Литература

Он начал задыхаться. Удушье терзало его в пробке по пути до конторы. Сдавливало горло на планёрке, в столовой, на объездной дороге по промзоне к дому. Даже за ужином с семьёй. Он булькал и хватал ртом воздух, а дети смотрели на него и молчали, и ему мерещилось, что они – ржавые бидончики с кишками да гайками.

– А что выбросы? – пожал плечами пульмонолог. – Ну, выбросы и выбросы. Все ими дышат, и ничего. Это соматическое. Вам – к психологу.

Он лихо черканул в карточке и стукнул печатью.

Психолог направил его на курсы релаксации, цыгун и дыхания по Чихотину. Ничто не помогло. Весь вечер он глушил водку в "Беззаботной бобышке", а затем собрался с духом и позвонил цыгану.

Заполночь, гремя ботинками по ступеням, он сбежал в подвал фабричной общаги и толкнул дверь. В прокуренной комнатушке – подобии приёмной – с ним побеседовал доктор Спицын.

– Схема операции ясна? Вы готовы рискнуть?

Он кивнул и достал бумажник. В нём лежали сбережения за шесть месяцев.

Утром он завтракал, а жена уносила со стола измазанные кетчупом тарелки. Вдруг она икнула и замерла за спиной. Пальцами оттянула ему ворот. На шее у мужа, в пяти сантиметрах ниже затылка, чернела дырочка.

Забрав детей, в тот же день жена укатила жить к маме на ТЭЦ. А спустя неделю из суда пришло извещение о разводе. К извещению прилагалось обычное в таких случаях постановление об изъятии почки в качестве алиментов. Он харкнул на бумаги, разорвал и высыпал в форточку, вслед за чем собрал детские игрушки, украшения жены и понёс их на барахолку. За вырученные деньги доктор Спицын проковырял ему дополнительную дырку. А через месяц на шее сопели уже три ноздри в ряд.

Во сне они как будто сладко ему нашёптывали:

– Что ты делаешь здесь? Это не твоё место функционирования.

И он с ними соглашался.

Он продал квартиру, купил поддельный паспорт и снял каморку над "Беззаботной бобышкой", чтобы было где отсыпаться днём. Ночами же работал курьером, продавая запрещённый сварк и раствор PO-R.3. Торговля приносила больше денег, чем прошлая работа, но всё равно операции Спицына были слишком уж дорогими.

Шагая с финкой в кармане по тёмным улицам, он пытался надышаться – но до конца насытить кровь кислородом не выходило никогда. Ноздри на шее, лопатках и пояснице задыхались под потным шёлком рубашки. В это время атмосферное давление прижимало смог к земле, и белёсая дымка растекалась между домами, как выплеснутая из огромной банки простокваша. Она налипала на кожу и слизистые глаз и носа – так Новосибирск медленно и тягуче душил своих выкормышей. Но сбежать из него ещё никому не удавалось. Никто не мог перебраться через Стену живым.

Во сне она снова гуляла за ручку с отцом. Под ногами росли какие-то зелёные волосы, а кругом высились причудливо изогнутые столбы, также покрытые чем-то зелёным и шелестящим. Ничего подобного в бетонных лабиринтах города она не видела. Отцовское лицо ото сна ко сну различалось. Неизменным был лишь ожог в форме бетономешалки, который белел под расстёгнутой на груди рубашкой. Она захотела его рассмотреть поближе и тронула пальчиком. Пятно тут же налилось бордовым, набухло и лопнуло. На щёки ей брызнули капли цементного раствора.

Она проснулась. Над ней светились два жёлтых глаза-фонаря. Робот стоял у кровати, между ног его свисал шланг, из него капало. Сильно несло бензином.

Она отпихнула железного болвана ногами – тот с грохотом рухнул на книжный шкаф. Выбежав в соседнюю комнату, она обнаружила ужасный бардак: кресло было перевёрнуто, окно разбито, простыни смяты и измазаны чёрным. Мать сидела в углу, обхватив колени и уткнувшись в них лицом. Как всегда – обдолбана сварком или чем-то пожёстче.

Она принялась трясти мать за плечи, умоляя прийти в себя. Женщина подняла налитые кровью глаза. И вдруг влепила ей пощёчину. А затем встала, ухватила её за волосы и начала таскать по комнате.

– Пошла вон из моего дома! – орала мать. – Ты не даёшь искать нам нового папу, дрянь!

И она ушла – той же ночью. Рюкзак был собран ещё в прошлом месяце, в нём лежало всё необходимое: спички, консервы, две бутылки с водой. Главное же, в рюкзаке покоился свёрнутый рулетиком старый брезентовый плащ – единственное, что осталось ей от отца.

Две недели она бродила по промзоне и районам общаг – ела из помоек, пряталась от шпаны и мокла под ливнями. Однажды, чтобы укрыться от дождя, она заползла в сточную трубу за химзаводом. Здесь оказалось сухо и тихо, как в раковине гигантского брюхоногого. Она закуталась в плащ, легла в позу эмбриона и стала греть дыханием пальцы, пока не провалилась во мрак.

