Литература

О ГЕРОЯХ И УРОДАХ

Мир разбухает от зла. Злые тучи клубятся над злыми хрущёвками, злые машины ползут по злым улицам. Зло разгуливает по супермаркетам, ссыт в урны и подъёзды, скребётся о канализационные люки, норовит тяпнуть ротозея за пятку. Но всё же есть в мире человек, бросивший злу вызов.

Будто Супермен, черпающий силу от кристалла с Криптона, он вешает на шею мешочек. Звон жёлтого металла ласкает слух, будоражит кровь и насыщает мышцы кислородом. Энергия бурлит, и в голове пульсирует: “B бой! в бой!”

Он облачается в костюм – такой же чёрный, как у Бэтмена. Одежда, достойная его ранга, указывает невеждам на высший статус. И даёт понять каждому, KTO перед ним находится.

Заключительный штрих – широкополая шляпа. Похожая на ту, что носил Ван Хельзинг.

Визжит звонок. Девяностокилограммовая буфетчица топчется на пороге: пальцы теребят сумочку, словно готовятся сжаться на горле врага; во взгляде – решимость биться до смерти.

Напарники спускаются на улицу.

Мир хлещет по лицу букетом из выхлопных газов, мороси и промозглого ветра. По дворам шастают забулдыги, беспризорники да пенсионеры. Старухи на лавочках беседуют о Ходорковском и шоу «Звёздная вафля», карапузы дерутся за звание «король песочницы». Чернь копошится привычной жизнью, позабыв об извечном противоборстве добра и зла.

…Они шагают по рабочему району, когда из-за гаражей выныривает стая подростков.

– Куда чешем, дядя? – ухмыляется главарь. – Дорогу случайно не попутал?

Парни одеты в рубашки-поло, джинсы и пыльные берцы; головы выбриты «под ноль», руки исколоты аббревиатурами «SS», орлами да свастиками.

– Почём маца, папаша? – спрашивает один из парней.

Он хватает раввина за бороду и тянет вниз:

– У-у-у, какой же ты пархатый, мужик!

Пытаясь высвободиться, раввин извивается и жалобно повизгивает. Шляпа Ван Хельзинга падает с плешивой головы на тротуар. Пуговица отскакивает от чёрного, как у Бетмена пиджака и прыгает по бетону.

Буфетчица сверкает глазами и гневно кричит:

– Прекратите! Немедленно прекратите безобразничать! Отпустите ребе. Да я сейчас милицию вызову!

И она шарит в сумочке.

– Оп-ля! – радуется парень. – Щас нагреем тварюгу на мобилу.

Но буфетчица достаёт не мобильник, а свисток. И, сунув в губы, принимается с силой дуть – над районом несётся звонкая трель.

– А ну заткнись! – орёт главарь.

Кулак врезается в свисток – тот проскакивает буфетчице в глотку. Буфетчица хрипит, пытается вдохнуть и хватается за горло. Глаза лезут из орбит, лицо краснеет, затем – синеет, и толстуха шлёпается оземь. Конвульсивно дёргается и, наконец, затихает.

– О как! – удивляется главарь.

Раввин дрожит, будто вибратор на новых батарейках. И, глядя на спутницу, не может сдвинуться с места от страха.

– Ладно, пошли, – командует главарь сурово. – Одним уродом больше, одним – меньше.

И стая исчезает в гаражах.

Спустя минуту буфетчица оживает: кряхтя, поднимается на ноги, отряхивает юбку и поправляет бюст. Испытанный манёвр, цель которого – обвести врага вокруг пальца, сработал и на сей раз.

Женщина улыбается:

– Всё хорошо, ребе. Не волнуйтесь.

И опускает взгляд раввину под ноги:

– Ребе?

…Война со злом тяжела, ибо зло хитро и коварно. Сегодня оно шастает в облике лысых дегенератов, а завтра обернётся продажной красоткой с гонококком и трепонемами в крови. Но, что бы ни случилось, он не сломается! И, взойдя на кафедру синагоги, станет монотонно призывать: «Будьте тверды и мужественны, будьте тверды и мужественны, будьте тверды и мужественны!!». И да будет так. Только прежде надо вернуться домой. Чтобы сменить обоссанные брюки.

.

