Литература

«Перенесёмся в тот день,

когда мы с вами будем

мёртвыми, и всё, что

кажется нам важным

сейчас, утратит всякий

смысл».

(Чак Паланик

«Невидимки»)

Мир вокруг был цветист и прекрасен. Никакой статичности, ни малейших признаков упадка – напротив: бурливое движение, пронзительные чистые звуки, ароматы мёда и трав. Однако Шиндахлан, как наставляли мудрейшие, приучил себя не доверять красоте. Было бы легкомыслием забывать о том, что жадные неотвратимые лапы Мира могут сгрести тебя, когда заблагорассудится и тотчас учинить бессмысленную расправу. Оставалось одно – ни на секунду не терять бдительности.

…О своём происхождении Шиндахлан знал, увы, не так много. Верховный жрец племени - почерневший, одолеваемый мухами старик Хонобах – рассказывал, что до поры все сыны и дочери народа кайса вызревают на абрикосовых деревьях. Собственно, настоящими кайса им суждено стать позже. Они и выглядят тогда ещё совсем иначе: пухлые, розовощёкие. «А на ощупь молодые кайса нежные и чуть шершавые» - говаривал мудрец Хонобах, при этом, в глазах его, почти целиком сожранных муравьями, загорался вдруг огонёк похоти и лукавства.

«После, - продолжал жрец, – приходит некто всесильный, с крючковатыми потными пальцами. Тех из нас, кто уже налился соками, он снимает с дерева, вскрывает одного за другим нержавеющим ножом фабрики «Труд», извлекает ненужные больше внутренности и, наконец, оставляет мучительно высыхать под плавящим солнцем. Едва лишь один из страдальцев, не выдержав зноя и скуки, испустит дух, как в тот же миг в его сморщенной оболочке зарождается подлинный кайса».

Молодость, как известно, глупа и безрассудна. Посему большинство сверстников Шиндахлана только смеялись над речами мудреца, за глаза называя его старым пердуном и выжившим из ума сухофруктом, которому давно пора в компостную яму. Сам Шиндахлан с почтением относился к старцу, за что тот охотно посвящал его в свои печальные знания о Мире. Как раз от него юный человек-курага узнал, что назван в честь дерева, на котором вырос. Хонобах говорил с духами прародителей, и они заверили его, что Шиндахлан – наиболее удачное детище дагестанских селекционеров. Что означали эти таинственные и жуткие слова, ни жрец, ни, тем более, юноша, так и не поняли, но, всё же, как и следовало, прониклись благоговением перед величием древних. Вообще, Хонобах был настоящим кладезем мудрости, поэтому день, когда его утащил воробей, стал одним из самых чёрных в жизни Шиндахлана. Казалось, дальше лишь тьма и сгущённое, абсолютное неведение.

Однако, постижение Мира собственными силами, как ни странно, оказалось возможным. Вскоре, Шиндахлан окончательно разобрался в его нехитром устройстве и как-то раз понял, что, карабкаясь по лестнице познания, уже оставил далеко внизу старого пердуна Хонобаха…

Мир был единственным вместилищем жизни. С трёх сторон его ограничивали холмы кокосовой стружки, с четвёртой – груда бурелома. Сразу за ней, вроде бы, начиналась бескрайняя снежная равнина, где никто не жил, за исключением десятка-другого странных существ. Они носили нелепые малахаи, пили водку, а если кто-нибудь вдруг появлялся в поле их зрения, громко матерились и швыряли снежными комьями. Никто не знал, чего они ждут и как там очутились. Кажется, они назывались хантами.

Сам Мир населяли вполне заурядные твари: коты с двумя головами, змеевидные собаки, клопы величиной с лошадь, жидкие и твёрдые люди. Шиндахлан некоторое время наблюдал за ними, но быстро утратил к этому всякий интерес.

