Литература

Господин Гитлер писал: «Уже накануне ХХ столетия в сфере нашего искусства начали обнаруживаться печальные симптомы, дотоле совершенно неизвестные Германии. Конечно, и в более старые времена можно было иногда констатировать отдельные примеры извращения вкуса. Но тогда дело шло лишь в плане отдельных случаев художественных ошибок». Похожую мысль высказал в одном приватном разговоре и Герман Гессе. «Иногда современная культура напоминает мне большое болото: из этого болота на свет появляются совершенно странные создания. Вместо лиц у них маски, похожие на маски диких африканских племён, которыми те украшают свои жилища».

Действительно, в европейском искусстве первой половины двадцатого века есть множество примеров, свидетельствующих об его болезненном состоянии. Но приведём лишь один, наиболее характерный. Где главным действующим лицом выступит доктор Макс Брод – тот самый, что провернул весьма и весьма изящный гешефт, связанный с именем Йозефа К.

В своё время доктор бросил работу в клинике и занялся частным консультированием: табличка с именем доктора и надписью «психиатр» украсила дверь одного из домов на окраине Вены. По соседству распыляла утренние ароматы булочная, где усатый и вечно хохочущий булочник пёк печенье и рогалики. Его хохот долетал до самого парка, где росли одни лишь буки да клёны, а между ними, точно бог-гордец, высился памятник римскому легионеру (на груди которого некий дурень, видимо, дадаист, намалевал шестиконечную звезду). Вскоре на том месте будет воздвигнут памятник другому господину – чеху с неприятной, отдающей грязной ватой фамилией, писавшему «безупречную немецкую прозу».

Кабинет сочился тёплыми цветами и запахом ромашкового чая. Пациент – хрупкий, низенький и болезненный – отказался лечь на диван и сидел на стуле. Пальцы беспрестанно ползали по сведённым коленкам, голова подёргивалась. Затравленные глаза моргали сильно и часто.

– А что вас тревожит помимо мигрени? – спросил густой бархатистый голос.

Спокойствие голоса казалось гарантом незыблемости законов бытия, но пациенту оно, увы, не передавалось.

– Спать не могу. Часто запоры. Поэтому не ем мяса. Ещё занимаюсь гимнастикой, но не помогает. Иногда не выходит… с женщинами.

– А как вы думаете, почему? – осведомился голос.

– Не знаю. Я хочу, но замечаю, что у них знакомый нос. Или губы, уши, брови… Тело. Они напоминают мне мать. Или…

Пациент не договорил и боязливо покосился на портрет оперной певицы на стене.

– Или?.. – напомнил о необходимости завершить фразу голос.

– Или отца.

Карандаш забегал по блокнотному листу, записывая синдромы психосоматического расстройства и особенно усердно вычерчивая две буквы: «э. к.».

– Вы пробовали выражать свои эмоции через творчество? – спросил голос.

– Нет. Это не моё. Но я веду дневник. Довольно давно.

– Вот как! – в голосе зазвучала неподдельная заинтересованность. – Мне бы хотелось на него взглянуть. Это поможет лечению.

– Я человек незначительный. Мысли и чувства у меня такие же. Я покажу, если вы настаиваете. Но там нет ничего интересного.

– Вы так говорите… Ну а если бы вы стали значительным? Ваш внутренний мир сделался бы более интересным? Стал бы он лучше?

– Несомненно! – вскрикнул пациент. – По крайней мере моя семья… нет, я сам… знал бы, что жил не зря.

– А что вы скажете, если я предложу вам совершенно особую помощь? – добродушно осведомился голос. – Что вы скажете, если я сделаю вас знаменитым? И тогда мы проверим, обретёте ли вы счастье…

Пациент вопросительно уставился на доктора.

По прошествии времени табличка «психиатр» упала в пыльный ящик, а в шкафу повис белый халат. Доктор вернулся в клинику – работа в ней оказалось предпочтительней частного консультирования. Тем более, что позволила уже начатому гешефту раскручиваться дальше.

Доктор выполнил обещание. И через несколько лет в «Голодаре» собралась примечательная компания.

Ресторан кишел людьми, как трусы сифилитика – трепонемами. Суп-пюре, похожий на используемую для лечения сифилиса ртутную мазь, растекался по фарфоровым тарелкам и, смешанный с луком и сельдереем, пах ещё отвратней, нежели обычно. [Утончённая западная кухня!]

В бокалах искрился яблочный уксус напополам с лимфой.

– За вас, доктор Брод! – воскликнул фон Клейст.

– За мировую литературу! – воскликнул Манн.

– А где же сам?.. – осведомился Герман Гессе, поблёскивая очочками.

– Так вот же он! – ответил бархатистый голос.

Испуганно озираясь, в зал вошёл хрупкий человек. Подойдя к компании, он кивнул всем присутствующим и сел. Плотно сведя коленки.