Разбудило её липкое и даже какое-то ласковое ощущение. В ноздри бил запах креозота, смешанный с вонью протухших яиц и чего-то кислого. По трубе с журчанием лился тёплый поток.

Она торопливо выползла наружу и принялась отряхиваться. Раствор пропитал всю одежду: кофту, джинсы, нижнее бельё. Чтобы отжать вещи, она попыталась скинуть плащ, но он приклеился и никак не хотел отлипать. Дёрнув за рукав, она сморщилась от боли. Тогда, расстегнув ширинку на джинсах, она рванула их вниз. И с воплем упала на колени в грязь. Джинсы не сползли ни на сантиметр, зато на животе, в месте слипания ткани с кожей, выступила кровь.

Она чувствовала, как из её тела по кофте поползли веточки сосудов и нервов. Как вены и артерии прорастали сквозь плащ, разбегаясь по нему змейками. Она рубила плащ осколком стекла, выла сквозь сжатые зубы и давилась слезами.

Неужели мужчина из снов не был её отцом? Ведь если она так легко срослась с вещами, то значит, и родилась она от такого же ублюдка. От очередного дружка её матери – помеси человека, животного или вещи. В таком случае она заслужила свою судьбу. Таскаться по свалкам безобразной вороной с ошмётками крыльев-плаща, волокущегося за ней по слякоти.

В одну из ночей она добрела до Стены. Вверху горели огни прожекторов, и можно было разглядеть кабинки с дозорными. Глядя на Стену, она осознала: впереди её ждут только унижения да муки. И раз слёзы у неё кончились, то пора закончить и всё остальное.

Никто жалеть не станет. Никто и не вспомнит.

Оно не помнило точно, кем было вначале. То ли пареньком с жидкими волосёнками, то ли анемичной девицей. Вроде бы, пареньком. Но после первого самоотсечения, когда оно с ножницами в руке стояло над тазиком, а в нём лежала окровавленная колбаска плоти, это стало не важно. С того дня ему ничего не снилось. Лишь зуделось. "Так много бесполезного вокруг. Так много бесполезного на мне. К чему? Зачем?" Оно не знало, но по-прежнему испытывало странную тягу – и с каждым днём она росла. Поэтому оно решило обрубать себя дальше.

Фаланги пальцев на левой руке. Пальцы на ногах. Уши. Оно посвящало целый день тому, чтобы наточить нож, и к вечеру лезвие становилось таким острым, что можно было им бриться. Когда же резать ножом стало нечего – все мелкие части были удалены – то вместе с очередной баночкой обезболивающего оно заказало и алмазную ножовку.

Но применить её не вышло. Рука так тряслась, что кроме как поцарапать лодыжку ничего не удалось. В животе всё скрутило от мысли, что придётся бросить дело на полдороге. Придя же в себя, оно собралось с духом и набрало номер цыгана.

Цыган свёл с доктором Спицыным. Тот скупал части тел, но платил за них немного, хотя резал мастерски. Благодаря ему уже спустя год оно превратилось в тонкое вытянутое туловище с головой – и только.

Из-за того, что работы для них сделалось меньше, внутренние органы ссохлись. Ненужные мышцы атрофировались, зато живот, на котором оно ползало, стал сильным и покрылся коркой. На вырученную от продажи плоти наличность оно прошло курс инъекций мутомицина, и в итоге тело окончательно приняло желаемую форму – длинную, гибкую, изящную.

Ночи напролёт оно с шуршанием скользило по подворотням, среди гаражей и плит стройпло-щадок, вдоль бетонных заборов и теплотрасс. Оно ныряло в подвалы и бункеры, сточные канавы и коллекторы канализаций, проникало в такие щели, о которых не знал ни один человек в Новосибирске. А ещё оно научилось языку котов. Вместе с ними оно охотилось на мышей и крыс, с хрустом жуя пойманную добычу прямо с костями. Это был вкус счастья!

Но вскоре он сменился прогорклым привкусом страха. Его принесли гурманы подворотен – бомжи с грязью в морщинах лиц, вонью изо ртов и зубами из нержавейки. Чтобы поесть, они не шебуршали, как другие бичи, в помойках. Нет. Бомжи-гурманы разводили костры, кипятили портвейн в консервных банках и бросали туда живых котят. Или жарили собачью требуху на шипящем машинном масле. А ещё они сговорились во что бы то ни стало освежевать и запечь ту юркую тварь, что ползала по ночным закоулкам Новосибирска.

Оно не могло нигде спрятаться. Бомжи-гурманы обладали невероятным чутьём, слухом нетопырей и зрением, как у сов. Они рыскали по промзоне, ставили самодельные капканы и рассыпали отраву.

Однажды оно пыталось укрыться от них в районе Угольном. Трое бомжей, грохоча сапогами, бежали следом и хрипели. Оно шмыгнуло за угол ангара и обнаружило, что впереди – открытая местность. Пустырь. За ним высился заброшенный небоскрёб Газпрома с битыми окнами и выгоревшим первым этажом. До здания было метров пятьсот.