НА ВЕЧНУЮ ПАМЯТЬ

Хаим Коган был из тех людей, о которых говорят с придыханием. Соблюдал святость шабата, исправно посещал синагогу, кушал цимес и кугель, причмокивая от удовольствия. А уж каким он был заботливым мужем, как обожал всем сердцем троих законных детей. И даже пятерых побочных. Вся его жизнь являла собой пример благочестия. Такие люди должны жить вечно, чтобы не дать миру окончательно погрязнуть в пороках и уползти во тьму хаоса. Но, что странно, Хаим Коган таки умер.

Как предписывалось древней иудейской традицией цхадва, покойник возлежал посреди комнаты на подушках, и сама поза его умилила бы любого своим умиротворением и покорностью высшей воле. Хаим был одет в парадный лапсердак, а чёрные туфли так сверкали, что в них можно было смотреться вместо зеркала. Давясь рыданиями, вдова - Циля Моисеевна встречала у дверей тех, кто пожелал в последний раз поклониться ушедшему.

Гости бочком подбирались к покойнику, касались кисти его руки, всхлипывали. И звонко выкрикивали соболезнования.

«Как жить? Как теперь жить? Ой, шо делается…» - восклицала сестра Хаима - Хая. Между делом она шныряла ястребиным взглядом по комнате, следя за тем, чтоб никто из гостей не спёр из серванта столовое серебро.

«Такой человек нас покидает. Загнали его в яму п’гоклятые гои. Не слезут никак с нашего несчастного на’года, - горестно причитал друг семьи Аркаша Мишугенер. Сморкаясь и растирая глаза кулаками, он практично размышлял о том, что ценного имущества у Коганов накоплено много, а вдова не так безобразна, как ему всегда казалось.

«ААААААААААААА», - без затей горевал мелкий и бородатый оборванец Валерий Самуилович. Он был вполне доволен собой, ибо не только явился без приглашения, но и стащил из шкафа пару фамильных подсвечников, пачку купюр, подвеску из золота и штопор.

Циля Моисеевна шмыгнула массивным носом, быстро пересчитала выстроившихся на комоде фарфоровых слоников. Трёх не хватало. Вдова стиснула зубы, заиграла желваками и обратилась к собравшимся:

- Родные мои! Мы обязаны увековечить нашего Хаима. У него должен быть самый богатый памятник на всём кладбище. Из кошерного мрамора. И с красивой надписью. Сбрасываемся, кому сколько не жалко.

В комнате закипела паника, забулькал хипеш. Юная Розочка рухнула на пол без чувств. Ребе Шмуйлович на полуслове прекратив читать кадиш, попробовал незаметно исчезнуть, однако Циля Моисеевна хваткой тигрицы вцепилась ему в ермолку. Другие попытки бегства также не удались – безутешная вдова и трое её дюжих сыновей забаррикадировали дверь. Ни протесты, ни мольбы так и не тронули семейство покойного. И когда утихли последние обречённые всхлипывания, ребе Шмуйлович негромко, но с достоинством в голосе спросил:

- Так сколько?

Оставим за скобками длительную и выматывающую процедуру торга. Скажем лишь, что четыре часа спустя удалось прийти к согласию. Посетители, морщась, вытащили кошельки, а лицо вдовы стало ещё более одухотворённым и исполненным светлой печали. Когда финансовый вопрос был таки решён, вновь вспомнили о Хаиме и в молчании замерли у одра.

Торжественность момента раскромсали посторонние звуки – с треском порвался чёрный полиэтиленовый пакет Валерия Самуиловича, откуда посыпались на пол хозяйские подсвечники. Циля Моисеевна побагровела и напрягла мощные воловьи жилы на шее… Сцена расправы заставила гостей поумерить пыл, а особо впечатлённые даже незаметно вернули на место пару безделушек.

Уже стемнело, когда сыновья Хаима вытолкали за дверь последнего из гостей, который подозрительно долго топтался у вешалки и засматривался на лисье манто хозяйки. Когда всё стихло, вдова подошла к ложу почившего мужа и властными движениями расшвыряла подушки.

- Вставай, шлимазл, - пробасила она, тормоша покойника за плечи. – Они ушли.

Хаим Коган открыл глаза, потянулся, зевнул и сел, спустив ноги на пол. Негромко, но с достоинством в голосе спросил:

- Так сколько? Я не ослышался: они собрали мне на памятник всего пятьдесят тысяч?