Жена капрала за соседним столиком с каждой съеденной ложкой становилась всё толще и тоще – словно надувающийся воздушный шар. Болтливая, белобрысая, с пальчиками, блестящими от жира и украшений… – подлинный символ современной европейской культуры!

– Поздравляем с третьим сборником! – воскликнул фон Клейст.

– Это подлинный модернизм! – воскликнул Манн.

– Скорее, это абсурдизм, смешанный с иудо-экзистенционализмом, – усмехнулся Герман Гессе. – Как вам удалось написать такое?

Кафка угрюмо уставился на скатерть и ответил:

– Литература для меня всё. Я не могу не заниматься литературой. И всего лишь изображаю свой внутренний мир.

Это напомнило ответ ученика из пражской гимназии. Так же забито, бездушно и зазубрено.

– Надо же, – заметил Гессе, – сидя дни напролёт в страховом ведомстве и ничем другим не занимаясь, вы вдруг становитесь знаменитым писателем! Может, и мне перебраться служить к вам? Или вон, Манну?

У Кафки затряслись руки, он сильно заморгал. Губы скривились.

Гессе зло рассмеялся. Манн мерзко захихикал и хлопнул в ладоши. Фон Клейст сделал лошадиное лицо и заржал мерином.

– Хо-хо-хо! – захохотал усатый официант и откусил от рогалика.

Жена капрала надулась до отказа и стала абсолютно круглой. И медленно взлетела под потолок. Посетители уставились на это чудо чревоугодия. С грохотом вошёл римский легионер. Воскликнув «Urbi et Orbi!», он пронзил женщину копьём. Раздался звук, какой сопровождает выход долго скапливаемых кишечных газов, и женщина, наполнив помещение смрадом, опустилась на пол. Легионер торжествующе огляделся. Кафка в страхе закрыл руками лицо.

Прошёл год. Сквозь решётки на окнах солнце лихорадочно харкало лучами. Лучи прилипали к полу, стенам и иногда забирались на проходящих медсестёр. Бархатистый голос, сопровождаемый звуком шагов, перетекал из одного коридора клиники в другой.

– Ах, эти падкие на фантазии людишки! Читатели, почитатели – суть одна – стремление спрятаться от действительности. Неважно, куда бежать: в лирические кружева, песни борьбы и труда, бред дегенерата с проломленным черепом – лишь бы бежать. Страшно смотреть, как они трясутся над своим никчёмным эго. Как кормят его плодами культуры! И считают, что становятся лучше.

На стенах следующего коридора висели расписания, графики и плакаты. Основной тематикой плакатов был здоровый образ жизни: правильное питание и гимнастика. Каким-то образом сюда затесался портрет Софокла.

– Современные музыка, живопись, литература… Современны они лишь потому, что находят свой выход сегодня. Как находили в прежние времена. Но главный вопрос – не когда. Главный вопрос – откуда!.. А источник всегда один и тот же!

И все эти люди: поэты, которые на самом деле не поэты, прозаики, которые на самом деле не прозаики, учёные и прочие гении, которые и не гении вовсе… По большей части лишь плагиаторы, выдающие чужие произведения за свои. И живущие жизнью знаменитостей. А по сути… Лишь образы, иллюзии… маски! Маски, прячущие безумие пустоты.

Стены следующего коридора пестрели рисунками, сделанными пациентами. Кубизм, импрессионизм, экспрессионизм. В основном пейзажи: горы, реки, осенний лес. Тополя, вязы, клёны, ясени. На одном рисунке средь корявых веток висело несколько докторов.

В коридоре были слышны женские вопли. И чем дальше – тем громче.

– А Кафка-то умирает, – голос стал задумчивым. – Надо было внимательней выбирать маску.

И насмешливей:

– Впрочем, смерть не помешает ему писать и после смерти. А мне – заработать ещё больше. Ведь у него же богатейшее наследие! Пусть ещё и не до конца написанное. К тому же дневники… Хотя мне надо быть осторожней. Как бы не затянуться в эту разрастающуюся воронку самому.

Следующий коридор был вообще без стен.

Там на корточках сидел мужчина в больничной пижаме. Йозеф К. был по-арийски крепко сбит и по-стационарному неряшлив. Жёлтые волосы торчали во все стороны; из глаз струились лазурь и бессмысленность.

– Вы слышите? – спросил мужчина.

– Крики? – уточнил голос.

– Нет! Пение!.. Это поёт Жозефина из женского отделения. У неё лучшее в Вене сопрано. Она бывшая оперная певица. Я посвятил ей это.

И мужчина, вынув из-за пазухи потёртую тетрадку, протянул её доктору.

– «Певица Жозефина и мышиный народ», – прочитал голос. – Что ж, я обязательно передам её вашему отцу. «Кочегара» он, кстати, очень хвалил.

– Спасибо! Спасибо вам большое. Вы так много для меня делаете.

И мужчина, криво улыбнувшись, вновь погрузился в созерцание внутреннего мира. Где пузырящейся болотной жижей рождались шедевры мирового искусства.