Литература

Василий тащился по опадающей кленовой роще. За ветвями чернел дом. В другие дни из него доносились крики, песни, хохот. Там гремели сапогами и дымили. Сегодня же дом стоял тихий и мрачный, но по привычке Василий ругнулся: «Мракобесье!» – и стал спускаться по склону.

В небе метались горихвостки, где-то журчали сточные воды, бегущие из трубы в ручей.

Сапогом Василий расшвырял жухлую листву. Одну ногу поставил от крышки колодца слева, другую справа. Наклонился и, кряхтя, сдвинул крышку.

Запах рыбы серебро во мраке излом трубы и руки, что за хрень подумал Василий, зря я не захватил багор.

Посветив фонариком в колодец, он поёжился и полез по скобам.

– Ржать не будешь? – спросил Василий.

Пахом раскладывал на подоконнике стопки «Красной Лысьвы». Уловив в голосе возбуждённую нотку, он замер и посмотрел на товарища.

– Я вытащил кое-что странное, – сказал Василий.

Пахом обернулся на портрет Ленина над столом:

– Кое-что странное, говоришь? В нашей-то стране, где всё только пламенное и верное?

Василий нахмурился:

– Ну, ты это… Там какой-то новый вид животного.

– Он описан у Виноградова?

– Не знаю.

– А у Житкова?

– Говорю же: НО-ВЫЙ!

Пахом обиженно фыркнул и продолжил раскладывать «Красную Лысьву».

– Все виды давно открыты, – сказал он чуть погодя.

Помявшись, Василий поджал губу:

– Ну а может… – он взглянул на Ленина, – может, это какой-то чудесный вид.

Пахом поднял голову и вылупился на товарища. Лоб начал морщиться, рот – открываться.

– Ведь у нас, – смущённо сказал Василий, – может случиться такое?

Зажмурившись, Пахом шлёпнул ладонью по стопке и захохотал.

Василий курил в форточку. За окном серел памятник с серпом и молотом, в тучах граяли вороны.

Кинув бычок в форточку, Василий попал в раму. Бычок отскочил и упал на пол. Василий чертыхнулся и наступил на окурок пяткой. Пнул его под батарею. Затем пошаркал мимо отключённого телефона, бутылки «Столичной» на диване, раскиданных рисунков дочки, плаката «С 1 мая!» на стене колготок в углу, забытых ушедшей женой.

В ванной лежала девочка с рыбьим хвостом вместо ног. Глаза её были закрыты, рот беззвучно открывался.

Василий побултыхал пятернёй в воде – еле тёплая.

На вид девочке было лет четырнадцать. Чешуйчатые бёдра, узкая талия, припухлости грудей. Размером она была в полтора раза меньше, чем дочка Василия, которой стукнуло тринадцать.

Василий дотронулся до плеча девочки и отдёрнул руку. Насупился. Между большим и указательным пальцами помял каштановый локон. Глянул на кран.

– Долью-ка тёплой.

Труба загудела, подавившись водой, хлоркой и ржавчиной.

– Ты не думай, я не «того», – Василий ждал, пока Гоша прожуёт баранину. – Я в норме.

В столовой Лысьвинской библиотеки доцент Гоша чавкал котлетой.

– Выкладывай, – сказал он, проглотив кусок. – Что у тебя там?

– Вот есть человек. Есть животные. А получеловек-полуживотное – есть?

Гоша хлебнул чаю:

– А человек и есть животное.

Он запустил пальцы в тарелку с арахисом и отправил щепотку орехов в рот:

– Ты Дарвина-то давно читал?

– Да читал я. А это... Животные – они как мы? Ну, чувствуют, там, удовольствие или боль?

Гоша сверкнул очками:

– Не знаю. Не думаю. Почти нет, – он покосился на пирог. – Они же не умеют разговаривать. И вообще, ничего не понимают.

Откусив от пирога, он блаженно закатил глаза и стал пережёвывать.

– Ну а… – Василий поёрзал. – Душа. Душа-то у них есть?

Гоша перестал жевать и опустил взгляд на Василия:

– Что?

Кулак его сжал вилку, Гоша сморщился:

– Какая душа? Ты «ку-ку», что ли?

Он плюнул пережёванным пирогом в тарелку. Утёр рукавом губы. И, рыгнув, потянулся вилкой к холодцу.

Девочка в ванне сердито глядела на Василия. Он нависал над ней с пустым выражением лица.

– Ага вэ рала, – сказала девочка. – Гава рани?

Щека Василия дёрнулась. Веки моргнули, глаза ожили. Вытряхнув из банки морскую капусту на ладонь, он улыбнулся и протянул её девочке.

Она настороженно приблизила лицо к ладони. Понюхала. С недоверием глянула на Василия и взяла водоросли. Отвернулась и стала есть.

