Литература

I

Попробуй вспомнить, как очертания начали расплываться, попробуй догадаться, почему.

1984. Почти два года, как умеешь читать, уже несколько месяцев, как открылась твоя собственная антиутопия. Потом девушка с голосом, как у Кейт Буш, скажет тебе: «Я очень не хотела видеть одну тварь».

Видеть – хорошо, утверждают близкие; хорошо видеть, как вещи уничтожают тебя, съедают мысли и воздух, и тебе уже не хочется обратно в этот прожорливый рай. «…и в результате перестала видеть всех. Потом психолог объяснил: моя близорукость носит психосоматический характер. После упражнений глаза восстановились».

Моя близорукость носит с собой карандаш для ретуши.

Ты слишком ясно помнишь: они зачем-то отъединили тебя от холодного и лёгкого, от тех непонятных явлений, которых они боятся. Там ты отчётливо различал предметы, если их можно назвать предметами. Видел в чёрном чёрную луну, в белом – собственный голос. Встречались плоскости, похожие на стекло, но сквозь них можно было пройти.

В первые годы говорил себе – уже на этом, чужом, языке: подожди, вода вернётся, накроет тебя с головой, станет всё равно, видишь ты или нет, дышишь или нет. Но ничто не вернулось, и ты захотел отдалиться, и остальные растушевались, расползлись. В таком виде они казались немного лучше. Но вскоре ты понял, что мешаешь сам себе. Стало плохо видно чёрные знаки, из которых складывались фигуры существ, не похожих на окружающие. Стало трудно целиться в здешнее стадо. Если мешаешь сам себе, не попадёшь в другого камнём, подгнившим яблоком, горстью песка. А тебе хотелось большего – попасть другому в голову и понять, почему он так на тебя не похож.

Это понятия, не связанные между собой, отвечают чёрные знаки.

Ты не веришь. Внутреннее зрение может стать сильнее внешнего за счёт жертвы, но ты чувствуешь, что эту жертву не готов принести; что надо стать лучше; ты воспитывался на спартанских притчах, и тебе уже не кажется жуткой энциклопедическая сказка о скальпеле.

К тому времени ты уже забыл, как добивал тебя этот мусорный мир на своём начальном этапе. Проявленное стало напоминать пустоту, расчерченную на разноцветные прямоугольники. Кто-то [мёртвый] внушил тебе: ты должен стать не абстракционистом, но мастером детали. Никто не предупредил: пустота, к которой мы тянем руки, превращается в мелкую людскую жизнь.

Решил не бояться.

Когда тебе исполнилось семь, разрыв между внутренним и внешним достиг предела. На некоторое время ты даже перестал сопротивляться попыткам близких заплетать тебе косы, одевать тебя в неудобные платьица с воланами, переучивать тебя чужой, некнижной, речи и нелепым манерам. Ощущал себя подопытным растением, которое травят ядохимикатами, проверяя, выживет или нет. Родственники с их смешными намерениями не понимали, что ими руководит кто-то невидимый, гром, совершенный ум, коллективный разум. Их действия имели окончательной целью твою мутацию, действия невидимого – сохранение твоей естественной силы, пока ещё не ясной никому.

В конце концов, ты смирился с долей нарушителя запретов, хотя вначале попробовал обосноваться в новом, обещанном врачами состоянии. «Уже минус пять с половиной», - сказал доктор в поликлинике, состоящей из грязно-белых квадратов, ржавчины и безумных пенсионеров – с такими стариками, думал ты, детям никогда не выздороветь: даже когда прекратится живодёрня, вырывание зубов и гланд без наркоза, и крики утихнут, и ребёнок спокойно поглядит по сторонам, - возникнет из воздуха пыльный старик, они тут все такие, - и будет попеременно сюсюкать и оскорблять, и его уже не остановишь.

«К шестнадцати, пожалуй, может ослепнуть», - очень тихо добавил врач. У близоруких детей превосходный слух.

От человека в грязно-белом халате не осталось ничего, кроме этих слов у тебя в голове. Предсказать существу вроде тебя его личную альтернативную историю – наивысшее достижение шарлатана.

Ты будешь опираться на бредни врача, идя по этому болоту. Врач – частица покинутого тобой местечка, значит, он не может быть прав, ты не позволишь ему не ошибиться. Вдруг ты распустил бы себя, целыми днями сидел бы перед компьютером, пренебрегал правильным питанием и гимнастикой для глаз, если бы не твоя страшная сказка. Так для других дураков костылём служила легенда, выдуманная каким-то сектантом, – чем хуже твой (наверно, уже умерший или уволенный) целитель?

1988. Из больничного крана течёт красная вода. Не ржавая – другой оттенок. Ты спрашиваешь у деда, что это, он мрачно отвечает: девочкам не полагается думать о такой воде, думать надо о зайчиках, белочках, шоколадках.

