Литература

…я, бля, грёбаный неандерталец, вот я кто!

Бодаю лбом её фотографию, приклеенную скотчем к стене. Это фрагмент фотосессии: она сидит на большом клетчатом чемодане, а вокруг разбросаны чемоданчики помельче. Размытые фильтром рельсы уходят вдаль. Анна Каренина, бля! Сделал, называется ей подарок на нашу годовщину, соплежуй хренов! Нужно было подарить колечко из титана, то самое, с www.bicostyle.ru, как и собирался. И какого лысого я вообще поплёлся в эту фотостудию? Да и какая из неё фотомодель?

Хотя, если честно, этот снимок с чемоданчиками, он неплох. Помню, как я обрадовался, узнав, что этот слащавый гондон, фотограф - мой тёзка, и однофамилец к тому же. Типа, ЗНАК СУДЬБЫ! «…проходите, пожалуйста, какие именно фотоуслуги вас интересуют?» Эти три ступеньки, оббитые дешёвым ковролином, на подиум студии, освещённый его клоунскими фонарями, оказались, бля, ступеньками на мой эшафот. «Фотосессия всего две тысячи рублей, для вас - скидка…» Уебан! Пидорас!!! Хотя, нет, какой же он пидорас, если уже через пару дней после этой ублюдочной фотосессии «с чемоданчиками», умудрился залезть к ней под юбку?! Ну вот как так? Зачем я тогда уехал в эту грёбаную командировку?! Потерял время, потерял свою Анну Каренину. Да лучше бы я уволился нахер. Всё равно я эту работу не люблю - грузы сопровождать. Сидишь в прокуренной кабине рядом с вонючим дальнобойщиком, напарник его храпит за спиной, в отсеке. Фура прёт по тёмному лесу, а ты представляешь себе, как бандюки перегораживают дорогу трактором и мочат нас из «калашей», а потом пиздят из фургона весь груз сигарет «Пётр Первый», на десять миллионов рэ. А у меня из оружия - только нелепый «Иж» в кобуре на боку. Из такого и белку не убьёшь, не то, что злобных педрил-рецидивистов…

Мне срочно нужно выпить пива, а то в горле сухо, как в старушачьей пихве. Напоследок бью лбом фотографию ещё раз, и выхожу из квартиры. Крак! Это щёлкает дверной замок. Ключи остались в кармане куртки, куртка висит на вешалке, а я стою на лестничной площадке. Но мне абсолютно похер. Иду прямо в свитере к ближайшему киоску. В ночном воздухе порхают снежинки размером с равиоли. Беру два пива. Одну банку прикладываю к шишке на лбу. Соображаю, что теперь мне деваться, в общем-то, некуда. Сотовый телефон остался там же, где и ключи от квартиры. Вваливаться наугад к кому-нибудь из друзей неохота. Я бреду по улице, прихлёбывая горькое пиво. Через два квартала, на первом этаже «сталинки», торможу под вывеской «Комитет по делам молодёжи». За кованой решёткой - застеклённая дверь. Внутри тускло горит свет. Зачем-то берусь за холодную витую ручку, и что было дури рву дверь на себя. В памяти всплывают строчки из Саши Дохлого:

«…слышала, как противно визжат ментовские сирены - было дело для моего ножа: срезать - тебе - ветку сирени…»

Но нет. Никакой грёбаной сигнализации. Дверь мягко распахивается. Захожу в тёплый коридор. Доводчик услужливо возвращает окованную глыбу двери на место. Верчу полупьяной головой. Бабушек-вахтёров не наблюдается. Поднимаюсь на пару ступенек, под ногами - хорошо вычищенная ковровая дорожка. Слева и справа тяжёлые пиндосские двери с блестящими табличками. В конце короткого коридора тускло мерцает ещё одна, застеклённая, освещённая изнутри кроваво-красным. Направляюсь к ней, упиваясь сюрреализмом ситуации. К стеклу прихерачена золотая табличка «Музей боевой славы». Убогий совок! Тяну на себя массивную дверную ручку «…слышала, как противно визжат ментовские сирены?..» Уф, пронесло. Внутри тепло и тихо. Окон в этой комнате, вернее, в этом зале нет. Вдоль стен - застеклённые витрины. Ну, ещё картины какие-то висят, явно совкового периода. В центре зала, на подиуме - пулемёт «Максим». Думаю, возле этого орудия хорошо смотрелась бы моя Анна, в бикини и буденовке. Стоп. Бля, бля, бля-я-я! Не моя уже. Съебала к этому тонконогому фотографу, пихва! Ну почему я не начистил ему тогда рыло?!

