Литература

С ОДНОГО ДУБЛЯ

Пресс-центр ДК имени диджея Грува был забит почти до отказа. Журналистки с вываливающимися из джинсов бледными телесами заняли места впереди. За ними пристроились лощёные пареньки с маникюром и одуванами. В конце зала мрачно восседал бородатый дед, зыркавший глазищами маньяка из-под засаленной бейсболки. Несмотря на тесноту, вокруг бородача пустовали сразу несколько рядов. То и дело к нему подсаживались новоприбывшие, но рысью сбегали прочь, отряхиваясь на ходу и кривя носы. Во всех уголках пресс-центра был слышен их шокированный шёпот: «Безобразие!», «Куда смотрит фэйс-контроль?!» и «Оно на меня прыгнуло!». У всей разношёрстной публики, впрочем, было и одно общее желание – поскорее дождаться фуршета с мадерой и пряниками.

Наконец, микрофон взял ведущий пресс-конференции и игриво промяукал:

- Дамы и господа! Мы начинаем нашу пресс-конференцию. Перед вами раскроет себя культовый режиссёр современности, которого уже сегодня называют Яшкой Сердюком XXI века и Нестором Махно от кинематографа! Создатель культового блокбастера «Чайхана-таун» - Геля Мармелад! Ваши аплодисменты!

Тощий очкарик в берете, не вставая из-за стола, манерно приветствовал публику средним пальцем. На столе перед ним вместо обычной минералки высилась батарея бутылок с гаванским ромом. Журналистки в первых рядах завизжали от восторга. Мальчики с одуванами осторожно зааплодировали, стараясь не повредить маникюр. И только бородач на "камчатке" недобро хрюкнул в ноздрю.

- Анна Колбасявичуте, журнал «Русский Борщевик», - взяла слово стильная девушка с тату в виде слезы под глазом. – Скажите, Геля, о чём ваш новый фильм? Будет ли он продолжением традиций винтажного артхауса в классической аранжировке или же, как пишут, он является госзаказом, призванным стимулировать граждан к профилактическим посещениям кожно-венерологических диспансеров? Спасибо.

Режиссёр выдержал мхатовскую паузу, громко отхлебнул из стакана и, сморщившись, как от изжоги, заявил:

- Без комментариев. Следующий вопрос.

Микрофон уже держал стильный юноша в свитере с оленями, вышитыми из страз.

- Паша, - представился он, подпрыгивая от нетерпения. – С какими работами титанов мирового кино вы бы сравнили свою картину?

- Без комментариев. Следующий вопрос, - отмахнулся культовый Геля, затягиваясь косяком толщиной с сардельку и пыхая в зал конопляным дымом. – Я вам что, бля, денег должен, что вы мне такие вопросы тут толкаете? Хотя, ладно. Отвечу, подавИтесь. В процессе съёмок, я старался выдержать нечто среднее между «Сталкером» Тарковского и фильмом «Бела Лугоши встречает бруклинскую гориллу». Ну и, естественно, я в лёгкую переплюнул эти ориентиры. Да, собственно, что уж говорить - сам Феллини звонил мне после премьеры и признался, что он конкретно отсасывает.

В конце зала послышались возня и кряхтение. Все повернули головы. Угрюмый дед, доселе выщипавший из бородищи застрявшие там кусочки колбасы, пригоршней отправил их в рот и сквозь обильную слюну возвестил:

- Амурский зоологический журнал. Скажите, правда ли, что вы жид и являетесь внучатым племянником Берл Лазара?

Режиссёр вдруг пришёл в необыкновенное волнение. Он раскатал на столе кокаиновую дорожку, втянул её в ноздрю через подозрительную купюру достоинством в миллион долларов и заявил, странно грассируя:

- Я таки считаю этот вопгос пговокационным. Без комментагиев.

В разговор, тем временем, поспешил вмешаться ведущий:

- Дамы и господа, у нас есть эксклюзивная возможность посмотреть эпизоды ещё несмонтированного шедевра господина Мармелада. По прогнозам критиков этот фильм взорвёт ситуацию в мировом кинематографе. Это, своего рода, философская притча о шаткости человеческого бытия. Итак, ключевая сцена. Внимание на экран!

