Но чтобы писать о них по-настоящему грамотно, нужно в них сначала окунуться. Сделать затем усилие, чтобы не утонуть. Обычные обличители пороков людских ограничиваются примитивной бранью, недостойной даже ушей идиота. Я же хочу объяснить, изучить досконально, саму природу, внутреннюю суть порока.

ШУТНИК

Юрий Никулин:

«Я работаю на манеже. Полно зрителей. Я делаю какие-то смешные трюки, много трюков, но никто не смеется. Публика хранит молчание. Я уже делаю что-то невообразимое. Кругом тишина. Я снова пытаюсь рассмешить людей. А они сидят словно каменные. Мне страшно…»

«Смертельный номер! Только у нас и только сейчас!» На арену выходит мужчина с плеткой, выводит крокодила. Мужчина бьет плеткой крокодила – тот разинул свою огромную прожорливую пасть, зубы острые как штыки. Артист расстегивает ширинку, достает член, кладет крокодилу в пасть, бьет того плеткой – пасть закрывается. Мужчина бьет крокодила плеткой без остановки несколько минут. Потом издает душераздирающий крик. Крокодил открывает пасть полную спермы, мужик прячет свой невредимый член в штаны. Он обращается к публике:

-Есть ли среди вас смельчак, способный повторить этот опаснейший трюк?

Встает молоденькая девушка, говорит:

-Я могу повторить, но при одном условии – ты меня плеткой бить не будешь.

В древнем Риме под словом цирк подразумевали жестокие увеселения. Скачки. Бои гладиаторов. Бои с дикими животными. Древний вид цирка ныне распространен лишь в Испании и Португалии. Бои с быками.

Современный цирк был рожден в восемнадцатом веке во Франции. Его создали английские наездники по фамилии Астлей. Они построили в Париже круглую арену, и назвали ее Цирком. Они давали представления, состоящие из акробатических номеров и безумно сложных упражнений на лошадях.

Итальянцы Франкони были приемниками Астлеев. Они создали новый цирк, больше прежнего. Франкони ввели в программу представлений пантомимы и борьбу диких зверей между собой.

После Парижа цирковые представления распространились по всей Европе.

Во всех цирках мира арена имеет один и тот же размер. Это сделано, чтобы лошади не боялись и не отклонялись при выполнении сложнейших трюков. И чтобы люди выполняющие рискованные номера могли не перестраиваться под новые размеры арены. Размер арены – это профессиональная необходимость. Арена отделяется от зрительских кресел широким барьером. Сама арена покрыта слоем опилок.

В настоящее время постоянные цирки есть во всех столицах и главных городах Европы. Кроме того по Европе постоянно кочует огромное количество подвижных цирков.

Я делаю номера на арене. Моя работа – это неописуемый бред. Но люди почему-то смеются. Я не вижу ничего смешного в моих нелепых падениях и вялых движениях. Я клоун. Мое амплуа – старый пропоица. Мне не приходится даже сильно играть, ведь я выпиваю перед каждым своим выходом. Да и после тоже выпиваю. Я почти все время выпиваю. Я, покачиваясь, хожу из стороны в сторону, обдавая зрителей сидящих в первых рядах запахом перегара. Какой-то малый с заднего ряда залез своей подруге под юбку. Он шурует у нее между ног своей ручищей. Безрадостное, гнетущее зрелище. Я в очередной раз упал и растянулся на сцене. Нажимаю на специальную грушу у себя в кармане. Вода, символизирующая слезы, вылетает струйками у меня из-под шляпы. Я бы мог заплакать и по-настоящему, но тогда грим растечется по лицу. Грима нет только на моем носу. Он и так достаточно красный, зачем его еще подкрашивать. Люди в чистеньких костюмах сидят с детьми и женами. Они пялятся на меня. Смеются.

До меня на арене выступали дрессировщики и фокусник. Дрессировщики били хлыстами по полу, а их послушные увальни, слоны, выполняли несложные приказания. Они вставали на задние лапы. Хватали хоботом гантели. Зрителей это впечатляет.

Фокусник выполнял свои примитивные фокусы. Его оборудование было старо, как сам он. Старый пердун доставал голубей откуда-то из задницы. Что я говорю. Я и сам-то старый пердун. По крайней мере, выгляжу очень немолодо. Алкоголь и жизнь впроголодь берут свое.

Я веселил публику. Кругом была истерия. Они смеялись надо мной. Над моей ничтожностью. Я бы тоже смеялся так заливисто, если бы поменялся с ними местами. Каждый из них платит за эту возможность меня унижать.

Ненавижу детей. Они все время тычут пальцами в меня. Орут. Хохочут громче всех. Их смех недобрый, а злой и уродливый. Смех у людей связан с дружелюбием и агрессией в равной степени. Смех – это форма поведения, в которой заложена скрытая угроза, насмешка: «Я убил бы тебя, но не сделаю этого». Смех – это рудиментарный оскал. Только человек, смеясь, издает звуки, которые все называют хохотом. Это притворство, способ показать всем вокруг зубы.

Я замечаю лысеющего парня, который обнимает жену. Сынишка сидит у него на коленях. Этот лысеющий парень много трудится, чтобы все это иметь под рукой. Всем нужны деньги – никому не нужна любовь. Деньги дают им силы продолжать свое бессмысленное существование. Деньги – это их примитивный стимул двигаться к могиле. Деньги тебя берут за руку и ведут к могилке, медленно, извилисто, но путь только один. Тупой обыватель берет кредит, чтобы купить квартиру в бетонном улье. Потом он покупает мягкую мебель. Телевизор. Холодильник. Покрывает кафельной плиткой все, что только можно, в туалете и ванной. Клеит моющиеся обои нейтральной расцветки в спальной комнате. Покупает автомобиль. Заводит детей. Платит за их учебу. Дает денег жене на шмотки. Он радуется, приходя домой. Жена готовит на кухне. Дети учат уроки, тайком покуривают травку, но это им не мешает быть надеждой и опорой. Собака виляет хвостом. Обыватель усаживается в мягкое кресло перед телевизором. Гладит собаку, его успокаивает мягкая шерсть. Он ждет ужина. Его сердце останавливается. Подбородок утыкается в грудь, изо рта капает слюна на рубашку. Собака виляет хвостом. Обывателя хоронят. Его дети насрали на могилу. Жена ебется с его лучшим другом. Всем похуй был он или его не было. Зачем он был?

Мое выступление подходит к концу, я напоследок падаю еще пару раз. У меня уже жопа болит. Люди провожают меня смехом. Им смешно, а у меня опять разболелся геморрой.

Я сижу в своем фургончике. Гляжу на себя в зеркало. Ну и рожа. Мое лицо будто прожевали и выплюнули. Я ушастый. Глазастый. Носатый. Губастый. Все черты лица стали как у орангутанга. Всюду валяются пустые и полупустые бутылки. Несколько стаканов стоит передо мной. В каждом есть немного портвейна. Я вытираю грим с лица грязной тряпкой. Тараканы в стаканах. Двое уже дохлые. Трое шевелят еще лапками. Тараканы алкаши. Они тонут в моей дешевой выпивке. Эти усатые твари путешествуют вместе со мной. Они собирают свои маленькие тараканьи чемоданчики и едут со мной, со всем этим проклятым цирком. Парочка рыжих ублюдков смотрит на меня. Они шевелят усами. Потирают лапки. Я раздавил их пальцем. Хитиновые панцири с хрустом лопнули и выпустили тараканьи кишки наружу. Я протер стакан рукавом и налил туда портвейна. Я всегда пью. Просто сижу и пью тут в одиночестве. Я пью и дожидаюсь чего-нибудь. Чего угодно: взрыва, пожара, землетрясения, цунами, конца света.