С ухмылкой Василий прошёл в зал.

На полке синели корешки «Капитала», БСЭ и собрания сочинений Ленина. Пошвыряв их на палас, Василий достал книги, спрятанные у задней стенки.

Он долго листал «Тайную Доктрину» и «Тезисы антропософии». Наконец в полночь бросил их в угол и, подойдя к окну, вперился во тьму. Из тьмы смотрело его злое отражение.

На кленовой ветке сидел чибис. Под сапогами шуршала листва. Василий подошёл к чёрному дому и ударил кулаком в дверь. Прислушался. Вдали журчал ручей.

Он ударил ещё раз, сплюнул и поплёлся обратно. Сзади раздался скрип.

– Что вы хотели?

На Василия с тревогой глядел бородач в сальной кофте. Казалось, в его бороде потрескивают искорки, и вот-вот борода вспыхнет.

– Поговорить надо, – буркнул Василий.

Ну, если так, проходите же. Да-да, через это переступите и тут не вляпайтесь, пожалуйста. О чём вы хотели поговорить-то? Ох, и интересные вопросы вы задаёте. Значит, пришли, куда нужно. Садитесь сюда, только стряхните со стула. Вот так. Скушайте это, а я сейчас налью. Да-да. Что вы! Это очень хорошая настойка. Очень вкусная. Полезная. Пейте же. Вот так. Что вы сказали? Ой-вэй. Конечно, я этих существ знаю. Да-да, они чем-то похожи на нас. Мой дедушка в Керчи ловил их и продавал общине. Что они с ними делали? А всё просто. Слушайте.

Три дня Василий пил и курил в чёрном доме. Вечером четвёртого он притащил на свою кухню ржавую бочку из-под мазута и ящик подсолнечного масла. Девочка играла в ванне с мылом. Василий подхватил её под мышки и понёс. Ей было щекотно: она хихикала и шлёпала Василия по плечу. Посадив девочку в бочку, Василий принялся лить масло. Озадаченно наблюдая, как её поливают оранжевой жидкостью, девочка что-то бормотала.

Василий надел ей на шею колодки из двух досок. С помощью кронштейнов и саморезов привинтил их к бочке.

Кричала девочка тихо. Видимо, связки не были приспособлены издавать сильные звуки. Поэтому Василий не беспокоился, что крики и плач встревожат соседей. Сам же он иногда просыпался посреди ночи и, скрипя зубами, слушал, как девочка рыдает.

Раз в день он поил её минералкой из бутылки и давал морскую капусту. Но с каждым разом девочка ела всё меньше. Спустя пару недель глаза её закатились, губа отвисла. Василий подождал ещё два дня. Затем встал над бочкой и потянул девочку за волосы.

С чмоканьем голова отделилась от шеи.

Василий голышом лежал в ванне и всхлипывал:

– Сука… Гад… Обманул…

На кафеле, трубах, в раковине бурела засохшая рвота.

– Зачем он?.. Мы… Зачем я ел хвост, сердце?

Схватив бутылку водки, Василий присосался к горлышку и зажмурился.

Что-то зашуршало. Оторвавшись от бутылки, Василий огляделся и напряг слух. Перевёл взор на корзину с грязным бельём.

Снова зашуршало.

С кряхтением он выбрался из ванны и навис над корзиной. Запустив руку в бельё, вытянул голову девочки.

Голова была сине-серой.

Василий её потряс и прислушался. Ничего.

Вздохнув, он с досадой уткнул её в бельё и опять полез в ванну.

И тут голова зашептала.

Молодой следователь вошёл в кабинет. Майор Гаршин сидел под портретами Ленина и Дзержинского и, щурясь, курил.

– Лысьвинский мясник? – спросил он, затушив папиросу.

– Похоже на то.

Следователь снял фуражку и провёл ладонью по лбу:

– Почерк тот же. Тело без одежды. Изуродовано.

Взгляд его поднялся на Ленина. Замер. Остекленел.

Мрачным голосом следователь произнёс:

– «Работает» как цеховой станок. Как машина. Безупречно. Чётко. Соедини ссадины и синяки на теле – выйдут идеальные прямые! Но эти…

– Знаки?

– Да. Эти буквы, которые он режет на коже. Они мне что-то говорят.

– Чего-о-о?!

– Это вроде… послания.

– Что за послание?

– О, я понимаю его. Оно не отсюда, не от нас…

– Сынок, тебе не надо выспаться?

– Да-да! Оно не с Земли. Из-под неё, а, может, сверху или…

– Сынок.

– Ну точно! Всё же ясно.

– Что ясно?

Молодой следователь надел фуражку, рассмеялся и вышел из кабинета.

Майор Гаршин сощурился на дверь. Вынул папиросу, чиркнул спичкой, затянулся.

По карнизу скакал воробей.