На экране появляется трясущаяся картинка комнаты, фокус мотается из стороны в сторону, стены кренятся. Объектив ползёт по обоям в цветочек и утыкается в голую волосатую задницу, белеющую над приспущенными панталонами в рюшечках. Снятый вибрирующим крупным планом мужчина стоит, согнувшись и держась за шкаф. Он пытается выпрямиться и свободной рукой натянуть штаны. За кадром слышна разноголосица пьяного ржания, хрюканья и реплики:

«Спереди, спереди его поснимай».

«Охренели что ли? Спереди не подойду – облюёт ещё».

«А где он на унитазе верхом скачет, ты не удалил, олень?»

«Набери Коляна, пусть на ютуб как в прошлый раз выгрузит».

«Во лупень, алкашина».

В это время человек на экране зачем-то пытается отцепиться от шкафа, но внутренний шторм швыряет его на пол. Слышится оглушительное ржание. Изображение на экране гаснет.

Все находившиеся в пресс-центре вскочили с кресел и зааплодировали. И только бородач в бейсболке пакостно захихикал.

Геля Мармелад хлопнул в ладоши и визгливо закричал:

- Охрана! Охрана! Выведите этого урода, в конце-то концов! Ну невозможно же работать.

Пятеро амбалов в униформе сгребли старца в охапку и, несмотря на сопротивление, выволокли его за дверь. После чего, искусанные и обслюнявленные, сконфуженно вернулись обратно. Режиссёр высморкался в микрофон, перетянул руку жгутом, ткнул шприц в вену и откинулся на спинку сидящего рядом с ним импресарио.

- Иннокентий Аскариди, контркультурная газета «Хули вам надо?!» - чуть заикаясь и пуская в штаны шептуна от волнения, представился стильный молодой человек в уггах и буклях. – Вопрос к вам, как к властителю дум молодёжи, основоположнику вивисекции в кинематографе. Скажите, в каком солярии вы приобрели этот бесподобный загар?

Геля открыл рот, однако, внезапно посинел, дёрнулся, как рыба, подавившаяся блесной, и с грохотом рухнул под стол. Оказать первую помощь было некому: мальчики с одуванами увлечённо снимали происходящее на мобильные телефоны. Девочки-журналистки же, несмотря на то, что отлично владели техникой минета, дыхание рот в рот сделать не смогли. Безвременно ушедшего гения пришлось перепоручить орде весёлых патологоанатомов.

К несчастью, редактор культурного обозрения «Элитарное искусство» так и не успел задать режиссёру заготовленные вопросы о том, как тот относится к акции Плавенского и бреет ли волосы на лобке. Зато фуршет в тот день начался на сорок минут раньше намеченного.

НЕЖНОЕ ЗОЛОТО ГВАДЕЛУПЫ

Расскажу о том, что хотите знать – я встретился с Левенталем. Был херовый день в Омске: гололёд, пурга, ветер в морду. Какие-то бляди в цигейках пили у подъезда водку из горла. Со мной был Гудрон, и Гудрон был в дерьмо. Мы завалились в "Бешенного таракана", и Гудрон свалился на сидушку. Официантка показала на него пальцем и сказала, чтобы я убрал. Я сказал, чтобы принесла мне кипячёного чаю. Я сказал, меньше говори, сука, быстро за чаем. Она сказала "уродище" и пошла за охранником. Но у двери встыла в пол, как железобетонная свая. Потому что вошёл он.

Улыбчивый – о, я приметил сразу. В нём было что-то от артиста, Вилли Токарева, от кабаре. Чопор какой-то, кабацкая спесь, что ли… Сбил с ботинок снег. Лихо накинул на вешалку пальтишко. Расправил свитерок. Экая ж ты кабаре, подумалось мне.

Я освободил ему место. Свалил Гудрона на пол и затолкал сапогами под стол. Левенталь присел и улыбнулся мне белыми зубами. Сказал мятно:

– Приветик.

– Ты на жида похож, – сказал я. – Ну и рожа.

Он снова показал белые зубы и махнул рукой. Так машут, наверное, в Омском драматическом. Подоспела официантка. У ней были красная морда и взопревшие груди. Ленеталь сказал ей:

– Минеральной водички – мне. А другу моему – пивка.