У меня дрожат руки. Эти гребаные руки совсем неконтролируемые. Еле стакан до рта донес. Я старая пьянь. Глаза мои будто подернуты пленкой. Я это прекрасно осознаю, но осознаю я и еще кое-что. Алкоголь помогает мне справиться со стрессом, апатией, излишней чувствительностью. Я заливаю в себя спиртное, чтобы меньше думать. Мне надоело себя терзать всяческими мыслями. Да и вообще, если я перестану пить, то свихнусь. Печени моей, конечно, кранты. Но что поделаешь, для психического благополучия, необходимо чем-то жертвовать. Мозги, правда, тоже повреждаются. Но именно там где мне нужно. Я становлюсь тупым пьянчугой. Уже стал. Я алкаш со стажем. Да еще и педрило в придачу.

Я жду Хуана. Этот мальчишка примкнул к нам не очень давно. Год назад, вроде. Мы платим ему небольшие деньги и обучаем его жонглировать, скакать на лошади… А он убирает срач после зрителей и говно за животными. Кормит тигров, слонов и лошадей. Мадам Жак сама кормит своего орангутанга, вообще никого к нему не подпускает. Собачники кормят своих пуделей тоже сами. Ненавижу этих уродов, я как-то пнул одного из их псов, так они чуть не вылезли из кожи вон от злобы. А что мне было еще делать, если эта тупая псина помочилась мне на голову. Я валялся возле своего фургончика, немного не дошел до дверей, всего пару шагов. Я мирно лежал там, и тут подбежал этот дурной пес и отлил мне на башку. Видимо принял меня за мусорный бак. Когда я оклемался после жесткого похмелья, то отомстил псине пинком под зад.

Малыш Хуан сбежал из католического приюта. Он опытный беспризорник, все в жизни повидал. Когда его забрали в приют, то старые мудаки в черных рясах тут же встали в очередь за его попкой. Хуан рыжеволосый мальчуган, у него вся мордочка покрыта веснушками, глаза у него нежного цвета аквамарина. А какие у него прекрасные кривые зубы. А какой у него длинный член. Такой крепкий и гладкий, будто его скульптор вырезал из мрамора. Монахи его имели нещадно. За любую провинность там были телесные наказания. Что-то вроде: накажи тело, чтобы исцелить душу. Хуан быстро смекнул, что в том приюте также мало сынов божьих, как и в грязных притонах любой из столиц. Даже в каком-нибудь скверном заведении вроде борделя вполне может отыскаться крошка, которая чиста душой. Уж я-то знаю.

Половина моей зарплаты уходит на мальчишку, половина на выпивку. Я ничего не ем. Алкоголь и так слишком калориен. Первым делом, когда наш цирк приезжает в какой-либо город или городок, я ищу там винный магазин. Я люблю купить себе бутылочку дешевого пойла, и идти в свое логово. Тут я выпиваю все до капли. В одиночку. Мне уже не нужен собутыльник, как когда-то. Хотя иногда мне составляют компанию тараканы. Но они мне не нравятся. Хотя и я им, наверно, не нравлюсь.

Малыш Хуан пришел. Я улыбнулся ему. Он сказал мне: «Что уставился? Снимай свои штаны!»

Я снял штаны. Вытащил свой конец. Он вяло повис. Хуан посмотрел на него, потом перевел свой терзающий взгляд на мое лицо. Он глянул мне прямо в глаза. Что со мной делает этот проклятый мальчишка! Я чуть не расплакался от его взгляда. Его аквамариновые глаза изменились. Теперь они были цвета бушующего моря, десять баллов, шторм в его глазах. Хуан спросил:

-Ты думаешь встанет? Ты слишком много бухаешь, у тебя и конец-то уже обвис.

Я смущенно ответил:

-От твоих прикосновений он воспрянет. Поверь мне на слово. Стоит мне на тебя посмотреть, как я возбуждаюсь.

Хуан взял мой член в рот. Он описал несколько кругов по головке своим язычком. Как я и сказал, мой член восстал и стал пульсировать, его нужно было лишь немного приласкать. Хуан взял его в рот целиком, он проглатывал его. У парня был немалый опыт, он глотал так легко, что у него на глазах даже не выступали слезы. Он так легко подавлял рвотный рефлекс, что любая шлюха могла бы ему позавидовать. Он настоящий юный мастер отсоса.

Подобные связи практиковались во многих племенах Северной Америки, а также у аборигенов Новой Гвинеи. Связь двух мужчин имела мистический, и даже ритуальный, характер. Это был обмен опытом на телесном уровне. Обмен энергиями. В племени Самбия до сих пор считают, что лучший способ для юноши стать смелым и сильным – это есть сперму взрослых воинов.

Я зарыл свои пальцы в рыжие волосы Хуана. Его волосы как полыхающее пламя. Головка моего члена горит огнем возбуждения в голове Хуана. Малыш меня сводит с ума.

В древней Греции не было самого понятия гомосексуализма. А связи взрослых мужчин с юношами не порицались, а напротив, воспевались. Многие поэты, художники, скульпторы, философы высказывались о пользе гомосексуализма. Платон отмечал, что любовь между мужчинами служит высшим целям и подвигает молодежь на служение обществу. Отец медицины Гиппократ утверждал, что мужественность взрослого мужчины через его семя передается подросткам. А зрелые мужчины получают при сношении с юношей здоровье и новые силы.

Но я уже не просто зрелый мужчина. Я скорее перезрелый. Как фрукт. Гнию и воняю.

Я выплеснул свое семя в рот Хуану, надеюсь, он станет сильнее и смелее. Я не хочу, чтобы он становился мужественнее. Пусть будет вечно таким милым безбородым подростком. Хуан сглотнул. Вытер губы рукавом. Я подошел к нему поближе. Мне хотелось его прижать к себе. Обнять малыша. Но он меня оттолкнул. Хуан гневно сказал:

-Гони бабки!

Всем нужны деньги – никому не нужна любовь. Я отдал Хуану его деньги. Неплохой у него получался приработок, если посчитать. Хуан уже направился к двери, когда я его окликнул:

-Малыш, скажи, что ты меня любишь…

Хуан рассмеялся и сказал, давясь смехом, детским злым хохотом:

-Пошел ты старый мудак! Не путай торгово-денежные отношения с любовью. У меня есть подружка. Я сосу тебе, только чтобы дарить ей цветы и конфетки. А ты что думал? Вот мудак!

-Я не такой уж и старый! Мне всего сорок два года.

-Да хоть тебе пятнадцать, выглядишь-то ты на все восемьдесят. Старый, морщинистый орангутанг!

Я упал в свое кресло и пернул. Хуан вышел из моего фургончика и хлопнул дверью. Я выпил еще стакан портвейна. Нашел какой-то недопитый стакан и его осушил. Тараканы на меня пялятся. Ладно хоть они не смеются надо мной. Или они просто не могут. Я в ярости бросил стакан в стену. Он не разбился даже. Что я за развалина? Даже стакан не могу разъебашить. Я еще выпил. И пернул еще.