- Твои родственники жадные как гои, - ответила псевдовдова, которая уже успела сдёрнуть с головы чёрный платок и теперь пересчитывала мелочь.

- Ты говоришь обидно, - «воскресший» опечаленно скривил уголки рта. – Это твои меня совсем не ценят, бесово семя. А теперь давай сюда эти деньги, я их сейчас же понесу в сберкассу. Сама знаешь: время тёмное, а для нас так и вовсе дремучее. Гоише шкоцим.

Однако Циля Моисеевна и трое отпрысков придерживались иного мнения. Оставим за скобками длительный и выматывающий процесс переговоров. Скажем лишь, что четыре часа спустя все стороны были удовлетворены. Сыновья понесли в комиссионный магазин лапсердак и туфли папаши Хаима. Супруга, хитро ухмыляясь и даже похрюкивая от удовлетворения, прятала что-то в тайник под половицей. Ну а сам недавний покойник шагал по сумрачным улицам, а в подкладке его плаща притаились пачки с купюрами – то были деньги, до которых не дотянулись хищные лапы жены. И нести эти сокровища в сберкассу Коган, конечно, не собирался.

Впрочем, и другого применения он им найти тоже не успел. В пропахшем кошачьей мочой дворе дома №13 ему повстречался гоп-стопщик Сеня Арбуз, знаменитый своей беспримерной наглостью, лютым нравом и умением орудовать финкой. Домой Хаим вернулся, насупившись и кряхтя от досады.

- Уже готовься, соболетка старая, - объявил он жене с порога. – Завтра хоронить будем тебя. Много теперь не дадут, правда. За такую дурищу и двадцать тысяч красная цена в базарный день.

Таки вот.

.

ВСАДНИКИ ГЕУЛЫ

Окна были плотно зашторены, отчего в квартире висел полумрак. Пахло селёдкой и несвежими носками. Стараясь не шуметь, Лев Фишман занавесил одеялом дверь в подъезд и приложил ухо к стене.

- Никого. Тихо, - в пол голоса сообщил он пятерым соратникам, которые, сдерживая дыхание, жались по углам.

Мгновенно всё пришло в движение. На столе, громоздившемся посреди кухни, воцарилось блюдо с форшмаком, разнёсся запах свежей мацы. Аппетитно зазвенели рюмки. Собравшиеся приступили к трапезе и беседе о наболевшем.

- Надоело, - стукнул вилкой по столешнице Вениамин Кац. – Пора уже свернуть этим нечистым гоям их бараньи головы.

-Да! – горячо поддержал Куперман-старший.- Я думаю, скоро настанет тот час, когда их туши повиснут на столбах, а оставшиеся в живых будут податливы и безвольны как тряпки.

- Я считаю, по’га действовать ‘гешительно, - заявил Куперман-младший, всем видом силившийся показать, что он отнюдь не картавит, а изящно грассирует. – Ми’говое ев’гейство нас подде’гжит. И ещё а’гмия Из’гаиля, Моссад. Мы ‘газдавим их в лепёшку.

- Ненавижу! Ненавижу! – бешено заорал Бирман. - Живьём закопаю! Кус мир ин тохес, гойские свиньи!

Войдя в раж, он вскочил на стул и потрясал мосластым кулаком куда-то в сторону занавешенных окон.

Стук в дверь мигом распылил по кухне тишину.

- Боже мой, кто это? – лицо Льва Фишмана скривилось в гримасу клинического меланхолика, губы запрыгали.

- Чёрт, ещё этого не хватало, - Яков сорвал с себя накладные пейсы, спрятал под диван ермолку и проворно вытащил из кармана паспорт.

- Нас услышали. Это милиция. Всё пропало. Нас всех отправят на лесоповал. А я не могу. У меня радикулит. И анальные трещины. И шить я не умею. Я на лесоповале пропаду-у-у-у…, - заканючил Бирман. Из его ноздри свесилась бледно-зелёная сопля отчаяния.

Несколько минут все сидели в полном безмолвии, только слышно было чавканье Купермана-старшего, у которого от волнения случился приступ булимии. После настойчивый стук повторился.

- Это невыносимо, - взвыл Вениамин Кац. – Я пойду посмотрю, кто это.

Когда он прильнул к дверному глазку, то даже икнул от удивления.

- Там какой-то старик, - сообщил он остальным, которые топтались рядом, стараясь слиться с висящей на вешалке одеждой. – О, всемогущий Яхве, что он делает?! Он спускает штаны! И достаёт оттуда… О, ребята, это наш! Наш!

