Литература

Деревня Нижние Конды находилась в тайге, на северо-востоке Томской области, у речушки Туйдат, в месте труднопролазном и диком. Ближайшие посёлки: Пасечное, Белый Яр и Центрополигон – лет пятьдесят стояли брошенными, поэтому людей со стороны можно было встретить лишь в Ачинске, что лежал в двухстах километрах южнее, а то и ещё дальше – в Томске или Красноярске. Такое расположение жителей Нижних Конд вполне устраивало. Все они были староверами-беспоповцами.

Деревня Конды Верхние, где тоже обитали староверы, лежала на севере от Нижних Конд, в двух часах пешком по лесной тропе. В отличие от южного соседа с семьюдесятью избами, Верхние Конды состояли всего из тридцати изб, зато и жили тут благочестивей, спокойней и основательней. У парней и девушек из Нижних Конд считалось большим счастьем взять супругу или супруга из северного поселения, но удавалось такое нечасто. Главным же достоинством Верхних Конд являлось то, что уже сто с лишним лет в них не захаживало ни одного "внешнего".

Впрочем, и в Нижних Кондах людей из мiра не встречали где-то с полвека. А о тех, что наведывались сюда ещё в прошлом, двадцать первом веке, старики вспоминать не любили и плевались, когда ребятня просила о них рассказать. Единственным, кто выбирался из Нижних Конд в Ачинск, был Фёдор Губа. Он и завозил в местную лавку всё необходимое: ткань, зажигалки, соль и прочее – а также торговал в Ачинске продукцией староверов: мёдом, лиственичной серой и мясом. В северную деревню Губу не пускали, да и в южной к нему относились с недоверием, и была на то причина.

Когда-то в Нижних Кондах водилась техника: холодильники, утюги, стиральные машины – из Центрополигона тянулась ЛЭП – а ещё тут держали моторные лодки да пару тракторов. Фёдор умел всё это чинить – вместе с соляркой он привозил в Конды и запчасти. Но как-то раз из кабины своего грузовичка он извлёк затейливую штуковину. На ней мерцали дисплейчики и торчали кнопки, а корпус имел такие неестественно изогнутые формы, что зять Фёдора посоветовал как можно быстрее выкинуть эту дрянь в тайгу, за Поганый лог. Фёдор же раздражённо заявил, что эта машинка – его личное дело. Он будет с ней работать.

Вскоре начали поговаривать, будто Фёдор изменился. Будто бы, налаживая агрегаты, он подолгу их гладит, похлопывает и беседует с ними. А однажды староста Иван Михеевич застукал его, когда он целовал трактор. Подскочив к ремонтнику сзади, староста со всего размаху вмазал ему по затылку, впечатав лицо Фёдора в решётку радиатора. Нос странным образом уцелел, а вот раздутая и посиневшая губа заживала целый месяц – из-за неё-то Фёдора и прозвали Губой.

Его мерзкую машинку Иван Михеевич вместе с зятем ремонтника в тот же день расколотили кувалдой, вывезли на лодке и затопили в у́лове. Больше новую технику в деревню не заказывали, а потом и вовсе бросили покупать электричество. С тракторов пересели на лошадей.

Лет через тридцать после того случая из тайги попёр зверь. Медведи с волками тут обитали всегда, но зная, что место обжитое, не совались. Теперь же они выходили из леса чуть ли не каждодневно. По весне волки загрызли двух охотников, набросились на пасечника Ермолая, перепортили много коров и овец. Муравьятник вломился в избу к Сизовым и задрал Агафью, а затем кинулся на кузнеца с дочкой. Отчего зверьё ошалело, никто сказать не мог, разве что старик Губа предположил: звери бегут от огней, от сатанинских картин в небе, которые ночами зажигаются над Томском. О них Губе рассказывал татарин-перекуп из Ачинска.

Чтобы защитить деревни от зверья, в августе староверы решили купить капканы, патроны для ружей, а также с дюжину молодых волкодавов. Но в Ачинске этого было не достать, поэтому после трёх дней обсуждений, споров и чтения Библии староста объявил: "Поедемте, значит, в Красноярск".