На меня она зыркнула как сука. На Левенталя – как сука, когда у неё течка. Она поцокала выполнять, а пока выполняла, Левенталь говорил про себя. Он говорил, что работает в Гваделупе, что жид и бережёт мать. Другие вещи говорил. И сквозила в его словах такая… Что-то было такое… Я слушал, а из меня как будто что-то валилось, из души прямо на пол, где Гудрон сопел. Как будто растаивало у меня за рёбрами что-то. И дышалось так… И меня пробрало – о-о, пробрало меня!!

– Лёва! Лёвушка! – воскликнул я с ужасом и в надежде. – Отчего ты такой нежный, Лёва?!

А он посмотрел мне в глаза – долго так, задумчиво. И сказал одними губами. Мне показалось, он сказал "Мяу".

Я посмотрел с ненавистью окно. Сурово. Снегу намело, собака замерзала. Была мрачь. Но ветер всё равно был. Сильнее даже, чем в обед, когда мы с Гудроном пили под мостом, кутаясь в шубы.

– А чем любишь заниматься? – спросил я Левенталя.

– Я люблю заниматься сексом, – ответил он. – И ещё мне нравятся кошачий рэп и текила.

"Нежный, нежный", – подумалось мне.

Гудрон под столом захрюкал и укусил меня за сапог. Я пнул его в зубы.

– Пишешь сейчас? – спросил Левенталь. – Я да. Про котиков, робота и Подгорбунского… Который скушал курёнка и подавился пёрышком!

И он озорно расхохотался, прямо как мальчик, как малышка.

Я с ожесточением взялся копошить за пазухой. Вынул листы, мятые, с потёкшими чернилами, сунул ему в морду. На вот, дескать, почитай… Да ты почитай, ну же! Не вороти рожу-то! Я в них селёдку не заворачивал. И пока я заходился в надсадном кашле, держась за бока, и схаркивал кровищу, вытирая рот скатертью, он брезгливо перебирал мои записи.

– Что ж, – сказал Левенталь. – Это должно быть интересно. Идём?

И мы поднялись. Он дал официантке денег: сука улыбалась, разложив груди на стойке. Оставляя потные пятна на пластике, она часто дышала. А Гудрона мы бросили под столом. Мы шли по Омску, и ветрище лез нам за шиворот, и метель, и снег облепливал фонари. Была темень – а мы говорили обо всём на свете. Несмотря на стужу, мы говорили. И ледяные комья лезли нам в глотки, и хотелось закутаться во что-то тёплое, живое, но только не провонявшую табаком шубу. И на мосту я схватил Левенталя за плечи – я остановил его.

Сердце врезало в виски, лёгкие всхрапнули. Я не знал, что делать, не знал… да что же! Ведь я сто раз так делал! Почему же теперь не могу?.. Что?!. Нет. Ты брось, сказал я себе. Чушня какая, сказал я себе. Хреновина какая. Я зажмурился и, захлёбываясь слюною, выпалил:

– Дай на автобус.

И задержал дыхание.

Левенталь склонил голову набок. Посмотрел мне в глаза. И дал. Он дал мне прямо на улице. Я засунул в брюки и промычал что-то мутное – не то спасибо, не то красивый ты. И потащился к остановке.

После той встречи во мне что-то надломилось, нет. Переменилось во мне что-то. Многое. Многое, нахрен, переменилось. Это ж надо, надо же, рожают ведь бабы таких людей, а! ЛЮ-ДИ-ЩИ! Ты смотришь на его щёки, в его зубы – а потом ты уже другой. Не тот, что был дотыжды – стал светлее, жалобнее, что ли… Не понуждаешь больше Гудрона продать квартиру, чтобы пустить деньги на водку и курево. Не играешь в карты с хачами. Не таскаешься за надменной гнилушницей, что дежурит на Ленина и никогда – никогда! – не даст тебе. Сколько б ты не совал ей денег в руки. Нет, братцы, этот человек действительно меня переменил.

И только через полгода я узнал, что Левенталь посещает гей-клуб.