Вениамин Кац отпер дверь и впустил оборванного старика с нечёсаной бородой и когтями. Гость молча прошлёпал к столу, оставляя на паркете куски неопределённой коричневой массы, и с энтузиазмом осушил рюмку водки. Проигнорировав стулья и столовые приборы, он кушал стоя, зачёрпывая пятернёй. Чавкал, облизывал пальцы, обсыпанные гнойниками и покрытые коркой грязи. Евреи обступили его с напряжением в испуганных взглядах.

- Ну чо уставились, - наевшись, старик плюхнулся на табурет, стянул правый сапог, пахуче размотал тряпьё на ноге. По-обезьяньи согнувшись, отгрыз разросшийся ноготь, выплюнул его на пол. – Я Вечный Жид. Да-да, он самый. У меня до вас особое дело. Вам свыше дарована милость. Завоюйте для себя и собратьев ваших тот миропорядок, которого желаете. Что говорит нам Мишна? Что в день, когда на голове великого ребе короля Мошиаха перестают расти волосы, хевра шести правоверных иудеев, откушавших форшмак из вазы ликинского хрусталя, может браться за любое начинание. Все препятствия рухнут, а враги разбегутся как тараканы. Сегодня такой день. А вы и есть те герои, о которых говорит древнее пророчество. Так дайте свободу живительным родникам Геулы.

Посетитель выпил водки из горла, занюхал бородой и возгласил:

- Шагайте за мной и если проявите знаменитую еврейскую отвагу и решительность, то будете вознаграждены полным освобождением. Помните: весь еврейский мир с мольбой смотрит на вас в эту самую секунду. Так вперёд же, к торжеству хасидизма во всём мире!

Старец обмотал ступню ветошью, надел сапог и, молодецки отрыгнув, направился к выходу.

- Ступайте с Богом, – махнул рукой Лев Фишман. – Я вас быстро догоню, только еду в холодильник спрячу и посуду вымою. Я жене обещал…

- Послушайте, - с надрывом в голосе перебил его Вениамин Кац. – Мне жаль, но я не смогу идти с вами. Я как раз на сегодняшний вечер, представляете… Кхе… Такая досада… Слесаря вызвал, у меня бачок сливной уже месяц не работает.

- И я не смогу, - втянув голову в плечи и зажмурившись, выдохнул Бирман. – У меня радикулит. И анальные трещины. И шить я не умею.

Куперманы не сказали ничего: они тревожно поглощали форшмак, делая вид, что заняты безотлагательным делом и не могут отвлекаться по пустякам. Яков же бесследно исчез вместе с тарелкой мацы.

Вечный жид на это лишь пожал плечами, раскорячив костлявые ноги, шумно испортил воздух и удалился.

Когда натужное кряхтение гостя затерялось где-то внизу на лестнице, Лев Фишман запер дверь, занавесил её одеялом, и евреи вернулись за стол.

- Так вот, я говорю. Надоело, - стукнул вилкой по столешнице Вениамин Кац. – Надоело! Пора! Пора уже, наконец, чёрт возьми!

.

МУДРОСТЬ И БЛАГОЧЕСТИЕ

Скрипач яростно возит смычком, исполняя «Лехаим». Гости кушают и ведут беседы: бороды топорщатся, глаза блестят, на макушках чернеют ермолки. Стол ломится от угощений. Здесь пицье, форшмак, стерлядь с чесноком, хассу и, конечно, водка. Рюмки мелодично звенят, напиток обжигает глотки.

Лишь одно место пустует – то, что во главе стола.

– Ребе – величайший знаток Торы, – сообщает соседке Барух. – Он цадик.

Барух похож на борова: рыло наглое, шея красная. Рубашка расстёгнута на груди: в курчавых волосах поблёскивает звезда Давида.

– Настоящий цадик? – улыбается Клара.

Клара напоминает молодую Ахматову: бледная, худая. К тому же сутулится.

– Лишь праведникам Хошем дарует долголетие, – отвечает Барух серьёзно. – Скажите, сколько, по-вашему, ребе лет?

– Ну-у-у… Девяносто? Сто?

Мужчина усмехается:

– Намного больше.

С другой стороны от Клары уплетает селёдку Яша – интеллигент с козлиной бородкой и в очках.