Я иду себе, значит, с вокзала, только прибыл из Брянска, в котором благополучно попрощался со «своей» фурой на складском терминале. В спортивной сумке, рядом с термосом, рулоном туалетной бумаги, зубной щёткой, и нелепой служебной пушкой, покоится очаровательный розовый бегемотик, купленный мной в Брянском ЦУМе. У Аньки бзик - она собирает этих пузанов. Открытки, статуэтки, брелоки, мягкие игрушки. Во всех их бегемотьих ипостасях. Иду, щёлкаю ебалом. А на осенней алее пиликает на скрипке замшелый лабух в допотопном фраке. На асфальте лежит ободранный дерматиновый футляр, в котором поблёскивает несколько монеток. Напротив лабуха, на скамейке, я примечаю парочку. Паренёк низко надвинул капюшон на рыло. Девчоночка в знакомом красном пальтишке. «Как у моей Анютки» - ласково думаю я. И тут, грёбаный в рот и по голове, вижу, что это она и есть. А рядом сидит этот пидор! То-есть нет, не пидор, конечно, а тот самый мудак-фотограф, который мой тёзка и однофамилец. У Аньки при виде моего вытянувшегося ебала глаза ползут на лоб, а этот тапир сразу вскакивает, как будто я прямо сейчас наброшусь на него и начну хуярить кулачинами!

Останавливаюсь и тупо смотрю на эту парочку. Фотограф явно нервничает. «Ты что, уже приехал?» - вяло спрашивает эта пичка в красном пальто. «Да», - отвечаю, - «а вы тут, типа, музыку слушаете?». Она кивает головой. «Анна, пошли, что ли!» - это осторожно квакает фотограф. Она встаёт со скамейки, и эти двое предателей быстро уходят. Чувствую себя полным кретином. Кретином с охуенными ветвистыми рогами. Вспоминаю про «Иж» в сумке. Догнать и убить их? Или застрелиться самому? Ставлю сумку на скамейку, открываю. Натыкаюсь на розового плюшевого бегемотика. В ухо игрушки вставлена пластмассовая ниточка с ценником - «200р.». Написано крупно, синим маркером.

Отрываю ценник и бросаю лабуху в футляр. Старик перестаёт играть и часто-часто моргает воспалёнными глазками. Застёгиваю сумку и иду домой. Темнеет. В квартире, не разуваясь, подхожу к фотографии «Анна на чемодане» и начинаю тупо бодать эту сучку лбом.

А теперь я стою ночью в «Музее боевой славы» и поглаживаю гофрированный ствол пулемёта. Тёплая затхлость помещения вгоняет в сон. Чтобы взбодриться, прохаживаюсь вдоль витрин. Ордена, медали, комсомольские билеты, поржавевшие страницы фронтовых писем к мамам и невестам…как это всё убого, твою мать! Стоп. Останавливаю взгляд на неком музыкальном инструменте. Про себя характеризую его как «огромный пионерский горн». Читаю на бирке: «Фанфара Пети Восрухова». Бля! Вот это словосочетание!!! Читаю ниже: «…юный комсомолец Пётр Восрухов вместе с несколькими красногвардейцами был взят в плен в Карпатах отрядом белых (м-да, если современные малолетние пиздюки прочтут эту бирочку, они наверняка подумают, что комсомолец Петя был индейцем). У Пети не было оружия, так как он был полковым музыкантом (херово воевал этот полк, если их всего несколько человек осталось). Но у мальчишки была его фанфара. На горном перевале, где даже копыта лошадей обматывали тряпками, чтобы не вызвать резким звуком обвал снега, Петя заиграл на своем музыкальном инструменте (типа, дунул в трубу, бугога). Рухнувшая сверху лавина засыпала белых (надо так понимать, что и горстку несчастных, краснопузых Петиных товарищей). Только весной жители долины раскопали в снежной массе несколько тел (эти местные стопудово были мародёры, я так думаю). Нашли и тело Петра. В своих руках юный комсомолец мёртвой хваткой держал фанфару…» Фуууууу! Убийца малолетний. Интересно, как эта труба попала сюда, за полторы тысячи километров? Ага, вот и подпись: «Комсомольцам Новгорода-на-Волхове от комсомольцев Мукачево». Придурки! Нашли что дарить! Подарили бы лучше лыжи на всех, ну или там диадему Хозяйки Медной Горы, что ли. Не, в сказке Бажова, кажется, не в Карпатах события происходили, пардон. Ну, в общем, неважно. Открываю витрину, на этот раз без всякой боязни ментовских сирен, и вытаскиваю фанфару. Хороша, только мундштука нет.