Зажмуриваешься, открываешь глаза. Даже на десятисантиметровом расстоянии эта жидкость мало отличима от крови. Но это не она. Будь у тебя зрение, как у людей, ты отличил бы кровяные тельца от мельчайших крупинок ржавчины или минерала. И нечем порезать руки, чтобы сравнить цвета.

«Прячьте от детей лекарства, а также колющие и режущие предметы».

Когда я вырасту, у меня будет такое зрение, что я рассмотрю все острые предметы в вашем доме сквозь стальную дверь. Я сделаю деревянные створки ваших шкафов плотным коричневатым стеклом, за которым будут тихо мерцать ножи. Сквозь ваши головы будет просвечивать чёрная, на чёрном, луна.

Размышляешь, сделать ли тебе вид, будто ты думаешь про зайчиков и белочек.

1989, начиная читать комментарии ко взрослым книгам, преобразуешь их в нечто странное в своей голове. Знакомых взрослых эти книги не слишком интересуют, значит, они твои, и ты имеешь право толковать прочитанное и никому не рассказывать, как.

Бог, говорится в комментарии, слепой.

В девять лет ещё не так легко усвоить, что определение «демиург» относится не только к слепоте.

В других книгах написано, что он всевидящ. Ты готов принять и апокрифическую версию. Бог – тот, кто не способен видеть мусор. Более того: сотворённое им кажется мусором только видящему. На уровне слепоты, чёрного на чёрном, вещи одинаковы, равны и однозначны.

У бога, подсказывает внутренний голос, другая слепота, не наша. Иначе бы он назывался «человек».

Попробуй вспомнить:

учился ходить по тропинке с закрытыми глазами, на всякий случай, чтобы не быть потрясённым своей будущей участью, или чтобы попытаться понять этого – возможно, не существующего – бога чужих людей?

Возможно, чужие послушали бы тебя. Эти – слушают дребезжащие голоса в ящике: там, например, сообщают, что с вундеркиндами всегда сложно; если со мной сложно, я не буду с вами говорить. Вы плохо меня слышите, я плохо вас вижу, вот наш общественный договор.

Шёл довольно долго, зелень по обеим сторонам угадывал внутренним взглядом, ни разу не споткнулся. Ничей ребёнок на заброшенном поле. Под ногами проваливается земля. В этих местах она не бывает ровной.

Ты не рад, что прошёл километр, не сбившись с курса: глина подсказывала, как следует двигаться. Вот если идти по сплошной траве, тренировки будут более трудными и успешными.

Не хочешь носить на глазах стекло, потому что оно мешает бить, потому что отвечающий может попасть тебе в лицо, это лишнее, неудобное, как кружевные платья, в которых нельзя лазать по деревьям, как твоё имя, как барахло в чулане, который больше подходит не для камеры хранения, а для пыточной камеры.

II

Прошло много лет после операции, но я так и не понял, что человечнее – быть полноценным или ущербным; нет, я знаю, что – не быть, но сейчас хотелось бы сравнить между собой два, скажем так, анатомических состояния. Иногда слепота, как и подобает несбывшемуся, зовёт нас обратно. Во сне; или во время командировки (если совсем вымотался в аэропортах, тебе мстится, что командировка от слова «кома»), когда истерзанные пылью глаза соприкасаются с невозможной московской водой. Роговицу щиплет, окна и стены плывут, чувствуешь себя наполовину ребёнком, наполовину оттаивающим трупом. Пробудившийся, ты уже снова ты сам, всё снова чёткое, резкое, острое, как те ножи, как плотные страницы новых книг, о которых ты в детстве и не мечтал.

Не пытаешься удерживать людей рядом, потому что помнишь, как легко они могли вырваться за границу зримого давным-давно, когда ты думал, что отслоение сетчатки произойдёт в любую минуту, и, хочешь ты этого или нет, мир отпустит тебя и ты отпустишь мир? Что значит эта стая без своих лиц, одежды и знаков различия, когда каждый тождествен каждому в твоей жалкой и непобедимой тьме?

Временами слепота напоминает о том, чего стоило опасаться. [Я тогда страшно устал; я смотрел на тебя в первый вечер – серые глаза, пепельные волосы, ничего особенного, ты говорил обычными стёртыми фразами, соединяющимися в сплошную стену из пепла; и только наутро, когда посторонние исчезли, я тебя почти не узнал: на самом деле у тебя были каштановые волосы и глаза странного изменчивого оттенка. Ты осторожно гладил моё лицо, словно собирая его из кусков заново. Мне надо было уйти немного раньше. Мой возвращённый ад предупреждал меня, но не сумел защитить; ад, вопреки мнению близких, не то, что защищает.]