Литература

«...в совершенной уверенности, делающейся мучительной, как при чуде,

Давенант выпустил остальные три пули одна за другой...»

А.Грин «Дорога никуда»

…я узнал жестокое значение слова «голод» слишком хорошо: грызущая боль, болезненная слабость, мертвенное оцепенение, ненасытность животного, моля­щего о пище, - все эти ощущения достаточно страшны для тех, кто, по несчастию, день ото дня подготовлялся к ним. Но, может быть, они много больнее для того, кто получил нежное воспитание и считал себя «джентльменом». И я чувствовал, что не заслуживаю страданий нищеты, в которой я очутился. Мое университетское образование я применил к литературе, к которой, как мне казалось, я имел призвание. Я искал себе занятий почти в каждой лондонской газете. Во многих редакциях мне отказали, в некоторых брали на испытание, но нигде не обещали постоянной работы. Кто бы ни искал заработка одной головой и пером, в начале этой карьеры с ним будут обращаться как с парией общества. Никому он не нужен, все презирают его. Его стремления осмеяны, его рукописи возвращаются ему нечитанными, и о нем меньше заботятся, чем об осужденном убийце в тюрьме. Убийца, по крайней мере, одет и накормлен, почтенный священник навещает его, а его тюремщик иногда не прочь даже сыграть с ним в карты. Но человек, одаренный оригинальными мыслями и способный выражать их, считается худшим из преступников, и его, если б могли, затолкали бы до смерти…

Александр заложил страницу трамвайным билетом, и устало закрыл глаза. Старенький вагончик сильно трясло, читать было невозможно. Страдания героя книги были сейчас близки ему, как никогда. Александр за день объехал уже три газеты, предлагая свои услуги журналиста с опытом, и везде встречал отказ. Вчера утром на последние деньги он купил билет из Лыткина до Питера. Столица встретила писателя колючим февральским туманом. Из имущества при нём был только роман Марии Корелли «Скорбь Сатаны», да ещё револьвер с тремя патронами. Редкую книгу в тщательном переводе Кохно он спас из горящей публичной библиотеки, которую подожгли разгулявшиеся на Рождество пьяные лыткинские парни.

Что касается револьвера, то с оружием он никогда не расставался. Отчего-то присутствие оружия в его жизни всегда было связано с чувством голода. Александр вообще забыл, когда он последний раз ел досыта. Да, и ещё ХОЛОД. Как-то, в седьмом классе Вяткинской гимназии, он взял с собой на занятия жареного рябчика, которого сам подстрелил накануне. В классной комнате было очень зябко. Чугунная печка в углу еле коптила. Стужа тогда в первый раз в жизни пробудила в нём чувство голода. Александр тайком вытащил из ранца жареного рябчика и спрятал его в парту. Стараясь не создавать лишнего шума, он отделил от пахучей тушки ножку и стал её обгрызать, прикрывая рот рукавом свободной руки. И тут резкое: «Гриневский!». Учитель истории Мережковский, в своём отутюженном мундире, пучеглазо смотрел на него. Рот под порыжевшими от табака усами кривился в спазме ненависти. «Гриневский! Как смели вы, есть на моём уроке? Хулиган, вы кончите тюрьмой, я вам это предрекаю!» Александр чуть не подавился аппетитной ножкой. Откинув на парте доску, он вскочил, и что было мочи, запустил в учителя истории недоеденным рябчиком, ухваченным за целую конечность. Жареная птица шлёпнулась о мундир Мережковского, а от него, рикошетом, отскочила на парту конопатого зубрилы и сексота Биденко, опрокинув чернильницу…