Тоску не навевало только то, от чего исходила опасность. Следовало помнить, что кажущаяся простота Мира – всего лишь ловушка, призванная обеспечить мясцом вселенскую ненасытную утробу. Всякому кайса надлежало быть постоянно готовым к схватке с целой ордой урюков: представители враждебного племени сроду не отличались храбростью и благородством, зато были хитры, вероломны и многочисленны. Кроме того, едва наступал вечер, и на востоке гасли все четыре солнца, как из закоулков хищно выползал Паук-Хохотун – многорукое косматое чудовище, практиковавшее вегетарианство. Курага, по слухам, была его слабостью.

Ровно посередине между двумя горбами Мира находился консервзавод, которого, на всякий случай, тоже предписывалось сторониться: о свирепости и самодурстве его директора Самуила Иеронимовича Щёткина ходили душераздирающие легенды. Правда, как вскоре выяснилось, сам директор оказался человеком-баклажаном в пятом колене, и, невзирая на мольбы о пощаде, его замариновали и закатали в жестяную банку собственные подчинённые.

Но самый большой ужас и у гордых кайса и у трусливых урюков вызывала, конечно, хижина старухи Лимфы. Располагалось строение в гуще болот, кишевших змеями, так что к своей берлоге старуха пробиралась ей одной ведомыми тропами, прыгая с кочки на кочку. У Лимфы была толстая бородавчатая физиономия, цветом напоминавшая кожуру сардельки. На шее мерзавка носила пахучее ожерелье из четырнадцати головок чеснока, а в карманах, поговаривали, таскала труп голубя и переработанное издание книги «Арии и Славяне». Но, главное, старуха была чертовски прожорлива: она поглощала всё без разбору, а от её лачуги чаще всего тянуло какой-то пригоревшей дрянью. Уже не одно поколение сухофруктов тщетно мечтало о том, чтобы старую обезьяну со всеми её декавильками наконец утащил к себе на дно болота обитавший там человек-утопленник.

Шиндахлан, хоть и был затворником, вступившим на путь Мудреца, а смерти, всё-таки, боялся не меньше своих пустоголовых собратьев. Дни напролёт слонялся он около компостной ямы, размышляя о вечности, душе, бессмертии. «Кто я? - с напряжением думал он, устремив взгляд в синюю даль, откуда ползли тяжёлые, налитые концентрированной скотоплазмой тучи. - Зачем я пришёл в Мир и какой след в нём оставлю? Как не увязнуть в песке повседневности и где отыскать дорогу к свету, покою, пониманию? Вправду ли за снежной пустыней раскинулся какой-то Абрикосовый Икстлан, о котором столько говорил Хонобах? И, наконец, ожидает ли меня истина хотя бы там, за последней чертой?». Шиндахлан посвящал раздумьям всё больше времени, но чем яростнее он силился найти ответы на эти вопросы, тем меньше понимал, что и зачем ищет.

На него смотрели с издёвкой и недоумением, а кое-кто – даже с тревогой. Шиндахлан как будто не замечал этого: он вкушал радости одиночества вблизи кладбища, либо слонялся по трущобам Мира в крутых раздумьях. Однажды под вечер, предаваясь мыслям о непротивлении и справедливости, он набрёл на стилизованное под мусорный контейнер здание с вывеской: «РЮМОЧНАЯ «PANOPTICUM». Живая музыка». Шиндахлану там ничего не было нужно, но тревожное неодолимое чувство с силой втолкнуло его в двери и даже швырнуло на заплёванный пол. Человек-курага поднялся, заказал рюмку абрикосового ликёра и стал ждать. Публики в зале было немного: за центральным столиком буйно веселился какой-то морячок, рядом с ним, шлёпая толстыми губами и покуривая сигару, восседал благообразный господин с пучком укропа в петлице. Ещё в полумраке удалось разглядеть печально известного спятившего факира: тот расплылся по столу как желе и с интонациями пророка нёс витиеватую галиматью. Кроме этого в углу сидел старик – тощая шея и увенчанная кепкой вытянутая голова делали его похожим на гриб. Старик брезгливо растягивал меха бандонеона, и, время от времени, с вызовом поглядывал на посетителей. «И это у них называется живая музыка», - зевнув, подумал Шиндахлан. От нечего делать он стал размышлять о том, какие жизненные обстоятельства могли привести всех этих людей в столь унылое место, но это развлечение наскучило очень быстро.