Кондовцы мрачно выслушали это решение, отслужили молебен и разбрелись по домам, а на другой день выбрали участников экспедиции. В грузовичке с Губой поедут плотник Гаврила, смекалистый пахарь Андрей и самый крепкий мужик из Верхних Конд – Василий Рябов. Они доберутся до Ачинска, возьмут одного из татар, с которыми торжил Губа, и направятся к Красноярску. С собой повезут крест, иконы и с людьми из мiра будут общаться как можно меньше. Некоторые из староверов считали, что за пределами Конд живут уже и не совсем люди.

Когда жена Василия Рябова – Ольга узнала о том, что мужа посылают в Красноярск, она разрыдалась. Но под тяжёлым взглядом супруга быстро пришла в себя и отправилась печь кулебяку. С рассветом Василий обнял Ольгу и четырёх дочерей и с мешком на плече ушагал в направлении Нижних Конд. Ольга долго смотрела вслед, после чего вернулась в избу и целый час молилась на коленях перед образами.

Минула неделя, а Василий всё не возвращался, и Ольга намерилась сходить в южную деревню узнать, нет ли вестей от экспедиции. Раздав дочерям указания, женщина ушла. А Дарья, старшая девочка лет пятнадцати с веснушчатым носом и с косой цвета песка, тут же бросилась в чулан. И, порывшись в нём, достала ботинки. Те самые, что отец подарил матери на Пасху. Девушка скинула сандалии, уселась на пол и, натянув ботинки, встала. Чуть задрала подол сарафана и поглядела на обувь. Крепкая, с тугой шнуровкой – то, что надо для её предприятия. Задрала ещё выше – да, самое то.

– Порежь за меня капусту, – бросила Дарья младшей Полинке. – Если мамка вернётся, то я на пруду простыни стираю.

И, погрозив сестре пальцем, девушка побежала в сени.

Листва в центре Сибири желтела рано, но это лето выдалось хорошим, поэтому яблони с вишнями ещё стояли в зелёном. К обеду прошёл дождь, но спустя час тучи расползлись, солнце зажарило вовсю, и деревню окутало маревом. Испарения напитывали брёвна изб и штакетник оград так, что чудилось: вот-вот дерево набухнет и треснет – из трещин полезут мох и вьюны, высыплются жуки да личинки. Оглушительно пели цикады, где-то блеяла от скуки коза.

Дарья обогнула заросли крапивы и побрела в сторону полей. По дорожке навстречу топал конь, а в седле величаво покачивался Дарьин жених – Тимофей. В пухлых губах наездник держал овсяный колосок, и он был такого же цвета, как Тимофеева бородёнка, отчего казалось, что, выдернув из неё волоски, Тимофей жуёт их.

– Привет, Дашутка, – сказал наездник, остановив коня. – Куда собралась, м?

Девушка положила ладонь на конскую морду и погладила:

– Здравствуй, Богдаша.

На миг растерявшись, Тимофей скривил рот в глупой ухмылке:

– Нравится мой коняга, да?

Не поднимая на него глаз, девушка ответила:

– Очень.

Ухмылка на конопатом лице Тимофея стала шире.

– Особенно, – добавила Дарья, – когда он везёт тебя к чёртовой бабке!

Тимофей ругнулся и заёрзал, колосок выпал изо рта и повис на бороде. Дарья же продолжила путь.

Поля простирались на севере от деревни, и одно из них желтело от созревшего овса, а другое лежало под паром. На краю последнего ржавел остов какой-то махины – отец говорил, как она звалась, но Дарья уже не помнила. В двадцати шагах за остовом начиналась тайга. Девушка сорвала стебель орляка, чтобы отгонять им гнуса, и вступила в тень лиственниц.

Лес делался всё гуще и мрачнее. То и дело встречались сухие деревья, на ветвях у них сидели шершни и спящие мотыльки. Из травы показывались шляпки поганок, мелькали мухоморы да зеленушки. Троп здесь не было, и Дарье иногда приходилось идти прямо через кусты. Устав, девушка присела на корточки и стала рвать бруснику. Вдруг в отдалении раздался треск. Спустя мгновение он повторился.

Сердце у девушки рвануло в трепак, она приникла к земле и затаила дыхание. По правую руку от неё сквозь заросли папоротника пробирался секач.