Быть педерастом нынче ничуть не лучше чем в средние века. Да и большинство нынешних педрил зовет себя нежным словом гей. Они устраивают бурные вечеринки, где снимают себе партнеров. Они хохочут в своей кромешной женоподобности. Они счастливы. Первоначальное, этимологическое, значение слова Гей – счастливчик. Блядь, они же радуются жизни, они дрючат друг друга в жопу чуть ли не прилюдно. Они идут нестройными рядами под радужными флагами, улыбаются. Но я их ненавижу. Они выставляют себя посмешищем. Их дурные объединения мне противны. Этот весь выпендреж, если ты гей, то ты не такой как все, ты приобщился к чему-то уникальному. Как же это похоже на новый рейх. Уроды.

В средние века большинство европейских государств было подчинено церкви. Содомия была объявлена государственным преступлением. Инквизиторы считали мужеложство порождением дьявольской воли. Они ненавидели педиков, чуть ли не сильнее чем ведьм, колдунов и прочих еретиков. В Англии были законы о том, что лица замеченные в половой связи с лицами своего пола, евреями или детьми, тут же должны быть сожжены на костре. А что же они делали с лицами, которые трахали маленьких еврейских мальчиков? Наверное, сжигали на трех кострах одновременно.

В эпоху возрождения, однополая любовь все еще была уголовно наказуемым преступлением. Педиков, конечно, перестали сжигать. Но если их ловили, то выставляли к позорному столбу, казнили, ссылали или заключали в тюрьму. В тюрьме-то они наверняка оттягивались.

Сейчас не намного лучше дела обстоят. До сих пор можно увидеть людей в майках с надписью: «Убей педика – спаси свое очко». Или: «Во имя Христа – скажи, НЕТ содомии».

Я выпил еще пару стаканов. Осталось на самом донышке в бутылке. Я осушил ее прямо из горла и завалился в кровать. Белье я менял вроде в прошлом году. Немного заляпано бельишко блевотиной. Мой несчастный геморрой жутко зудит и чешется. Я пробовал его лечить, совал в себя суппозитории, но они не помогали. Я все не мог прочитать, что на них написано, как-то нашел их под шатром, видимо кто-то потерял. А потом мадам Жак прочитала, что на них написано. Это были вагинальные свечи от молочницы, и к тому же просроченные.

А теперь мне больно срать. Я засовываю себе в зад палец и чешу мерзкие узлы на кишке. Обычно, я останавливаюсь, когда расчешу себе там все до крови, после этого мне срочно приходится бежать в сортир.

Вот и сейчас, мне приперло посрать. Я вытаскиваю палец из жопы и бегу в сортир. Кабинка биотуалета трещит под напором вырывающегося из меня дерьма. Я гажу с кровью и болью. Я матерюсь на весь мир. Ненавижу все и всех в тот момент, когда мой изрядно истерзанный сфинктер пропускает очередную порцию какашек.

Приходит мальчик с папой в цирк. А там уникальный номер: накачанный негр колет своим членом грецкие орехи.

Прошло сорок лет и тот самый мальчик, успевший уже стать дедом, приводит своего внучка в цирк. Видят они там того же негра, с тем же номером. Негр поседел, лицо его покрылось глубокими морщинами и седой бородой, но он по-прежнему в хорошей форме – колет на потеху зрителей своим членом здоровенные кокосовые орехи. В антракте дед подходит к негру и говорит ему, что в детстве его поразил этот номер, что на всю жизнь запомнил это. А негр ему отвечает:

-Да, были времена… Я теперь уже не тот, что раньше – не могу грецкие орехи колоть. Только кокосы могу… Совсем зрение испортилось.

Воспоминания, горестные воспоминания. Они приходят ко мне каждый раз, как только я сяду на стульчак. Душевные раны кровоточат синхронно с ранами в моей прямой кишке. Из меня вываливается теплое дерьмо и я вижу свое прошлое. Картины из прошлого прорываются откуда-то из глубин черепной коробки и прыгают в глазах со страшной быстротой. Скорость их скачков меняется, они обрывисты и иногда распадаются на всплески ноющих искорок. Эти яркие картинки, как в стробоскопическом свете выскакивают на мгновенье, а затем растворяются в небытие беспамятства и нежелания вспоминать, желания заглушить крик. Внутренний крик старых, но все еще кровоточащих, душевных ран.

В мозгах у каждого есть темные уголки. Такие воспоминания, к которым доступ закрыт, те вещи, которые ты желаешь стереть из памяти, они все равно находят выход. Из меня они выходят вместе с болью и дерьмом.

Мне было четырнадцать лет, я ушел из дома, моя мать вконец замучила меня. Она пыталась каждый божий день потрошить мои мозги. Ее нравоучения, догматические непреложные своды правил, все то, что пытается среднестатистический человек нагромоздить на свое дитя, все это резало мое неокрепшее сознание похуже ножа. Я хотел воли, хотел видеть мир, хотел делать что-то, что повергало бы всех окружающих в благоговенье. Еще лет с десяти я хотел убежать от своей обыденной жизни. Но только в четырнадцать лет я, наконец, решился покинуть родной дом.

Я прибился к гастролирующему цирку и выполнял там грязную работу за то, что меня обучали цирковому мастерству. Так же как сейчас Хуан. Или же наоборот, Хуан сейчас прибился к цирку, как я когда-то. Но это неважно – это циклично. Старики уходят с арены и их место занимают молодые люди. Поколения сменяют друг друга. Так и в жизни. Старики умирают – дети остаются. Это вечный круговорот жизни.

Был я тогда влюблен в одну девочку-акробатку. Она была такой тонкой, гибкой, смазливой. Она могла вытворять невероятные, поразительные трюки своим телом. Эта гибкая девочка сводила меня с ума, но была для меня недоступна. Она тренировалась на арене, а я тем временем смотрел на ее ловкие движения, на ее грациозные изгибы, на извивы ее тельца. Я убирал мусор оставленный зрителями. Пакетики из-под орешков. Палочки от леденцов. Пустые бутылки из-под лимонада…

Я подружился с братом этой девочки. Ее звали Мария. Брата ее звали Залми. Они были из еврейской семьи. Их отец разрешил Марии тренироваться в цирке. Она занималась художественной гимнастикой, поэтому ей легко давались многие, даже очень сложные, трюки. Мария выполняла головокружительные сальто, изгибала свое юное тельце так, что у меня челюсть отвисала от возбуждения и восхищения. Глядя на нее, я испытывал что-то среднее между восторгом и желанием обладать. Но она продолжала быть все такой же недоступной, как и прежде. В день я с ней не обменивался больше чем парой слов. Она на меня не обращала внимания, она была, пожалуй, чересчур высокомерна по отношению к окружающим. Ее глаза были полны холодной страсти. По ней видно было, что она не желает связывать себя с цирком, она просто тренировалась, тренировалась для другой жизни.