Александр вышел из трамвая на конечной остановке, и двинулся в район барахолки. Воровать он не умел, револьвер продавать не собирался, поэтому оставался только роман Марии Корелли в добротном, на века, кожаном переплёте. И Александру повезло. Едва он остановился в книжных рядах и выставил роман золотистым тиснёным названием наружу, как возле него тотчас появился долговязый юноша в студенческой фуражке, из-под которой выбивались длинные пряди немытых волос. По-детски шевеля губами, он, через круглые очки жадно прочитал название: «Скорбь Сатаны». Студент тут же вскинул глаза на Александра. «Это что же, про Князя Тьмы книга?» - почти благоговейно спросил он. Гриневский смотрел на студента почти с физическим отвращением. «Про него, конечно» - ответил как можно более убедительно. Студент колебался, выбирая, видимо, на что же ему потратить деньги, на порнографические карточки, которые он, несомненно, искал на книжном рынке, или же на загадочную толстую книгу с таким крамольным названием. Наконец, он сделал выбор в пользу английской романистки, и тут же стал торговаться. Сошлись на двух рублях. Александр протянул ему книгу и отправился искать трактир, где можно было недорого и сытно перекусить. Вспомнил, почему-то с улыбкой, что так и оставил в книге трамвайный билет вместо закладки…

Уже смеркалось, когда в переулке он увидел резную деревянную вывеску «Трактир Тихонова». Безобразные сугробы по обе стороны от дверей были все в обледенелых жёлтых потёках. С трудом поборов отвращение, Александр вошёл внутрь. Он сел за пустой столик в углу и снял свою помятую фетровую шляпу. Эту шляпу подарил ему сам Борис Савинков, после того, как с товарищами по партии организовал Александру второй побег из Пензенского штрафного батальона.

Стоял глубокий сырой октябрь. На опушке леса Александр разделся догола и бросил солдатскую одежду в костёр. Глядя, как корчится в костре широкий армейский ремень, он вспомнил, что всего лишь полгода назад, прямо на армейском плацу, сжигали тираж «Невского альманаха» с его, запрещённым лично государем, рассказом «Заслуга рядового Пантелеева». К счастью, оригинал рукописи остался тогда у издателя, и тот его сохранил.

Николай Муратов, подручный Савинкова, подал посиневшему от холода дезертиру гражданское платье. Сам Борис Викторович стоял поодаль, куря дорогую папиросу с золотом на том конце, который кладут в рот. Когда Александр оделся, Савинков подошёл к нему, и, протянув рукоятью вперёд превосходный бельгийский наган, сказал: «Это от нашей Боевой Организации», - после чего, сняв с себя мягкую фетровую шляпу, добавил: - «а это от меня лично», и ласково нахлобучил её на голову беглеца. «Мы с вами в каком-то роде очень похожи, Александр Степанович», - задумчиво говорил Савинков, под руку с Гриневским направляясь к стоявшему на лесной дороге экипажу, - «всё, что мы с вами умеем делать, это стрелять и писать книги». Остановился и широко улыбнулся: «Правда, в литературе вы гораздо более меня преуспели, да и стрелок вы, говорят, отменный. Может, возглавите отделение нашей партии в Одессе? Нам нужны умные и смелые люди в Малороссии».

Гриневский хриплым от холода и волнения голосом отвечал, что не готов к такой чести, да и организатор из него никудышный. Савинков пожал плечами. «Подумайте хорошенько, время у вас есть. Постреляем?!» - неожиданно перевёл он тему разговора. Возле догорающего костра лежало толстое бревно. Оно служило естественной скамьёй для горожан, приезжавших в лес на пикник. Савинков сделал знак Муратову, и тот стал поспешно собирать валявшиеся на поляне пустые бутылки и выставлять их на бревно. «Увольте, Борис Викторович», - Гриневский поморщился, - «для меня палить в бутылки, всё одно, что в упор по слону!». «Тогда я - пас» - Савинков шутливо поднял кверху руки, затянутые в тонкую чёрную лайку, - «давайте, Александр Степанович, покажите нам ваше умение».

