Литература

Ведь живет же, наверное, где-нибудь, этот самый Джереми Блиц. Его имя я увидел в бегущей строке второстепенных новостей (скажу, почему), а потом решил, почему бы ему и не жить там, за океаном и паспортными контролями. Там, в городе со звучным именем и пыльными закатами – в Бостоне, к примеру.

Вот что бы вы делали, будь вы Джереми Блицем? Когда вам далеко за шестьдесят, у вас внешность неудачливого мафиози и характер побитого спаниеля. Задумались? Да вот.

Джимми Блиц рано овдовел. После этого он перестал задумываться, включать телевизор и радио. Утром в его квартире слышно каждую пружину кровати и каждую упругую половицу – когда Джереми катится с кровати в ванную. Даже хрипение крана – как благословление.

Иногда Джереми Блиц стоит у окна и смотрит вниз, почти касаясь стекла нижней губою. На дне гранитного колодца мелькают яркие рубашки играющих детей, мечется белый мячик, маленький, как соринка в глазу. Отталкиваясь от стен, как пузырьки поднимаются вверх чистые звуки – щелканье мяча, крики, смех.

Но стекло Джереми Блица – непробиваемо, и лицо его сурово.

Дж. Блиц совсем забыл о выходных. В ранний вечер, когда в сырых комнатах квартиры становится тускло, как в аквариуме, Джереми выходит на улицу. В левой руке он несет за ножку маленькую табуретку, наследство тридцатых, в правой – серую шерстяную кепку, которую никогда не надевает, а только обмахивается ею или вытирает пот со лба. Он идет нарочито медленно, так что кажется старше. Так медленно, что последний ветерок этого вечера, подувший с синеющего апрельского неба, едва касается его щек и лба. Дети, которые тем отчаяннее бегают по тротуару, чем ближе голос матерей, зовущих домой, грациозно огибают его, не удостаивая поворота головы, как нечто статичное и притом вонючее.

К первым звездам Джереми Блиц доходит, положим, до угла пятьдесят первой и двадцать третьей. Здесь он ставит табуретку, бережно, словно и не уверен в прочности асфальта перекрестка, и садится спиной к Уолтэру Эмри (тот стоит в клетке и торгует не то табаком, не то газетами). Уолтэр доволен, что старик опять здесь в то же время, он достает из-под прилавка сигару и, забывая поджечь, смотрит вверх, где круглое оранжевое солнце уже начинает садиться в заросли домов. Джереми смотрит в стену. Скоро улицу зальет ненадолго нестерпимым оранжевым светом, как в комиксах, а потом наступит ночь, и небоскреб через дорогу уставится на Джереми Блица темными десятками своих окон.

Этот человек последний раз отмечал день своего рождения пять лет назад, на работе. Он когда-то работал поваром в ресторане «Фивы», да только теперь почти не готовит. Ему было пятьдесят семь, и он был вдов, и не хотел ничего праздновать, но коллеги так настаивали, особенно Клара, главный бухгалтер (рыжая и веселая, на десять лет моложе Джереми).

Все знали, что этот день рождения с коллегами станет для Джереми последним – работа у того больше не ладилась. Официантки и повара и Клара, главный бухгалтер, исполненные учтивости и ностальгии, ни на минуту не отставали от Джереми, сидящего во главе стола. Когда Мик, швейцар, от избытка чувств толкнул Джимми под локоть и тот вылил себе пиво на костюм, стало ясно, что вечеринка вынужденного веселья окончилась. Блиц провел в туалете не меньше сорока минут, пока Клара легонько стучала в дверь и ворковала что-то игривое и успокаивающее, женщины напрасно ожидали ответа, стоя у нее за спиной, а мужчины в зале строили пирамиду из бокалов. Джереми уволился через неделю.

Когда в один из весенних вечеров перед закатом Мик, официант, повстречал Джереми Блица на пятьдесят первой, тот с удивительной поспешностью перешел на другую сторону улицы, а потом еще долго блуждал по кварталу, куда не заглядывал уже много месяцев. Уолтэр в тот вечер даже забеспокоился, не пропал ли старик.