Но ее брат был другим. Он был младше меня на год, но тоже, как и я когда-то, мечтал бросить дом и родителей, и стать циркачом. Его мечта заключалась в том, чтобы стать канатоходцем. Он желал восхищать своим бесстрашием зрителей, ему хотелось поражать обывателей своим мастерством и способностью балансировать на устрашающей высоте. Кого-то пугает высота, но Залми высоту обожал. Он желал всегда смотреть на всех свысока. Но не потому, что он ставил всех остальных людей на ступень ниже себя. Нет. Просто он хотел подняться над обычными людьми, хотел вознестись, как ангел над толпой. Под куполом цирка, он мог бы без помощи крыльев зависнуть, стоя на канате, над зрителями. И в их взорах было бы только восхищение.

Мой цирк остановился в том городке надолго. Директор ждал, когда один знаменитый охотник привезет ему львенка. Львицу, скорее всего, убили, а львят охотник продавал в зоопарки и цирки. Старый лев уже был ни на что не годен, поэтому необходимо было приобрести львенка, чтобы потом его тренировать, приучить к людям. Я приносил льву-старику мясо. Он клал лапу на кусок мяса и без особого энтузиазма отрывал от него кусочки, глодал его, кусал, кромсал зубами. Он стал таким немощным и вялым, что даже с трудом ел.

Залми и я обожали забираться на крышу местной школы. Мы поднимались наверх по пожарной лестнице. Наверху, мы выпивали. Мы пили вино и глазели на людей бредущих внизу по улице. Мы смотрели на всех сверху, с высоты. Мы болтали обо всем на свете. Обсуждали девочек играющих в мяч на спортивной площадке у школы. Но больше всего нас занимала цирковая жизнь. Мы хотели быть великими циркачами. Как это ни смешно, но тогда я ненавидел клоунов. Я считал эту цирковую профессию самой убогой. Мы уважали ловких акробатов, канатоходцев, наездников, дрессировщиков, но клоунов мы считали несчастными уродцами. Слово клоун произошло от латинского Colonus – мужик, грубиян. Как этих мастеров гротеска только не называли во все времена: шут, гаер, паяц, дурак. Клоун – это было для нас почти ругательством. Да и сейчас, когда я клоун, я ненавижу клоунов, ненавижу самого себя.

Мы болтали о самых удивительных цирках мира.

«Цирк Солнца», Cirque du Soleil, самый театральный цирк, славящийся своими грандиозными представлениями. Там представлены ловкие, сильные, бесстрашные исполнители. Единственное чего там нет, так это зверей. Этот цирк не использует зверей в представлениях. Только люди там выступают. Дрессированные люди.

Самый безумный и шокирующий цирк – это «цирк Джима Роуза». Там бородатые толстухи борются на арене. Там жонглер жонглирует ревущими бензопилами. Там дамы восходят по лестницам из лезвий. Там пожиратели стаканов и гвоздей. Там любитель пыток прибивает собственные ступни гвоздями к полу. Там трансвеститы расшибают друг другу головы.

«Цирк братьев Ринглинг и Барнума и Бейли». Самый крупный. Выступления там проходят сразу на трех аренах. Множество слонов, львов, тигров, болонок – скачут по аренам. Под куполом резвятся акробаты.

«Цирк Фрателлини» ориентируется на номера основанные на приемах буффонады, клоунады. Они смешат зрителей до колик. Федерико Феллини даже снял о братьях Фрателлини, основателях этой цирковой школы, фильм.

Но больше всего нас впечатлял китайский цирк «Золотой лев». Ему более двух тысяч лет. Все его артисты – это юные мастера из монастыря Шаолинь. Их выступления поражают своей грациозностью и безукоризненностью. Каждый их трюк – это песнь тела. Их трюки несут в себе философский подтекст, но они поставлены так, что дух захватывает. Дух захватывает и от зависти, ведь мало кто способен повторить то, что вытворяют десятилетние мальчишки-послушники. Но таких удивительных результатов они достигают путем ежедневных тяжелых тренировок. Каждый китайский циркач соблюдает строгую диету. А берут их в этот цирк с четырех лет. Даже декорации китайцы выставляют на арене в соответствии с законами Фэн-шуй.

Зрителей мы считали глупцами. Они живут своей рабской жизнью, а мы, мол, такие свободные. Но, то чувство свободы было обманчивым и детским. Это было, как ветерок, он дул нам в лицо, но ничего не давал. То как мы жили, не было свободой. Нас терзали многие каждодневные обязанности, подсознательное желание улучшить свое положение в глазах окружающих. Тогда мы много мечтали. Но мечты наши были ограничены нашей самовлюбленностью и стремлением выделится. Мы еще не понимали, что истинная свобода подразумевает полный отказ от каких-либо действий.

Эта жизнь превратила всех в полоумных тупиц. В этом мире самое главное для большинства – это иметь хорошо оплачиваемую работу, трахать хоть разок в день пухложопую жену, иметь свой участок за городом, обеспечить себе стабильную и приятную старость. Они пристрелят любого, лишь бы доказать свою правоту. А как они сквернословят и плюются, тычут пальцами в тех, кто на них не похож. Из их уст всегда звучит примерно это: «Да я в его годы стоял у станка, учился в колледже, ходил на танцы по выходным. А этот хрен бездельничает». Они никогда не признают своей неправоты. Это было бы позором для них. Они знают, что потратили свою жизнь зря, они растратили ее на всякую хуйню. Но они никогда не признаются в этом, даже самим себе. Если уж обманывать других, то нужно идти до конца – обмануть и себя самого.

Хорошенько просравшись, я пошел в свое логово. Я надышался метана и других газов, выходящих из кишечника. У моих воспоминаний горький вкус. Единственное что способно его перебить – это выпивка. Выпивка для забытья. Выпивка как исцеление. Я не желаю вспоминать, мне нужно забывать. А из моей памяти воняет похуже, чем из нечищеного унитаза.

В моем фургончике я еще выпил на ночь. Я улегся на свою грязную кровать. Посмотрел на желтоватые пятнышки на подушке. Наволочку я потерял давно. А в новой я не сильно нуждаюсь. Теперь мне ничего не нужно, кроме ласки Хуана. Но этот грубый мальчишка скверно себя ведет, он меня расстраивает. Обзывается. Дразнит меня. Смеется надо мной, будто мне недостаточно того, что меня день ото дня осмеивают детишки и их родители.

Я закрыл глаза и стал засыпать. Сначала у меня перед взором мелькали какие-то вспышки, сверкали огни. Но потом я провалился в быстрый сон.

Это был заброшенный или потерянный индуистский храм. Все вокруг заросло дикими кустарниками и папоротниками. Джунгли атаковали этот форт человеческого труда. Их атаки никогда не могли быть эффективны, они лишь бросали на амбразуру лианы и пожухлую листву. Лианы оплетали камни. Сырые перегнивающие листья заполонили все ниши и углубления в фасаде. Несколько крупных камней, которые некогда были фигурами богов, теперь были просто бесформенными серыми глыбами. Они стояли у входа в храм, потрескавшиеся, истертые ливнями и ветрами.