Гриневский спросил у Муратова финку, и, смахнув наземь бутылки, нанёс ею сверху вниз несколько уколов по бревну с расстоянием в пол-локтя. Потом разжился у Муратова же мелкими монетами и аккуратно в ряд поставил их в надрезах на бревне. Отойдя от своей цели на два десятка шагов, Александр замер. Савинков кашлянул, Муратов недоверчиво прищурился. На их глазах стрелок как-то лениво, чуть сгорбившись, вытащил из кармана подаренный револьвер, и, не поднимая руки, от бедра, выстрелил подряд пять раз, по числу монет. Раздался звон, и монеты брызнули от бревна каплями меди и никеля. Эсеры неторопливо подошли к импровизированным мишеням. Савинков поднял на Александра свои чудесные голубые глаза: «Мы в вас ни разу не ошиблись, дорогой вы наш боец! Все пули точно в цель!». Гриневский остудил слюною разгорячённый ствол нагана и небрежно сунул его в карман пальто. Не глядя на Савинкова, тихо сказал: «Борис Викторович, я уже более суток ничего не ел. У вас часом, в экипаже не найдётся чего-нибудь съедобного?».

Тогда у эсеров оказалась с собой вобла, сухари и бутылка хорошего коньяку…«Что будете заказывать?». Перед столом стоял половой в чистом белом фартуке. «Вот, братец, у меня два рубля есть», - Александр небрежно бросил монеты на стол, - «принеси мне картошки варёной, только чтобы горячая была, квашеной капусты с клюквой, и водки на остальное». «Сию минуту» - и половой исчез за дверью в кухню.

«Картошка!» Гриневский вздохнул. В феврале 1908 года он бежал из города Туринска Тобольской губернии, куда его отправили в ссылку после ареста в Одессе. Шёл сельскими дорогами, пешком по диким краям. Зверей не боялся, в кармане его лежал заряженный тульский наган. Оружие хоть и русского производства, но вполне огнестрельное. На другой день бегства он повстречал на дороге путника, шустрого седобородого старика. Тот назвался Прохором. Был он плотник, и за поясом его торчал небольшой, но окладистый топор. Идти вдвоём было гораздо веселее, Прохор с уважением взирал на добротное пальто и фетровую шляпу Гриневского. Переночевать остановились в полузаброшенном хуторе. Хозяйка, полная миловидная женщина, угостила их несколькими варёными картошками. Больше в доме, видать, ничего не было. На печке сидели детишки малого возраста, и смотрели на постояльцев голодными глазами. Александр насчитал их аж шесть душ. Спать легли в маленькой каморке за печкой. «Лександра, ты беглый политический?», - вдруг спросил в темноте старик. У Гриневского перехватило дыхание. «А что такое?», - он не нашёл ничего лучшего, как ответить вопросом. «Да ты не боись, я не сдам, за самим грешки водятся», - старик отчётливо хихикнул, - «ты это, кушать хочешь?». «Кушать? А что, у тебя вобла с собой какая-то? Или сухари, может, есть?», - и в самом деле, спазмы голода не давали Александру спать. Лежанка скрипнула. Это старик привстал. «Лександра, ты хозяйку видел? Здоровая баба, упитанная. Пойдём, ты её за ноги подержишь, а я придушу!» «Зачем это придушишь, Прохор?», - от ужаса услышанного у Гриневского кружилась голова. «Как зачем? Разделаем её топором, запечём и съедим. И с собой ещё окорок прихватим. За детишек не боись, грех на душу не возьму, запрём их в чулане». Вдруг Александр понял, что старик не шутит. «Шумно это будет, Прохор», - сказал он через силу, стараясь казаться спокойным, - «давай лучше утром встанем, отойдём от дома на пару верст, и хорошенько это дело обсудим. Вот так, без подготовки, нельзя». «А пожалуй ты прав, парень», - огласился вдруг Прохор, - «да и отдохнуть надо, поспать, сил набраться!». Старик улёгся обратно на лежанку, и вскоре захрапел. Александр же промучился без сна до утра. На рассвете добрая хозяйка напоила их чаем, даже по ложке мёда положила каждому в кружку, и пожелала счастливого пути дальше.