Когда он наконец скрылся за валежем, Дарья поднялась и осторожно двинулась в обход. Она шла в самую чащу – туда, где стволы лиственниц зеленели от мха и лишая, и всюду висели паутины, полные тли да гнуса. Над головой чирикал клёст, где-то стучал дятел, изредка вскрикивали птицы, названий которых Дарья не знала.

Впереди появился овраг, по дну которого тёк ручей. Пару раз девушка бывала тут с матерью. Они добирались до оврага в поисках грибов, но за ручей не заходили.

Ботинки сидели плохо и всё это время натирали лодыжки. В воображении у девушки возникла кожа на её ногах – стёртая и сочащаяся сукровицей. Вместо того, чтобы скривиться от боли и злости, Дарья улыбнулась и, сбежав в овраг, перескочила через ручей.

Фёкла с Фотинией описали путь во всех деталях, но после получаса ходьбы Дарья засомневалась, в правильную ли сторону идёт. Взор тревожили незнакомые места, в бёдрах набухала усталость, но странный жар возле сердца по-прежнему звал вперёд.

За буреломом открылась опушка, где цвели лабазник с клевером и кое-где торчал кичливый кипрей. На противоположном краю стоял домик – с крышей из тёса и трубой; небольшой, но, вроде бы, с крепкими стенами. Девушка направилась к нему. Она говорила себе держать спину ровно, а голову высоко, но, как ни пыталась, всё-таки больше кралась, нежели шла.

Она три раза ударила кулачком в дверь. Обогнула поленницу и заглянула в окно. Снова приблизилась к двери, сглотнула слюну и потянула за ручку. Войдя и перекрестившись на образа, Дарья осмотрела печку, чайник на плите, мешок с мукой. Ржавевшие в углу вёдра. Понюхала гору шкур, громоздившуюся около лежака, и достигавшую высотой ей до груди. Сунулась в кладовку. С опаской постояла перед стеной, на которой висело ружьё, а на полке рядом грудились ножи с изогнутыми клинками, надфили, спицы и клещи.

Девушка взяла со стола керосинку, повертела, и тут нечто привлекло её внимание в окне. Дарья пригляделась и вздрогнула, чуть не выронив прибор. По опушке к дому быстро шёл мужчина с сажевой бородой.

Дарья метнулась к печке. К двери в кладовку. Подскочила к вёдрам в углу, кинулась обратно. Область зрения сузилась, и комната стала такой, как будто Дарья видела её сквозь игольные ушки.

С улицы донеслось бряцанье цепей.

Под шкурами было жарко и смрадно – Дарья дышала через щелочку, и через неё же наблюдала. Дверь распахнулась. Гремя сапогами, в дом вошёл охотник. Он бросил капкан в угол, что-то выложил из карманов на стол и прошагал за зону видимости. Затем раздался лязг, словно с полки был взят один из инструментов.

– А ну, покажись, – хрипло скомандовал мужчина. – Не то кишки те выдеру.

Несмотря на липкую духоту снаружи, во внутренностях у девушки всё заледенело. Сапоги встали перед её укрытием, и Дарья отчётливо увидела трещины на коже и насевшую на мысок пыль. Мужчина зарычал и свалил гору шкур набок. Дарья подняла испуганный взгляд.

– А, – сказал мужчина разочарованно. – Мелюзга какая-то.

Пожав плечами, он сунул нож за пояс. Девушка же вскочила и бросилась к дверям – перелетев через порог, она исчезла на улице.

Охотник снял через голову рубаху и потянулся. Под чёрными волосами на груди проступала пара широких и кривых шрамов. Ещё один тянулся по бицепсу до плеча, чуть-чуть не доставая до вздутого сухожилия на шее. Почесав грудь, мужчина присел на лежак. И удивлённо моргнул. На пороге стояла Дарья.

– Ты почему тут один живёшь, Григорий? – спросила она. – Ты что-то прячешь?

Охотник наморщил лоб. Следом поднялся, дошёл до стола и, взяв с него одно из диких яблок, с хрустом укусил. Жуя, он сощурился на Дарью:

– А ты дочка Рябовых. Я тебя помню. Отец как?

– Поехал с мужиками за ружьями, – ответила девушка. – В Красноярск.