Внутри храма я услышал крики. Весьма бодрые, если не сказать, восторженные. Мальчишеские голоса, гомон шести голосов, ломающихся, как у подростков. Смуглые юноши, обнаженные и худые. Они резвились и играли в странные игры. Двое наблюдали, спокойно сидя в стороне, поедая спелый виноград. Они отрывали от гроздьев ягодки и надкусывали их, при этом сок брызгал из их полуоткрытых ртов. Сок стекал по их влажным губам, скатывался по подбородку и капал на грудь. Один из юношей ласкал змею. Змея обвивалась вокруг его голого торса в несколько колец, а он одной рукой поглаживал ее блестящие чешуйки, а другой рукой держал странный фрукт, которого я не видел никогда прежде. Остальные ребята были ловкие как мартышки. Они скакали. Хохотали. Кривлялись. Скалились. Суть их игры была мне не ясна, но было очевидно, что их игра сексуального характера. Один из мальчишек укусил другого. Другой раздвинул его ягодицы, плюнул в устье его прямой кишки, и вошел в него сзади. Третий достал откуда-то обоюдоострый индийский кинжал с необычной рукояткой – катар. Мальчик, который принимал в себе своего товарища, кончил. Семя цвета сепии оросило каменный пол. Мальчик с катаром нанес удар лезвием слева под ребра извивающемуся в оргазме юнцу. Кровь смешалась с семенем. Смуглое тело упало на пол и растворилось в янтарной дымке. Мальчик, который до этого входил в уже мертвого юнца тоже достиг оргазма. Юноша с катаром нанес еще один удар, на этот раз, он рассек горло своей жертве. Умирающий парень брызгал струйками крови из раны на шее, и брызгал спермой из своего эрегированного члена. Мальчик с катаром тоже возбудился. Он отсек свои гениталии и засунул себе их в рот. Пока он умирал, парень со змеей доедал свой фрукт и улыбался. Двое с виноградом принялись ласкать друг друга. Они лизали соски друг у друга, страстно сплетали свои гибкие тела. Их тела были такими ловкими и тощими, будто эти молодые мальчики все время жили в лесу. От них пахло животным запахом похоти. Они не были аскетами и не занимались здесь самоуглублением. Они не делали дыхательных упражнений. Но они сливались с духом всего мира в своем экстазе. Они предавались развратным играм, подобно маленьким краснозадым мартышкам. Их экстаз означал слияние с духом, уход за другим опытом.

Змея зашипела и укусила своего хозяина. Он бился в конвульсиях, извергая фонтаны семени. Его глаза остекленели очень быстро, но на лице его было написано блаженство. Двое оставшихся мальчиков отсасывали друг у друга. Виноград был отравлен, поэтому у них было немного времени, чтобы в последний раз насладится друг другом. Они кончили почти одновременно, с разницей в несколько миллисекунд. Они так и умерли с членами во рту. Их блестящая кожа сверкнула в тусклом свете янтарного сияния. Их бренная плоть, все жидкости их, все было растворено во вселенском блаженстве. Они станут другими воплощениями, их тела трансформируются в счастливые драгоценные камни. Аметисты. Изумруды. Алмазы. Сапфиры. Аквамарины. Они будут преломлять в себе все цвета спектра. Они станут редчайшими, драгоценными минералами, теми блестящими штучками, которые никогда не смогут сами объяснить своей ценности.

Все юноши были мертвы. Их тела исчезли. Трансформировались в свое новое воплощение. Стены храма были испещрены фигурками людей занимающихся сексом. Сотни. Тысячи маленьких скульптурных групп. Сплетенные тела. Эрегированные члены. Тугие мошонки. Круглые купола женских грудей…

Я пробудился. Вырвался из того необычного цветастого и ароматного мирка. У меня в ноздрях до сих пор стоит запах спермы. И еще кисловатый запах пота, аромат каких-то секреторных выделений. А во рту у меня привкус крови.

После всяких дурных снов, я обычно некоторое время прихожу в себя. Я разогнал со стола тараканов. Нашел недопитый стакан. На его стенках были кружки, эти кружки – символизируют прошедшее для жидкости в стакане время. Жидкость испарялась постепенно. Так и моя жизнь постепенно испарялась. Я осушил стакан. Порылся под кроватью, в поисках бутылки. Но все бутылки были пусты. Все стаканы были опорожнены. Тараканы сновали всюду по своим делам, их дела мне не ведомы. Им, наверное, есть чем заняться в этой жизни. Даже тараканьи жизни на порядок полноценней, насыщенней, чем моя жизнь.

Я почувствовал резкую боль в заднице. Боль отдалась в позвоночник и стала растворяться, пульсируя в такт моему сердцебиению. Я почувствовал, как к сфинктеру подступили какашки. Отчего я так часто испражняюсь? Ведь не ем же почти ничего. Видимо в моем организме и без обычных не переваренных остатков пищи хватает всякого хлама. Я побежал в туалет.

В туалете, как назло, кто-то был. Я ломился в дверь. Стучал кулаками изо всех сил. Я громко матерился, поносил Господа Бога и всех его ангелочков. У меня был словесный понос, который хоть как-то компенсировал невозможность просраться обычным способом. Но поток моего сквернословия вскоре был оборван. Наконец, из туалета выскочил испуганный фокусник. Старик даже не поздоровался со мной. Он просто распахнул дверь и убежал.

И вот я уселся на стульчак и расслабил хватку заднего прохода. Говно хлынуло из меня вместе с потоком воспоминаний.

Я начал выпивать в пятнадцать лет. Выпивал я только перед выступлениями. Выпивка помогала мне расслабиться, с алкоголем в кровотоке было проще выступать. Шутки, хохмы и остроты так и срывались с моих уст. Алкоголь помогал мне забыть боль, которую причиняли воспоминания.

Потом я стал пить и после работы. Меня что-то беспокоило, и я наливал себе стаканчик. Мне кто-то нагрубит, и я наливал себе стаканчик. Чтобы не случалось, я наливал себе стаканчик. Вскоре я заметил, что мои руки стали дрожать. Я заметил, что стал более стойким к спиртному. У меня будто выработался иммунитет. Я уже не знал меры, пил, сколько влезает, или пока я не вырублюсь.

Тогда и случился мой первый запой. Я пил целый месяц. Как только кончалась выпивка, я просыпался на несколько секунд, осознавал, что мне делать, и бежал на автопилоте в винный магазин.

Я понял, что я неисправимая пьянь, что я потерянный человек, когда проснулся в канаве. Многие алкаши так и заканчивают свою жизнь. В грязной канаве. В дорожной пыли. Я понял, что уже не могу отказаться от выпивки. Понял, что что-то внутри меня гниет. Возможно, этот гниющий продукт звался когда-то душой.

В канаве плавали жучки, водомерки скользили по поверхности вяло текущего зловонного потока. Мимо меня проплывали картофельные очистки, кто-то вверх по течению слишком мало снимал с картофелин, срезая шкурки.

Этот кровавый понос вечно выносит с собой глупые воспоминания. Но выбросив их из головы, легче не становится. Раны все равно уже нанесены, шрамы глубоко во мраке подсознания.

Мне нужна выпивка. Я проверяю деньги у себя во внутреннем кармане пиджака. Этот пиджак служит мне сценическим костюмом, его же я ношу и вне арены цирка. Подкладка протерлась в нескольких местах, внешние карманы оторваны, левый рукав был однажды оторван, поэтому он кое-как пришит. А штаны мои давно протерлись до дыр на заднице, ткань в области коленей оттопырилась. Хорошо, что полы пиджака прикрывают мой зад, а то там зияют дыры, окруженные торчащими во все стороны нитями. Надо будет попросить мадам Жак пришить мне заплатку на задницу. Мой внешний вид отлично соответствует моему амплуа, ведь на арене я кривляюсь, изображая крайне неуклюжего старого алкаша. В жизни мне не приходится ничего изображать, все и так слишком очевидно.