Теперь нужно решить вопрос с верхней одеждой, на улице-то не теплеет. Подхожу к застеклённому шкафу, стоящему в глубокой нише. Там висит старая, но крепкая на вид, шинель времён Великой Отечественной. Рву дверцу на себя. Неудачно. Этот грёбаный коммуняцкий шкаф заперт. Из той витрины, где лежала фанфара, достаю несколько экземпляров старинной газеты «Правда». Выхожу в коридор. Навожу резкость в поисках клозета. А вот и он. Чистенький какой! Размачиваю газеты под краном, возвращаюсь в «Музей». Облепляю газетами одну створку шкафа, и яростно хуярю по ней локтем. Есть! Осторожно складываю остроконечные ломти стекла на подиум возле пулемёта. Вытаскиваю шинель и одеваю на себя. Как по мне сшита, только в области груди слева - обугленная дырка. Это даже пикантно. Подхватываю блестящую трубу и решительным шагом покидаю «Комитет по делам молодёжи».

Я иду в распахнутой шинели по набережной Волхова. Тихо падают равиольки снежинок. Подмышкой - фанфара. Чувствую себя эдаким Блоковским персонажем, бормочу под нос стихи: «…Мой мир стал пуст. Вернись. Я не хотел... Не оставляй меня. И лишь тоску Холод двух тел несёт день ото дня. Я буду жить! Очнись! - Твержу себе. Но навсегда один. И растворит Реальность в моих венах героин…». Это не Блок, конечно, но для усиления драматизма ситуации стихи вполне подходят. Навстречу попадается парочка влюблённых. Увидев меня, они поспешно сворачивают с тротуара и скрываются в темноте. Наверное, приняли издали за призрак Пети Восрухова. Подхожу к громаде пешеходного моста. На ближайшей гранитной опоре какие-то малолетние уёбки грубо намалевали Баркашовский «коловорот». С моста надо сбрасывать за такой вандализм! Привязть на шею гирлянду из аэрозольных баллончиков, и нахер через перила! Выхожу на середину моста, поворачиваюсь в сторону бесконечного озера, из которого вытекает ледяная река Волхов. Мне хочется исчезнуть, сгинуть прямо сейчас, и пусть мой труп найдут изувеченным на засыпанном снегом городском пляже, как когда-то нашли в Риме тело Пазолини, режиссёра «Теоремы». Помню, ещё на видеокассете посмотрел этот фильм раз десять, но так и не вкурил, что там за тема, не просёк я фишку этого итальянского пидора. Сжимаю фанфару бесчувственными на дубняке стеблями пальцев. Подношу к губам. Давным-давно, в армии, моё тело играло на обычном пионерском горне, трубило каждый день «ПОДЪЁМ» и «ОТБОЙ». Как-то однополчане решили меня развести, и украли мундштук от горна. Потом подбросили его мне, весь в говне. Мундштук я тогда заказал через начальство новый, но пришлось играть неделю без него. Ничего, приноровиться можно. Запускаю свой естественный насос в действие, посылаю заряд воздуха в холодную медную трубку. Бля, туфта выходит, какой-то тихий скулёж. От притока крови к голове, на лбу начинает саднить моя фототравма. Набираю воздуха побольше. Просто нужно как бы гукнуть ртом в трубу, я это помню. Опа! Получилось! Над безмолвной свинцовой гладью Волхова раздаётся чудовищный звук. Кажется, будто кровь булькает в трубящем хоботе раненого слона. Я поднимаю фанфару вверх, нацелив её на тусклый кружок луны, и произвожу долгое резкое ля, налезающее в утолщениях на си бемоль, охуительное, срывающее снежные шапки с макушек елей. Десять или пятнадцать автомобильных гудков, возбуждённых вибрацией звука откликаются на мой призыв, будто я вожак их железного стада.

Мои лёгкие горят с непривычки, глаза слезятся на холодном ветру. Набираю воздуха снова и прикладываю к обожженным губам бесстрастную никелированную медь. На это раз вопль рождается где-то далеко, не в лёгких вовсе, а ещё глубже. Перед глазами встаёт фотография моей шалавы, сидящей на большом клетчатом чемодане. Вокруг разбросаны чемоданчики поменьше. Размытые фильтром рельсы уходят вдаль. На горизонте появляется поезд. Не старинный пыхтящий самовар, а самый настоящий «Сапсан». Он летит быстрее пули, но Анна не слышит рёва его гудка. Она загадочно улыбается в объектив.