Путники отошли от хутора уже на версту, когда Александр чуть поотстал и остановился шагах в десяти от старика, сунув руки в карманы пальто. Прохор, почуяв недоброе, медленно повернулся. «Что, струсил, Лександра?» - улыбнулся старик. Глаза его горели недобрым огнём. «Не боись, пошутил я ночью, просто есть хотелось очень», - Прохор сделал шаг вперёд. Александр зорко отметил про себя, что Прохор снял незаметно правую рукавицу, и придерживает теперь топор мягко, за обух. Вспомнилась цитата из «Войны и мира»: «…а топором он (крестьянин) приблизительно владел так, как волк владеет своими зубами…» Гриневский тотчас нащупал в кармане холодную рукоять. «Только бы смазка в нагане не смёрзлась, сразу после тепла избы-то», - пронеслась мысль. По боевому опыту Александр помнил: если у врага в руках тесак или топор, и враг близко, стрелять надо в сердце, или в ноги выше колен, чтобы остановить на ходу. В голову стрелять опасно, от волнения можно и не попасть. Вдруг Прохор бросился на него, уже с топором в руке. Александр чуть присел, и как-то лениво, прямо от пояса, прострелил разбойнику оба бедра двумя пулями подряд. Тот рухнул в снег, встав на колени. Топор скользнул по санной колее к ногам Александра. Он подошёл к старику и приставил наган к его лбу. «Ты душегуб и людоед, Прохор, если Прохор - это твоё крещёное имя. Я не убиваю тебя, а казню, как судья и палач в одном лице! Имеешь ли ты что-то сказать своим последним словом?» Прохор, уже не скрывая своей звериной натуры, только зарычал в ответ, и Александр холодно спустил курок. Потом подобрал топор и сунул его под пальто, рассчитывая обменять на съестное в ближайшей деревне.

Картошка с капустой, залитые водкой, уютно расположились в его желудке. Выпив напоследок, за счёт заведения, два стана кипящего чаю из огромного самовара, Гриневский вышел на улицу. Он рассчитывал дойти пешком до своего давнего друга, Шато Миндадзе, жившего на Гороховой, и попроситься на ночлег. Краем глаза он заметил, что топтавшиеся возле входа в кабак двое парней, незаметно двинулись по улице вслед за ним. Пройдя метров триста, и свернув на Гороховую, он обнаружил ещё одного человека, появившегося из-за ближайшего угла, и уверенно шедшего ему навстречу. Сзади раздался топот. Это его провожатые ускорили шаг. Александр взял себя в руки, и встал под фонарь, сделав вид, будто рассматривает, сколько времени, на несуществующих часах. «Дяденька, закурить не будет?» Гриневский повернулся и оперся спиной об столб. Теперь преследователи были ярко освещены. Спрашивал молодой, в ватнике и картузе ремесленника. Руки обе он засунул в рукава, как в муфту, вроде бы согревая их, но Александр по опыту своей юности знал, что тот наверняка прячет в рукаве обрезок железной трубы или лома. Напарник «ремесленника», усатый мужик, тоже одетый в ватник, встал вполоборота, прижимая правую руку к боку. Можно было не сомневаться, что он держит финку, взяв её обратным хватом. А тот, что вышел навстречу, оказался ухоженным господином в шерстяной двубортной куртке с меховым воротником и тёплых фланелевых брюках. Руку он держал в заднем кармане, и Александр знал, что в такие брюки некоторые мужчины вшивают специальный кожаный карман, чтобы носить там револьвер. «Хорош пижон! Он должно быть, начальник этих урок в ватниках», - подумал Александр.

«Да-да, господин хороший», - мягко произнёс ухоженный, - «нет ли у вас, закурить? Очень уж хочется погреть нос в такой холод». Его подручные громко засмеялись шутке главаря. «Конечно, уважаемые», - Гриневский расстегнул верхнюю пуговку и сделал вид, что роется в глубине пальто в поисках портсигара, - «кажется, у меня как раз осталось три папиросы».

Отчего-то Александру вдруг захотелось впиться зубами в спинку жирной, хорошенько просоленной воблы…странно, ведь только минут двадцать, как отужинал... только не замёрзла бы на холоде смазка в нагане, после натопленного трактира…

И пальцы привычно ухватили ребристую рукоять.