Я пошел в город, в винный магазин. Чтобы сократить путь, я направился прямиком сквозь шатер. Под шатром кипит жизнь. Мои коллеги тренируются. Жонглер подбрасывает разноцветные шарики. Тощие девочки-гимнастки в своих минимальных одеяниях, больше похожих на закрытые купальники, дико выгибаються. Их тельца такие махонькие и хрупкие, кажется, будто они могут сломаться от прикосновения мужчины. Толстая дама держит на руках своего орангутанга. Обезьяна тяжелая и крупная, но по сравнению с женщиной, она просто крошечная. Это ведь мадам Жак. Она носит парик. У нее на щеке противная родинка с четырьмя волосками. Мадам Жак сегодня одела одно из своих цветастых платьев. Я глянул на орангутанга, неужто я так похож на него, как сказал Хуан. Орангутанги – древесные человекообразные обезьяны, одни из близких родственников человека. Даже их название происходит от малайского «Оранг Хутан», что значит «Лесной человек». Естественная среда обитания этих обезьян на островах Борнео и Суматра. Живут орангутанги очень одиноко, они не тянутся к сородичам, скорее напротив, сторонятся друг друга. Мадам Жак спит со своей обезьяной. По крайней мере, так поговаривают. Хотя мне кажется, что у этой старой девы давно уже атрофировались все женские органы. Грудь ее повисла мертвым грузом. Жирное тело охладело изнутри. Но злым языкам это безразлично, ведь гораздо интереснее было, если бы старуха в самом деле совокуплялась со своей огромной обезьяной.

Хуана что-то не видно, наверняка он опять пошел гулять в город. Возможно, там я его и встречу. Мне хочется его увидеть, так чтобы это было случайной встречей. Мы перекинулись бы парой слов, а потом пошли бы каждый по своим делам.

В 1886 году Крафт-Эбинг написал книгу «Сексуальная психопатология». Там однополая любовь называется девиацией, патологией психики. Почти все психиатры приняли эту теорию без особых размышлений. До начала девяностых годов двадцатого века гомосексуализм считался болезнью, поэтому его пытались лечить.

В начале двадцатого века ученые стали выдумывать различные способы лечения этой страшной «болезни». Поначалу было решено кастрировать всех педерастов. Врачи удаляли половые железы, надеясь избавить «больного» от влечения к мужчинам. Некоторые парни шли на операцию добровольно, их явно подталкивало давление общества, ощущение своей мнимой неполноценности. Общество вынуждало многих гомосексуалистов идти на эти операции. Однако подобная методика не дала результатов.

Позже были придуманы другие способы «лечения», которое стоило бы называть пытками. Педерасту показывали порнографические картинки с обнаженными мужчинами, и после того как он возбуждался, его били током или делали ему инъекцию вещества вызывающего тошноту и рвоту. После двадцати подобных сеансов у пациентов возникало чувство отвращения к виду мужского тела. Но это было временно, очень быстро гомосексуалисты возвращались к своему прежнему состоянию.

Хуан выходил из магазина с бутылкой в руках. Я ему улыбнулся, сказал: «Привет». Он бросил на меня брезгливый взгляд и, не вымолвив ни слова, пошел прочь. Малыш Хуан выпивает лет с десяти, жизнь беспризорника научила его так расслабляться, так уходить от проблем. Это не лучший способ. Действенный способ, несомненно. Но все же ужасный, это я могу сказать, судя по своему собственному примеру. Алкоголь ему нужен чтобы забывать. Алкоголь как лекарство, дарующее забвение, освобождающее от аналитического ума. Как говорил Омар Хайям:

Скорей вина сюда! Теперь не время сну,

Я славить розами ланит хочу весну.

Но прежде Разуму, докучливому старцу,

Чтоб усыпить его, в лицо вином плесну.

На витрине магазина крупными буквами написано: «Вино, Пиво, Водка, Сигареты». И ничего больше, будто ничто другое не интересует покупателей. У самых дверей, склонившись над урной, стоит старый забулдыга. Он клянчит у прохожих деньги на выпивку. Вечерами он подбирает недопитые бутылки и осушает их. Собирает окурки, и из них делает самокрутки. Я по сравнению с ним элитарный алкаш.

В магазине: с потолка свисают несколько липких лент, на лентах бьются в предсмертных конвульсиях мухи; какая-то нескладная девица смотрит на меня испытующим злобным взглядом, по ее виду легко заметить, как осточертела ей работа; большая часть магазина, почти половина всего помещения, занята алкогольной продукцией. Видимо эти товары пользуются неисчерпаемой, вечной, постоянной популярностью. Поток спиртного будет вечен. Выпивка всегда будет притягивать слабовольных ублюдков вроде меня. Но мне это нужно. Я не хочу думать о его вреде, вред очевиден, я предпочитаю просто забыться, выбросить из сознания здравый смысл. Алкогольные компании процветают. Государства поощряют производство выпивки. Люди смолоду приучены к присутствию алкоголя в жизни. Реклама настойчиво предлагает попробовать содержимое новой бутылки. Люди умирают из-за пьяных водителей. Постоянно происходят бытовые убийства, совершенные на пьяную голову. Почему-то в любом бытовом убийстве, убийце всегда попадается под руку нож, скалка, сковорода, тесак, топор, монтировка. С какой легкостью все эти предметы идут в ход. Такое впечатление, что люди всегда, в любой момент, готовы нанести своему приятелю роковой удар по черепушке.

Вонючие притоны заполнены теми, кто выблеван обществом в унитаз мироздания. Тюрьмы лопаются от переполнения, заключенным приходится спать на полу, не всем хватает коек. Они кашляют. Бедняки и калеки умирают в хосписах. Больные гниют в переполненных приемных отделениях. Они писают под себя. Пролежни чернеют и воняют. Психушки каждый день пополняются новобранцами. Мир полнится ужасами, стонами и жалобными криками. Эти крики подхватывает смерть, она плохой певец, но кто же упрекнет ее в том, что она фальшивит. Кто же заткнет этот хор смерти и боли…

Я вышел из магазина с двумя бутылками водки. Глянул на чахлого забулдыгу у входа, мне его ничуть не жаль. Он жалок, но он не вызывает сострадания. Скорее отвращение. К счастью, я не опускался до его уровня никогда. Все мои мысленные колкие тирады в адрес алкогольной зависимости бессмысленны, ведь я сам постоянно выпиваю. Я уже довольно долго держусь на одном уровне, пью ровно столько, сколько требуется чтобы заглушить боль, но чтобы не уйти в запой.

Вечером меня вновь пробрало. Мой сфинктер трепещет, когда я тщетно тужусь. Геморрой кровоточит. Из меня вываливается в час по чайной ложке. Как будто мой зад выплевывает слизь. А мозги мои опять начинают устраивать пляску старинных, затхлых воспоминаний. Эти воспоминания давно уже должны были истлеть вместе с моим разумом, но они еще хранятся где-то в глубине. Я тужусь так сильно, что голова болит. Но что-то кроме пердежа я ничего не произвожу. Я лишь вспоминаю.