Густые брови Григория нахмурились. Он что-то проворчал в бороду, после чего отошёл к разбросанным шкурам и принялся их собирать. Дарье всё ещё было страшновато, колени чуть подрагивали, но в то же время ей отчего-то сделалось и смешно. Она весело затараторила:

– А я видела тебя той осенью на покосе, Григорий. Ещё ты дяде Степану с ульями помогал. И приходил в деревню на Покров и Рождество, – она шагнула к охотнику. – Мы тогда с Фёклой и Фотькой сценку ставили и колядки пели. А я – громче всех.

Сама не зная, зачем, Дарья добавила:

– А я была в голубом платке с белочками. И когда ты шёл мимо, то влезла на черёмуху.

Она не совсем понимала, что с ней происходит. Так долго ждала она возможности, столько всего передумала, шла сюда по тайге. Для чего были все эти слёзы, жадунки, мурашки по шее? Чтобы нести чепуху и жадно глазеть на мускулистую спину?

Не разгибаясь, мужчина обернулся на Дарью с подозрительным прищуром:

– Да-а, – протянул он задумчиво. – Я правда иной раз хожу до Верхних Конд. Вот и ты туда пойдёшь… Сейчас же!

Дарью затрясло. Ей стало трудно набирать воздух и держаться прямо, на глаза налипла какая-то муть. Вздёрнув подол до колен, девушка визгливо прокричала:

– И как я туда пойду?! Я же ноги себе стёрла!

Охотник не обратил на её коленки внимания, и Дарья взялась стягивать ботинки. Отставив их в сторону, она босиком пошла к нему – и чем ближе подходила, тем больше забывала, зачем идёт. Комната окончательно потонула в мареве. Видимыми остались лишь выпирающий хребет у мужчины да бугры мышц под кожей, запах которой вливался Дарье в ноздри и тянул её, точно леска рыбака – нельму.

Охотник распрямил спину и повернулся к девушке. Он в задумчивости взглянул на неё сверху вниз, а затем схватил за плечи и куда-то потащил.

– Пусти меня, Григорий! – закричала Дарья и стала брыкаться изо всех сил.

Но ручищи охотника держали так крепко, что Дарья ничего не могла поделать. И она обмякла. Ей сделалось горячо, как под шкурами. И когда мужчина завалил её животом на стол, одной рукой упёрся ей между лопаток, а другой принялся возиться с ремнём, девушка порывисто вздохнула и начала ждать. С грохотом упал нож. Дарья зажмурилась. Вдруг с хлёстким шлепком ей обожгло зад.

От неожиданности Дарья вскрикнула. Она вывернула шею и увидела сжатый в кулаке ремень. Со свистом он вновь впечатался ей в ягодицы.

Опомнилась девушка, сидя в траве на опушке и рыдая.

– Отцу от меня поклон! – донёсся грозный крик.

Охотник швырнул в Дарью ботинками и, что-то пробурчав, хлопнул дверью.

Девушка кое-как обулась и, размазывая сопли по щекам, побрела в направлении деревни. Уже у ручья ей стало спокойно, легко и немного радостно, как бывало всякий раз после отцовской порки. Сейчас к этому добавилось и томное тепло во всём теле. Дарья ополоснула лицо холодной водой и улыбнулась.

Полинка доложила:

– А мамка только вот пришла. Тебя не искала.

До сумерек Дарья полола сорняки на огороде, мать варила на печи во дворе уху, а сёстры возились со скотиной и курами. Домовая печь всё лето стояла нетопленной, и Дарье иногда разрешалось на ней спать. После ужина и молитвы она вскарабкалась на полати и тут же заснула.

В дрёме ей послышался грохот у крыльца. На пороге чернел отцовский силуэт. Мать в ночнушке и со свечой кружила вокруг, как огромная моль. Затем отец сидел за столом, на котором Дарья заметила бутыль с настойкой лещины. Девушку рассмешило то, что бальзам от ушибов отец перепутал с морсом и, кажется, выпил почти всю бутыль. Ещё раз Дарья проснулась перед рассветом – ей почудилось, будто бы в сенях плачет мать. Но девушка тотчас об этом забыла и, улёгшись на другой бок, вернулась в своих грёзах в тот самый домик на опушке.

Она решила, что вскоре опять наведается к Григорию. И заставит его заплатить за всё.