Когда он уже допил ликёр и, решив, что предчувствия были напрасными, собирался встать и уйти, входная дверь вдруг распахнулась. В помещение рюмочной ввалилось рыхлое и чрезвычайно зловонное существо. Усевшись за столик, оно убедилось, что завладело вниманием публики, и его бульдожья харя осветилась нахальством. «Человек-Говно», - узнал вошедшего философ и тотчас зажал нос рукой, дабы не чувствовать смрада.

Посетитель, несмотря на отталкивающий облик, вёл себя свободно и с достоинством. Выражение его лица было таким надменным, словно говном был не он, а все остальные. Он сидел, вальяжно расплывшись в кресле, тянул пиво и пялился по сторонам. На нём был дорогой, но очень не идущий ему малиновый сюртук. Нелепее всего смотрелся ворот: его очертания создавали иллюзию, будто на шее болтался миниатюрный стульчак. Возможно, впрочем, это было сделано сознательно и что-нибудь символизировало. Человек-Говно перехватил взгляд Шиндахлана и выразительно сплюнул. Плевок повис на подбородке, но Говно не заметило этого и всё также сидело с видом и статью Хозяина.

«До чего же омерзителен, - подумал Шиндахлан, разглядывая изжелта-коричневое мясистое лицо мудака. – И, главное, он об этом даже не догадывается! И не помнит, что был когда-то другим. Всё, что раньше наполняло его, теперь не имеет никакого значения. Так не всё ли равно, кто ты есть, чем живёшь и о чём думаешь?.. Какая, в конце концов, разница, если все наши дела и помыслы обращаются в ничто вместе с телесными оболочками? А раз так, то зачем размениваться на пустяки? В силах каждого сделать свой выбор».

В рюмочной воняло говном, селёдкой и горчицей, поэтому думать о вечном становилось всё труднее. Морячок вскочил на стол и, потрясая кулачищами над головой толстогубого господина, своего собеседника, орал, что сию минуту войдёт в левентик. Обеспокоенный выкриками факир приподнял лицо от столешницы, выпучил глаза и заверещал:

- Люди, будьте как двери! Прошагайте к непознанному! Откройте кингстоны! Сожгите барсетки! И не думайте… Ибо, нет ничего с самого начала. ИИИИИИИИИИИИИИИИИ….

«О, тщета… О, пустопорожность… О, звериный оскал бытия», - Человек-Курага не помнил, кому из древних принадлежали эти слова, но они как нельзя лучше выражали трагическую красоту момента. Шиндахлан знал, что делать дальше. Выйдя из рюмочной, он быстро зашагал на восток. Раскинувшийся вокруг него Мир был сер и угрюм, но это уже не казалось хоть сколько-нибудь важным. Прежде чем спуститься в заболоченную низину, мудрец обернулся и долго смотрел вдаль, но так и не почувствовал ничего, кроме раздражения и подступившей от дрянного ликёра изжоги…

Старуха Лимфа топталась на крыльце своей хижины и пожирала репейное варенье, зачерпывая его половником из пузатой баклаги. Увидев Шиндахлана, она необычайно оживилась, сгребла его шершавыми руками и потащила внутрь. «Компот из сухофруктов – вкусное и полезное лакомство, к тому же, очень простое в приготовлении», - эту безумно жестокую фразу Шиндахлан когда-то прочитал в кулинарной книге. Старуха легко подхватила его и сняла крышку с булькавшей на плите кастрюли – в кипятке плавали бесчисленные сморщенные трупики. Уже падая в бушевавшую жижу, Человек-Курага неожиданно понял, что ни в какой Абрикосовый Икстлан, он, вероятнее всего, так и не попадёт…