Однажды наступил прекрасный день, когда мне разрешили выходить на арену. Мы сделали номер с прыжками и силовыми упражнениями. На арену выходил Здоровяк Джим, который был ростом в два метра, широченный в плечах, настоящий силач. Здоровяк сгибал стальной прут и ломал об голову кирпич, после чего на сцену выкатывали специальный батут, на котором прыгали я и Мария. Мы сцеплялись в воздухе, совершали сальто, а в это время Джим изрыгал пламя и глотал шпаги. Зрелище было завораживающим, столько действия одновременно. А потом наш номер подходил к эффектному финалу. Я делал сальто и прыгал на плечи Здоровяку, а затем прыгала мне на плечи Мария. Я одновременно балансировал на плечах у Джима и удерживал на себе Марию. Она была великолепна, легка, почти невесома. Я смотрел снизу вверх на нее. Ей между ног. А она улыбалась зрителям и ловко спрыгивала обратно на батут. Я же просто спрыгивал с Джима. Нам рукоплескали, люди были в восторге от нашего номера. Всех умиляла Мария, тощая девочка, с волосами убранными в хвостик, в облегающем костюмчике. Я радовался своему долгожданному успеху, но еще больше меня радовала возможность, хоть и короткая, быть ближе к Марии. Эта еврейская малолетка что-то со мной делала.

Мастурбируя в туалете, я представлял ее стройное тело. Я представлял его без тонкой прослойки из ткани, полностью обнаженное. Мария меня к себе не подпускала. Насколько я знал, она была отличницей в школе и любимой дочерью своих родителей. Куда мне, беспризорнику, до нее. Брат же ее не был таким высокомерным. Он хотел бежать от родителей по нескольким причинам. Во-первых: они постоянно ставили ему в пример успехи Марии. Его это бесило и угнетало, он чувствовал предвзятость в словах родителей. Во-вторых: он не мог более терпеть, как и я когда-то, губительных нравоучений. Все родители на свете никак не могут себе уяснить, что ребенок только что вывалившийся из матки – это уже отдельный человек. Он сам по себе. Родители лезут к своим детям с множеством глупых поучений, которые ограничивают его понятия о мироустройстве. Они пичкают ребенка предрассудками и запретами. Это убивает все зачатки свободного сознания. Ребенок становится рабом жизни продиктованной окружением, он подстраивается под социум, и утрачивает способность необусловлено принимать решения. С той поры, когда он принимает правила окружающих, его мнения становятся предвзятыми и примитивными. Такими, которые позволили бы ему выжить. Адаптация – это вопрос выживания. Таким образом теряется воля разума.

Я еще сильнее напрягся, и из меня вылетела какашка. Она плюхнулась в воду, а я почувствовал некоторое облегчение. Но это еще было не все. Вновь я напрягся. Вновь в моей голове бессмысленные разрозненные кадры, вроде выхваченных вспышкой в ночи, стали соединятся во что-то существенное. В сегменты времени, именуемые воспоминаниями. Я долго захлопывал двери в коридорах памяти, но мое напряжение, как сквозняк их распахнуло.

Залми и я сидели, как обычно, на крыше школы. Мы выпивали и обсуждали девочек проходящих внизу. Солнце клонилось к закату. Его яркие лучи слегка слепили нас, но мы в основном думали о прелестях наших ровесниц, которые бегали внизу. Они улыбались, хохотали, глупо хихикали. Наверняка, кого-нибудь высмеивали, их смех был недобрый, звонкий, злобный детский хохот. Меня они стали раздражать, поэтому я посмотрел на Залми. Он улыбнулся мне, нежной улыбкой. Не снисходительной, не презрительной, не той улыбкой, которая пугает, а красивой улыбкой, которая успокаивает. Тогда-то я и понял, почему мне так легко с Залми, почему он сразу пришелся мне по душе. Он был невероятно похож на свою сестру. Конечно очертания его лица были мужские. Но его глаза, губы, нос, даже уши – все это было похоже на глаза, губы, нос, уши Марии. Они были одногодками, почти зеркальным отражением друг друга. В нем определенно было женское начало. Я поцеловал его в губы.

Залми оттолкнул меня и воскликнул:

-Ты чего это?

Я глотнул из горлышка бутылки немного дешевого вина и сказал:

-Знаешь, Залми, я тебя люблю.

Он не ответил мне ничего, только взял бутылку у меня из руки и тоже глотнул.

Мы ласкали друг друга на той крыше. Школьницы брели по домам, а мы, не обращая на них внимания, мастурбировали друг другу. В тот вечер, в лучах почти закатившегося солнца, освещенные красной зарей, мы оба кончили. Залми и я не считали наши действия зазорными или противоестественными. Наоборот, нам было приятно, мы сделали друг другу приятно.

После того вечера мы стали ласкать друг друга все чаще и чаще. Как входить в задницу я не знал, но мы все же решили попробовать. Это оказалось не так уж и сложно. Конечно, только при полном содействии того в кого входишь, можно легко проникнуть внутрь. Он напряг свою задницу, также как при испражнении. От этого она приоткрылась. Затем я плюнул ему на розовое отверстие и вошел туда. А там было узко и тепло.

В некоторых изолированных местах (тюрьма, армия, флот) анальный секс является средством установления иерархии. Иногда анальный секс становится средством инициации или посвящения.

Как среди людей, так и среди животных, анальный секс может выступать как месть или наказание за провинность. Чтобы показать, кто здесь главный или усмирить соплеменников, вожак стаи горилл насилует более молодых особей мужского пола в зад.

Залми больше нравилось, когда я проникал в него, нежели самому проникать в меня. Поэтому он стал для меня, как будто бы девочкой. Мы трахались втихаря. Наши отношения стали похожи на снежный ком, который катится по склону вниз. Они нарастали, но мы не могли предполагать, что этому снежному комку суждено разбиться.

Я, Мария и Здоровяк Джим делали наш номер, который неизменно вызывал восхищение зрителей. Нам рукоплескали громче всех. Даже дрессировщики слонов никого не впечатляли так, как мы. Великолепная троица. Девочка-гимнастка. Мальчик-акробат. Здоровяк-силач-шпагоглотатель.

Но вскоре случилось то, что перевернуло всю мою жизнь, причем не в лучшую сторону. Я, как обычно запрыгнул во время выступления на плечи Джима, и уже приготовился ловить Марию. Мария на меня запрыгнула с батута, но оступилась и начала падать. Я подхватил ее тоненькую ножку, чтобы удержать ее от падения, но при этом сам потерял равновесие. Я, падая, поймал Марию. То есть, мало того что я сам упал, ко мне еще прибавился вес Марии. Она хоть и была легкой, все же весила килограмм тридцать пять. Я защитил ее при падении, но пострадал сам. У меня был перелом тазовой кости, рядом с тазобедренным суставом. Ветвь седалищной кости. Она долго срасталась, а я был прикован к постели. Больше я не мог выступать. Но отлежавшись, я решил остаться в цирке. Быть там кем угодно. Это было лучше, чем вернуться домой. Так как я ничего не мог больше делать, я стал клоуном. Это было непросто. Но мне ничего не оставалось, кроме как работать платным посмешищем. Ведь я не имею образования, и никаким ремеслом не обладаю. С трюками было покончено, раз и навсегда. Я выпивал перед выступлениями. На арене же я прихрамывал и падал.