– Наши предки ему многим обязаны, – картавит Яша. – Без ребе эта деревня сделалась б археологическим памятником. И раскапывать её никто не стал бы.

– В то время, – поясняет Барух, – у нас не знали ни бань, ни канализаций, ни сортиров. В центре деревни была вырыта яма, куда все лили говно, скопленное за сутки. Но ребе, увидев такое безобразие, повелел яму закопать.

Яша добавляет:

– А после Второй мировой там поставили памятник. Воину-освободителю.

Неожиданно Барух пододвигается к Кларе и глядит на неё в упор:

– Хотите посмотреть? Я вам покажу! Заодно луной полюбуемся.

Клара смущённо отворачивается.

Яша поднимает голову и с набитым ртом произносит:

– Ребе приехал из Варшавы, где учился у рабби Баэра. Тора, Талмуд, алхимия, каббала. Вот и дожил до таких лет, что варил эликси...

– В общем, – перебивает Барух, – с появлением ребе началась другая жизнь. Наши предки научились отмечать Хануку, чтить Закон и приносить жертвы Хошему. Готовить кошерную пищу, кроить кафтаны и сооружать отходники. Однако ребе был не только учителем-практиком, но и образцом духовности. По сути, душа его пребывала в небесных сферах, общаясь с ангелами и херувимами.

– А мне сказали, – улыбается Клара, – что за столом сидят его внуки и правнуки.

– Ну, – разводит руками Барух, – порой ребе с небес спускался. А самцом он был матёрым! И внуков у него гораздо больше, чем считается. Все мы, так или иначе, его потомки... Да что говорить! Любил ребе насовать какой-нибудь бабёнке за сараем.

И он задорно хохочет.

– А чтобы остудить пыл, – замечает Яша, – ребе нашли жену.

Барух наливает водки себе и Кларе. Волосатые пальцы берут рюмку и опрокидывают её содержимое в рот. Занюхав бутербродом, Барух кладёт руку Кларе на колено. Девушка вздрагивает.

– Женили ребе на дочке Ицхака Шалома, – наваливается Барух на Клару. – Шалом имел богатство и держал стадо коров. Очень их любил, обхаживал, ласкал… да так, что о том стали ходить анекдотцы. Впрочем, дочь он любил тоже. Наверное, потому, что от коровы она отличалась мало.

Клара морщится и отталкивает Баруха.

Тот улыбается и наливает ещё.

– Спустя три года стряслось ужасное. Цирюльник возвращался из корчмы заполночь и увидел что-то белеющее в кустах. Подойдя, он раздвинул ветки, и оказалось, то была жена ребе! Женщина лежала голой и мёртвой – кто-то искусал ей груди и перегрыз глотку. Волков у нас не водилось, и жители решили: виноват диббук.

– Или гой-оборотень, – поясняет Яша.

Клара кивает.

Скрипач утирает платком лоб и принимается за «Хава нагилу». Гости пьяны: беседы становятся громче, шутки – непристойней.

– От второй жены ребе отказался, – продолжает Барух. – Зато заявил, что Талмуд разрешает жениться на трёхлетних девочках. Ну, или мальчиках.

– Не может быть! – восклицает Клара.

– Так сказано в книгах Вебамот и Кетхубот, – говорит Яша. – Сам видел.

– В конце концов, никакой крамолы тут нет, – Барух опять пододвигается к Кларе. – Ведь юные тела и хрустальные души всё забудут.

Он облизывает большой палец; опускает руку под стол и шарит ею в штанах. Найдя то, что искал, подмигивает Кларе. Та смотрит, и лицо её заливается краской. Зрачки расширяются, дыхание становится частым и тяжёлым. Девушка глотает слюну. И осторожно трогает то, что показывает Барух – золотую монету!

Затем вопросительно вскидывает брови. Мужчина с улыбкой кивает.

Тогда Клара прячет монету себе в карман.

– Через год мальчика-наложника нашли в тех же зарослях, – напоминает о себе Яша. – С откушенной головой.

Барух вздыхает:

– Да. И со вторым, и с третьим мальчиком случилось то же самое. Как селяне не боготворили ребе, но детей больше не давали. Потому и пришлось ему довольствоваться овцами да козами. Алхимия и каббала что-то в ребе изменили: находило на него порой. Чаще – в полнолуние. Но это – свойство людей вообще. Загрызать тех, кого любим.