А на кладбище Джереми Блиц ездит каждый месяц. Он тщательно отсчитывает мятые доллары на метро и на такси, и кладет их в разные карманы. Потом кладет деньги на цветы в отделение бумажника. Перед выходом он чистит ботинки, пачкая штанины, и с полминуты глядит в зеркало, в собственные слезящиеся глаза. Иногда можно слышать, как он вздыхает, доставая ключи перед выходом, но на лестнице Джереми обретает деловитость. Путь до метро он проходит своим обычным шагом, проскальзывая среди прохожих, и вот, смотрите, еще немного, пара ступенек, - о чудо! – он уже под землей.

В поезде Джереми приходится выглядеть сурово – из страха. Ему кажется, если он просто будет рассматривать свое отражение в стекле или, того хуже, закроет глаза, расслабившись, ощущая, как поезд несет его старое тело по туннелю, он тут же станет беззащитен, а тогда все пассажиры уставятся на него осуждающе, и, кто знает, по молчаливому сговору всей своей массой вытолкнут из вагона и оставят под землей. Потому Блиц сидит прямо, как на приеме у врача, и, насупившись, перехватывает все случайные взгляды в свою сторону. Он немного похож уже на бульдога, а не на спаниеля. Неизвестно, почему в облике и повадках Блица проступает что-то собачье, но, оказавшись на станции, он сразу спешит в туалет, а поднявшись на поверхность, вдыхает с наслаждением окраинный воздух.

Даже после нервной поездки в метро его уверенность еще не полностью иссякла, и Джереми продолжает бороться за контроль над ситуацией. Подойдя к дороге, он вытягивает руку, даже если поблизости нет ни одного такси, и не опускает, пока машина не остановится. Полы пальто на ветру обвивают коротенькие ножки Джереми Блица, издалека он похож на памятник Наполеону. Некоторых таксистов раздражает эта неуместно величественная фигура, они проезжают мимо, не слишком медленно и не слишком быстро. Все-таки многие, в основном индусы, останавливаются из жалости. Они осторожно сигналят и еще более укрепляются в своей жалости, видя, как Джереми семенит к машине, за секунду отказавшись от своей величественности. Некоторые не могут подавить усмешку, опускают стекло со своей стороны и выбрасывают окурок, словно устыдившись.

Наклонившись совсем чуть-чуть, Блиц пролезает на сиденье, закрывает дверь (почти без стука), называет кладбище и говорит: «Пятьдесят». Редко кто ему отказывает (может, таксист чувствует, что, отказавшись от торга, этот потешный человечек в кепке тихо прикроет дверцу, отойдет на тротуар и встанет в той же самой позе плохого политика, пока его не подберет кто-нибудь еще).

В такси Блиц нервничает, потому что ощущает свою зависимость от водителя и послушной ему машины гораздо яснее, чем в поезде, где машинист обезличен, поэтому он ерзает на заднем сиденье и перед каждым поворотом, прочистив горло, напоминает таксисту, куда ехать. Некоторые отвечают: «Да, сэр», кто погрубее: «Сам знаю», но чаевых от Джереми Блица никогда не дожидались ни те, ни другие.

На кладбище солнечно почти всегда. Если откровенно, в этом сумасшедшем полуденном свете, Джереми Блиц смотрится намного отвратительнее и неестественней, чем разнокалиберные каменные плиты и кованые оградки. Он садится так, что его лицо оказывается на одном уровне с фотографией жены на памятнике. Посланник от живых к мертвым – задыхающийся, в грязных штанах, с пятнами пота на рубашке, совершенно не имеющий понятия, что он может сказать. Сняв кепку, он вытирает лысину, И кто-нибудь мог бы поймать в этот момент его беспомощный взгляд. Джереми опускает руки между колен, теребит свою кепку, вздыхает, еще раз поглядев на жену.

А потом он достает цветы – они, оказывается, все время были при нем, и никто не заметил, когда Джереми успел их купить. Он нес их под пальто, то ли приколов букет, то ли засунув во внутренний карман. В основном цветы желтые, и есть маленькие белые, а как они называются, Джереми Блиц не знает. Он встает и некоторое время покачивает букет в руке, словно сейчас что-то скажет. Случись такое, можно было бы написать рассказ, потому что неизвестно, существует ли душа у Джереми, но даже его мысли никому не известны. Трещит целлофан. Затем Блиц опускается на колено, кладет цветы на землю и выходит из ограды, и все его движения, жесты ужасно нелепы, особенно в такой солнечный и душный день. Он и могиле не доверит свою тайну.

Настает время семенить домой.