И тут на меня просто посыпался дождь из несчастий. Не успел я оправиться после паденья, как случилось еще одно несчастье, более жуткое. Залми исполнил свою мечту, он шел над зрителями по канату. Он балансировал над обыденностью, возвышался над жалким стадом зрителей. Все взоры были на него устремлены. Но он сорвался вниз. Когда он понял что падает, у него задрожали ноги, но он даже не попытался ухватиться за канат. Он просто рухнул вниз. Погиб, как ангел, которому оборвали крылья. Когда он ударился о твердь арены, то его тело даже слегка подбросило вверх. Я долго плакал у его изломанного тела. Не каждый день зрители видят такое представление. Мертвый канатоходец в объятьях рыдающего и стонущего клоуна. По моему лицу потек грим, сопли стекали прямо в рот, но мне было так плохо в тот момент, что я ничего не замечал.

Мария вышла замуж за какого-то молодого бизнесмена. Не сомневаюсь, что это произошло с подачи ее отца. Она стремилась к благополучию, как и все женщины, и ей хотелось бежать подальше от родителей. Они бы ей напоминали о смерти брата. А мне бежать было некуда, я всегда помнил о смерти моего любимого Залми. Мы дарили друг другу любовь и ласку, которой нам обоим не досталось от родителей.

Мария уехала, а я остался. Тогда меня впервые и посетила мысль, что всем нужны деньги – никому не нужна любовь. Это конечно детская мысль, глупость может быть. Но я законсервировал свой разум в подростковом возрасте. Заспиртовал свое сознание.

Сижу в своем фургончике и рассматриваю старые фотографии. Монохромные воспоминания. На фотографиях: девочка в облегающем костюмчике с собранными в хвост волосами, Здоровяк Джим завязывающий в узел стальной прут, Залми и я. Мы такие молодые и красивые. Все улыбаемся. Скалимся, глядя на фотографа.

Мне вдруг захотелось увидеть Хуана. Я иду его искать. Собачники выгуливают свою свору. Псы испражняются и прикапывают свои ароматные кучки. Все смотрят на меня недобрым взглядом. Люди и псы меня недолюбливают. Говорят, что собаки похожи на своих хозяев. Но тут-то все наоборот, хозяева похожи на свору озлобленных псов.

Я нашел Хуана за работой. Он убирал слоновьи лепешки здоровенной лопатой. Такими лопатами убирают снег зимой. Вокруг Хуана летают мухи. Я подошел к мальчику сзади и обнял его за талию. Я почувствовал рельеф напряженных мышц пресса. Хуан ударил меня локтем и сказал:

-Чего надо, старый извращенец?

Я согнулся после его удара, но простонал:

-Хуан, я просто хотел тебя обнять, прижать к себе… Ты же знаешь, как ты мне нравишься…

Злобный мальчишка рассмеялся, я почувствовал себя жалким и несчастным. Что-то подобное испытывает и забулдыга стоящий у магазина. Но я ведь ничего не просил, не клянчил денег, не просил сигаретку, я хотел только дать немного своей любви Хуану. Я попытался приблизиться к мальчику, но он меня огрел говняной лопатой по плечу. Я упал в кучу слоновьих какашек. Хуан сказал:

-Нечего до меня домогаться. Я тебе вроде сказал уже, что мне просто бывают нужны деньги. Отстань от меня ублюдок.

Я попытался встать, но поскользнулся и опять упал в говно. Хуан ушел, а я лежал, облепленный мухами, в куче говна и плакал.

Я сижу в своем фургончике и пью. Водка – прозрачная и горькая. Я заливаю ее в себя. Раньше я был красивый, а теперь я старик. Я делаю глоток водки.

В Гайане за попытку анального сношения грозит два года заключения, а за совершенный акт десять лет тюрьмы.

Тараканы смотрят на меня, шевелят усиками. Я с ними свыкся. Я сам как большой таракан, которого почему-то еще никто не раздавил. Я делаю глоток водки.

В Иране анальный секс между мужчинами карается смертной казнью.

Я больше не нравлюсь никому. А раньше я ходил в бани, специальные бани. Места встреч для множества гомосексуалистов. Это целая сеть по всему миру. Там были молодые мальчики с загорелой кожей и вьющимися волосами. Там было жарко не только от пара, но и от любовных утех. Но теперь я постарел, обрюзг, стал морщинистым и скособоченным. Я делаю глоток водки.

В Саудовской Аравии мужские гомосексуальные сношения караются смертью.

На Ямайке гомосексуалистов карают десятью годами лишения свободы с каторжными работами.

В Сингапуре и Индонезии за анальные сношения штраф в десять тысяч евро.

Даже в США анальный секс был запрещен до 2003 года. Конечно, такие законы применялись редко. Крайне редко. Все-таки в Америке догадались, наконец, что то, как трахается человек – это его личное дело.

Я пью водку. Водка – это мой рецепт забвенья. Рецепт мне выписал Менделеев.

Он пил до тех пор пока не свихнулся. Белая горячка наведалась и к нему. Дети уроды хохотали над ним. Дикий хохот эхом отдавал у него в голове. Ужас переполнил его душу. Он поседел от страха. Его тело сотрясали судороги. Он сошел с ума.

Никто о нем и не вспомнит. Он добился своего, он канул в забвенье. Но забылись не только его душевные раны, его самого позабыли. Никто не вспомнит его имени. Он заглушал свою кажущуюся неполноценность алкоголем. Но не мог понять, что именно алкоголь разрушал его и делал жизнь невыносимой.

А реклама продолжает обыгрывать образы мужественных самцов пьющих пивко и обнимающих дамочек. На самом деле основные потребители пива сидят перед телевизорами, в голубом свечении экрана. У них пивное брюшко и пустая голова.

Комики смеются над алкоголизмом, хотя в том нет ничего смешного. А что еще остается, если алкоголь непобедим и тяга к нему, как к самому доступному средству забвения, никогда не иссякнет. Остается только смеяться над собственным убожеством.

Люди тратят невероятное количество денег на выпивку. Не пьющих единицы. Выпивают практически все люди. В каждом из них существует стремление бежать от окружающей действительности. Они бегут посредством затуманивания сознания, многие воспевают алкогольную зависимость, многие шутят шутки о пьяницах, многие пьют и получают от этого удовольствие. Но это выказывает слабость их духа. Как сказал Зигмунд Фрейд: «Мы скорее стремимся избегать боли, чем находить источники радости».

Государства имеют немалые деньги с акцизов, плюс они получают стадо неспособное к осмыслению происходящего вокруг. Инертных и слабовольных, расслабленных выпивкой рядовых ублюдков. Несмотря на всю вредоносность и пагубность алкоголя – люди продолжают пить спиртное. Я не говорю даже про безнадежных пьяниц, я говорю про тех, кто выпивает периодически. Желание пропустить стаканчик, приравнивается к обыденному желанию поесть или поспать. Человечество многие века взращивало в своей культуре семена алкоголизации. Этот путь ведет к деградации. Только очень бедное сознание нуждается в подобных воздействиях.

Конферансье объявляет: «Гвоздь программы – говорящая лошадь!»

На арену выводят тощую измученную клячу. У той ребра рельефно обтянуты кожей на боках. Спина ее изогнута от тяжелой работы. Живот впалый. Подбегает к ней здоровяк и бьет ее палкой по морде. Лошадь скалиться, брыкается, брызжет пеной изо рта, но ее крепко держат. После пяти ударов она грустно вздохнула и сказала: «Блядь, когда же я сдохну!»