Барух отодвигается от Клары и с грустью глядит на кусок жареной горбуши:

– Ужасный порок! Но мы простили ребе его страсть. Он дряхлел, зубы выпадали, и справляться со скотом уже не получалось. Поэтому старец и перешёл на щенков, следом – на котят, а после… В общем, мы сделали из него идола.

И, секунду помолчав:

– Но всё равно он остается цадиком. Сундуком мудрости и благочестия, в недрах которого звучит голос Хошема. А благодаря тому, что селяне собираются вокруг ребе, получается, что и мы слышим Хошема тоже. Своей праведностью ребе поднимает нас в небо, поэтому в деревне не бывает убийств или краж. И жизнь течёт тихо-мирно.

Яша говорит:

– В Торе сказано: «нищие всегда будут среди земли твоей».

– Да, – кивает Барух. – И на общем сходе мы порешили: пусть ребе и станет тем единственным нищим, кто возьмёт на себя нашу бедность. Теперь мы о нём заботимся, кормим и ухаживаем. Но в карманах у ребе ни гроша – нет денег даже на бумагу, чтобы вытереть жопу.

– Впрочем, – ухмыляется Яша, – старик уже не может вытирать жопу сам.

Клара садится к Баруху поближе, кладёт голову ему на плечо:

– Как печально…

Барух вздыхает:

– Да.

И его ладонь вновь опускается Кларе на колено.

Гости затихают. Перестаёт визжать скрипка. И воцаряется молчание. Слышно, как, скрипя, отворяется дверь. И как топают две пары ног. Раздаётся грохот, будто на пол поставили нечто тяжёлое.

Клара бледнеет.

Картавый голос восклицает:

– Шалом алейхом, о благородный учитель!

– Шалом алейхом, – хором повторяют гости.

Тишина…

Затем что-то булькает:

– Бва. Бва-а… В-а-а-а!

За спиной у Баруха проходит мужчина с целлофановым мешком. В мешке копошится бурая масса.

– Позор нам, ребе! Не смогли мы найти вставную челюсть. Зато, памятуя о вашем увлечении, подобрали нечто лучшее, нежели цыплёнок. Прошу вас!

Клара задерживает дыхание.

Торопливый шёпот:

– Развяжи… так… аккуратней.

– Поднеси ко рту… так… так… вот так…

Шуршание целлофана.

Спустя мгновение по комнате начинают разноситься хлюпанье и мерзкое чавканье.

Рот Клары кривится. Барух с силой сжимает вилку. Яша зеленеет и, вскочив, бежит за дверь.

Вдруг возглас:

– Ай!.. Просыпалось!

Гости взрываются:

– Живо за хлопушкой! Не дайте им себя укусить.

– Ой вэй, расползаются по скатерти!

– Спасите грудинку. Грудинку спасите!

– Не пускайте их в сметану. Фу, какая гадость!

Женский визг:

– Они прыгают на меня! Прыгают, мама!!!

Звенит посуда, гости с топотом разбегаются.

Клара, выйдя из ступора, также вылетает на улицу.

Последние шаги затихают. Воцаряется молчание.

– Ва-а-а, – звучит одиноко.

…

– Ва-а-а!.. – раздражённо.

И, не получив ответа:

– ВА-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!!

.

ГЕШЕФТ

- Шалом, - переступив порог кабинета, издатель Гуринович растёкся в подобострастной улыбке.

- Рад вас видеть, проходите. Есть разговор, - господин Циммерман внимательно посмотрел на вошедшего. «Неопрятен, плохо одет, закомплексован, - быстро подумал он. - Ничего, это не главное. Подстрижём ногти, вымоем голову, сводим к психотерапевту. Зато никто лучше, чем он, с работой не справится».

- Как вы думаете, для чего я вас вызвал? – поинтересовался Циммерман у почтительно сгорбившегося посетителя. После некоторых раздумий он решил не предлагать гостю присесть, воображение зажгло картинку – два круглых сальных пятна на обивке кресла.

- Не знаю, Аркадий Лейбович, - робко ответил издатель и раскраснелся как спелый редис.

- У меня к вам, дорогой, серьёзное и важное дело. Хочу предложить один гешефт. Все вас знают за расчётливого умного человека, который держит слово, и который умеет работать.