Джереми всегда нервничал в «кладбищенские» дни. Особенно покинув поле с могилами, когда нужно было начинать вторую половину путешествия, тогда он хотел пить. В автобусе из-под кепки бежал холодный пот, солнце издевательски грело и слепило сквозь стекло. Блиц старался не двигаться, не касаться соседа по сидению, и едва мог сглатывать слюну. Сосед же поглядывал на него искоса с состраданием, потому что могло показаться, что из-за солнца и несправедливости мира Джереми вот-вот заплачет. До такого все же не доходило, и пассажир заговорил с Блицем только один раз (Джерри – говорила когда-то жена Блица). Студентка с целой кипой книг и веснушками на руках неожиданно спросила: «Вы хорошо себя чувствуете?» - и остаток пути он забыл, так заколотилось сердце.

Лучше становилось, когда, наконец, автобус добирался до площади, где была станция метро. Солнце к этому времени успевало неуловимо скатиться к горизонту, а свет стать предвечерним. Опять ветер холодил пот на лбу Джереми, и тот, обмахиваясь кепкой, переходил дорогу, где сначала останавливался у киоска, чтобы купить банку газированной воды, а потом спускался в подземку. Вот в один из весенних походов вдовца на окраину и случилось незначительное событие, доказывающее, должно быть, что нет справедливости на Земле. Или оно ни черта не доказывает, но Джереми, каким его знали в тихом квартале на пятьдесят первой улице исчез и больше не вернулся.

На отрезке пути между киоском и спуском в метро Джереми Блиц, не удержавшись, открыл банку содовой, остановился, глотнул, высоко запрокидывая голову, и немедленно выплюнул воду. Банка покатилась по ступенькам в темноту, а Джереми в ужасе размахивал руками, то прижимая их к горлу и груди, то протягивая к прохожим, что снова смотрелось очень смешно. Просто в горле у Блица застряло что-то похожее на продолговатый кусок резины, делающее дыхание невозможным. Притом что-то имело характерный и омерзительный вкус, от которого, казалось, задыхаешься еще быстрее. Джереми Блиц взмолился о том, чтобы проглотить эту омерзительную вещь. Закричал, было, но вышло шипение, как при вскрывании банки с газировкой.

Не все прохожие, однако, нашли зрелище смешным. Одна дама начала звонить в скорую по мобильному, двое студентов стояли, чуть наклонившись вперед, готовые действовать, как только трепыхающийся на асфальте старик скажет, в чем проблема. Морской офицер в отставке с ежиком седых волос и нераскуренной сигаретой в зубах растолкал сочувствующих, поднял Блица с земли, обняв сзади, и надавил тому под ложечку сцепленными кулаками. Тогда задыхающийся выплюнул что-то серое, и студент, что стоял ближе, неверящим и обреченным взглядом посмотрел вниз – все так, между кроссовок лежал человеческий палец, мокрый от газировки и слюны. А Джереми, которого сочли спасенным, уходил, как в свой давний день рождения, ненароком облитый официантом. Он снова опустился на землю, хватаясь за сердце, и вжался лицом в асфальт. Его кепка лежала на дороге, затылок становился все краснее. Кажется, никто не смотрел на него, когда он умер, все глазели на палец, который Сэм Ричардс, морской офицер, поднял с земли и демонстрировал желающим, зажав между двумя своими.

Газеты писали об этом случае, и проскользнул сюжет по телевидению. Далеко-далеко, в скучной Сибири, я услышал о человеке, который подавился чьим-то пальцем. Я думаю, палец был небольшой, возможно, детский – иначе, как бы он проскочил в отверстие в банке с газировкой? Интересно, что никакого суда и разбирательства не было, поскольку этот самый палец, главная улика, бесследно исчез. Не исключено, что морской офицер Ричардс забрал его себе, как трофей забытой войны. Большой или безымянный, он лежал у него в шкафчике среди сигар и медалей. Но недолго.

Уолтэр Эмри, продавец с пятьдесят первой улицы, связался с Ричардсом, и тот передал ему улику на похоронах Джереми Блица. Смешно думать, что для Джереми была уготована хоть какая-то посмертная жизнь.

Возможно также, что стареющая женщина бухгалтер весенним вечером пришла к лавке Эмри и купила у него не сигару и не газету, а ссохшийся палец. Так он и лежит у нее в столе, ожидая пока маленькие племянники бухгалтерши случайно на него наткнутся и замрут в суеверном ужасе.