ЗАСЛУЖЕННЫЙ

Он поднялся с дивана – древний как ящер, пахучий как орангутанг. Не спеша вышаркал из комнаты. Огляделся, похрустывая хандрозными хрящами. Вокруг расползались коридоры огромного дома. Куда вели лабиринты, он давно не помнил. Чутьё старого зверя безошибочно выводило его только к туалету и столовой, а никуда больше ему и не было нужно.

Раздался пронзительный детский визг, и старик поморщился. Детей в доме было слишком много, и всё какие-то полоумные, какие-то чрезмерные все. Дети с грохотом скакали по лестницам, раскачивались на люстрах, карабкались по портьерам, валились с потолка как клопы целыми гроздьями. Почему-то все они называли его смешным и глуповатым словом «папа». Его юная супруга звонко хохотала, поглаживая в очередной раз округлившийся живот, прислуга судачила о его невиданной для ста десяти лет мужской силе, и только соседи странно и как-то двусмысленно хихикали.

Едва переставляя ноги, старик вышел во двор и уселся на лавку погреться на солнышке. Иной раз что-то накатывало, и он даже многое мог вспомнить. Многое, но – вот досада! – совсем не то, что хотелось. Вспоминалась зачем-то схема эвакуации при пожаре дома отдыха «Поленово», но самое важное – как его звать, и кто этот моложавый хлыщ в белом халате, фотографию которого ему частенько совали в лицо – никак не лезло в голову.

За забором раздался рёв бесовского механизма. Старик, начавший было клевать носом, нахмурился и долго шлёпал губами, как будто пережёвывая невидимый бутерброд. Он не любил шумов извне. Вслед за ними обычно врывались непонятные мОлодцы – очень быстрые, суетливые, поверхностные и глупые – подхватывали его под руки, заталкивали в самодвижущуюся каталку на четырёх колёсах и куда-то везли. Везли, чтобы мучить часами.

«Камера… Свет…», - выкрикивали странные быстрые люди.

«Перенесите деда из-под лампы. Он бликует», - надрывались они.

«Дайте вы уже этому старому пердуну бумажку с его текстом. Разучился читать?! Мать вашу, дайте ему суфлёра», - гремели откуда-то сверху и сбоку, и со всех сторон одновременно.

«Вашу маму, он ещё и ни черта не слышит?! Решайте с озвучкой глухого пня. Невозможно работать», - ухали, казалось, изнутри его самого, из самой его сущности.

Никого не волновало, что, вообще-то, ему в последнее время больше по душе руководить парадами пластмассовых солдатиков, которых он взял в плен у одного из скачущих по дому карапузов.

…За воротами снова что-то громыхнуло, стукнуло, звякнуло. Почуяв недоброе, дед пустился на хитрость: зажмурился и притворился спящим. Собственно, этот финт срабатывал редко. Вообще никогда не срабатывал, если уж как на духу. Вот и сейчас не сработал. Рядом послышались шаги, и кто-то потеребил его за плечо – осторожно, точно боясь вытрясти из него жизнь.

- Дедвань… Дедвань, - раздалось над ухом.

Старик разлепил истомлённые выцветшие глаза. Перед ним стоял детина в костюме и вертел в руках странную прямоугольную штуковину с кнопками.

Старик вопросительно вскинул брови и крякнул. Детина тяжело вздохнул:

- Звать меня Ярослав. Я твой правнук и агент…кхм… подручный, то есть. Вставай-вставай, дедвань, остальное по дороге расскажу. Некогда нам с тобой, весь день расписан, за всё деньги плочены. В двенадцать – съёмки картины «Академики-27». Ну… ты знаешь – тебе, как всегда только чуть-чуть постоять у стеночки, покряхтеть там, покашлять – всё, как ты умеешь. Потом на чаепитие в одёжную лавку, где ты работаешь креативным директором… э-эээ… главным придумщиком. Ну и вечером ещё на заседание партии заскочить надо. Ты там вождь. Без тебя никак. Вставай, вставай. Оп!

Старик вздохнул: парень говорил слишком много и быстро, поэтому он ничего не понял. Из блестящей каталки вылезли ещё двое молодцев, подхватили его под руки и бережно уложили на подушки. Мотор взревел, и дьявольский механизм в бурунах пыли сорвался с места. Так начинал очередной свой хлопотливый день заслуженный лицедей и драматург Иван Иванович Охлобыстин.