- Ну что ви, что ви, - от смущения Гуринович даже покрылся испариной. Вздувшиеся на его лбу вены образовали сложный узор, в котором больное воображение юдофоба могло бы углядеть звезду Давида.

- Не скромничайте, мой друг, это лишнее, - господин Циммерман достал из ящика стопку глянцевой периодики. С обложек, похотливо облизываясь и отклячив зады, глядели горячие женщины. Циммерман вытащил ещё одну кипу журналов, первые полосы которых пестрели изображениями изящных мальчиков, слившихся меж собой в экстазе однополой любви. Наконец, на стол пасьянсом легла груда открыток и календарей. Каждая из картинок являла собой настоящий кладезь тягуче-сладких грёз и стала бы украшением коллекции самого взыскательного рукоблуда.

Циммерман с неохотой отвёл взгляд от карточки с изображением ухоженного парня-модели, раздвигающего ягодицы перед объективом. После чего продолжил:

- Ваша продукция повсюду. И, что неудивительно, пользуется в этой стране спросом. Её расхватывают как пирожки. Как известно, мы поставляем её не только в книжные магазины, но также в библиотеки и детские школы искусств. Открою небольшой секрет, думаю, вам это будет приятно: благодаря помощи наших могущественных друзей из ложи Бнай-Брит удалось добиться, чтобы с будущего года вашими полиграфическими шедеврами обклеивали стены в школьных кабинетах. Представляете себе: портрет обнажённого и онанирующего раскалённым утюгом Сергея Зверева на месте примелькавшейся рожи этого гоя Шекспира.

Господин Циммерман мечтательно закатил глаза, а Гуринович с умилением оскалился.

- Вы как дрессировщик занимаетесь выведением и воспитанием рабочего скота, который приучен обслуживать, повиноваться и довольствоваться своими маленькими скотскими радостями. Мда… И вот, видя плоды этого труда, мы решили вас поощрить. Дело в том, что в марте трагически погиб один крупный чиновник из правительства – купался в Белом море и утонул. Пловец был отличный, но, говорят, свело ноги. Да и дублёнка мешала.

Так вот, мы подумали, кто мог бы стать его преемником. И остановили выбор на вас. Ибо вы таки владеете неким ключом от низменных душ рабов – они послушны вам, как змеи, что извиваются под дудку факира. Я уверен, у вас всё получится. И тогда совсем скоро эту страну будут населять люди, не имеющие понятия, где верх, а где низ. И которые будут считать эталоном прекрасного лепёшку коровьих испражнений и грубо намалёванный на заборе фаллос. Ведь не зря Тора гласит: «И поставь им пустой сосуд, сказав: «Пейте!». И они повинуются. И корми их фекалиями козлиными. Да будут вкушать как мёд и амброзию». Ну, я точно не помню, как гласит Тора – всё времени нет перечитать. Суть-то вы поняли. Ступайте, мой дорогой, вас ждёт новая и интересная работа. Подробности позже, перед официальным назначением.

Лицо Гуриновича окрасилось в коричневый цвет с желтоватым отливом. В глазах заблестели слёзы счастья и благодарности.

- Да, мой хозяин, - чуть слышно прошелестел издатель. – Я сделаю всё, как вы скажете.

Господин Гуринович утомлённо потянулся, снял очки и потёр переносицу. Одолевали боли в кишечнике, фурункул на шее и государственные дела. Постучавшись, вошёл секретарь.

- Так, что там у нас на сегодня? – с раздражением выплюнул Гуринович, достал из ноздри козюльку и с аппетитом её съел.

Секретарь вынул из-под мышки кожаную папку и уткнулся в бумаги замысловато выточенным семитским носом:

- В двенадцать часов встреча с пивоварами по поводу предстоящего открытия бара «По-большому» в здании Большого театра. Четырнадцать ноль-ноль - участие в съёмках реалити-шоу «Звёздная вафля». На шестнадцать часов в Центральном доме книги запланирована презентация новой книги Сергея Минаева «NewПизда» с показательным сожжением собраний сочинений классиков, а в семь часов вы открываете концерт шансонье Мишани Кольщика. Ну и вечером как всегда вас ждёт цадик Эфрайим Левин для осуществления высшей тшувы. Всё.

Господин Гуринович вылез из-за стола, подковылял к секретарю и лениво шлёпнул его по поджарой заднице. Шёл третий год его полезного труда на посту министра культуры.