Бомжи настигали, и оно решилось. Со всей мочи оно рвануло по пустырю, не обращая внима-ния на камни, шприцы и осколки стекла, которые резали брюхо в кровь. Но двери небоскрёба чернели так далеко...

С высоты он наблюдал за белёсой дымкой, которая клубилась между складами и ангарами Угольного. В этот час здесь, на крыше Газпромовского небоскрёба, дул самый свежий, самый прохладный ветер. Вдали горели факелы нефтезавода, со стороны общаг доносился грохот ночной стройки.

Он скинул рубашку, и сто восемьдесят три ноздри на спине с жадностью всосали воздух. Он дышал. Отверстия на коже в такт расширялись и сужались, сопели, попискивали. Гипертрофированные лёгкие работали, как две могучие помпы.

Наслаждаясь дыханием, он не заметил, как в небе проступило размытое зеленоватое пятно. Местные называли эту аномалию сиянием любви – по их поверью, оно соединяло людей с тем, что было им по-настоящему дорого. Не случайно в Новосибирске можно было увидеть женщин со вросшими в головы телефонами. Диваны, из которых торчали человеческие конечности и лица. Даже людей-холодильников, под завязку наполненных кишками да банками с пивом.

Она вошла в двери в сумерках, а когда наконец поднялась на крышу, то уже царила глухая ночь. Устало дошаркав до края, она вздрогнула, испугавшись такой высоты. Наверное, сейчас ей полагалось в последний раз всплакнуть, но она не смогла. Издали долетал стук отбойного молотка. Где-то вблизи слышалось пыхтение.

Она повернула голову и на другом краю крыши увидела голого по пояс мужчину. Он мерно раздувался и сдувался, не обращая на неё внимания – словно в трансе. Ей вдруг стало интересно. Тихонько подойдя к незнакомцу, она заглянула ему в лицо, а потом опустила взгляд на грудь. И растеряно заморгала.

С силой выдохнув, он пришёл в себя и крякнул от неожиданности. Перед ним стояла она. Во-лосы её лохматил ветер, по щекам расползались грязные разводы, а глаза пристально изучали что-то у него на груди. Кажется, они разглядывали ожог, который он заработал по молодости в сталеварне. Он подумал было спросить, что она делает в таком месте без родителей, но внезапно она обхватила его руками и прижалась щекой к груди.

Щека была холодной. Он попытался оттолкнуть дурно пахнущую девицу, но вдруг ощутил к ней пронзительную нежность – как будто они были знакомы две тысячи лет. Окутанный её длинными нелепыми лохмотьями, он чувствовал, как она дрожит, и дрожь эта начала бить его тоже. Ему сделалось тепло и сладко. Он ещё раз попробовал собрать волю в кулак и отлепить незнакомку, но не сумел – и сдался. Её голова с чавканьем вошла ему в грудь.

У дверей небоскрёба бомжи-гурманы выставили патруль. А ещё они шастали по этажам и на одном из них даже обустроили стоянку. Оно пряталось от них много дней. Путь назад был отрезан, и оно тайком карабкалось всё выше – по запасной лестнице, через вентиляционные шахты. Мыши в здании не обитали, крысы тоже, но пару раз оно всё же сумело подкрепиться – жуками. Правда, от усиливающихся голода и жажды это не избавило.

Голодное, измождённое и высохшее, кое-как оно доползло до крыши в надежде найти тут птичьи гнёзда. Но вместо гнёзд увидело, как под ночным небом стонет и корчится сросшаяся тварь. Хлюпая, от неё отваливались части, стекала вязкая жижа.

Оно принюхалось. Тварь воняла человеческими выделениями и потрохами. Человечина же для зверей Новосибирска была табу. Но не в силах справиться с чувством голода, оно всё же подползло к твари. Как раз в этот момент между ног её шлёпнулся ещё один кусочек – блестящий, сочный, лакомый. Оно тронуло его языком. В задумчивости причмокнуло. А затем слизнуло и проглотило.

Сознание потухло, как разбитая фара. Движимое инстинктом, оно подскочило и вцепилось твари в промежность. Тварь завопила. Оно же принялось вгрызаться в мясо всё глубже и глубже, чувствуя во рту солёно-сладкий вкус, дурея от него, растворяясь в этом запахе, в этом жаре.

Он заорал от боли. Рот порвался и стал подобием пасти. Шея со вздутыми сухожилиями, хрустя, начала вытягиваться. Но скоро агрессивное вторжение во внутренности унялось – оно замерло где-то на уровне поясницы. И постепенно он ощутил агрессора как новую часть тела – хвост.

Когда зеленоватый свет в вышине погас, и преобразование подошло к концу, он осмотрел себя. На четырёх лапах поползал по крыше и, чтобы очистить горло от слизи, зарычал. Потом раскинул брезентовые крылья и скосился на лохмотья, которые свисали с их нижних краёв. Бахрома не должна помешать. Он глубоко вдохнул, раздулся и ударил крыльями по воздуху – и после пары неудачных попыток всё же воспарил.

Учась менять направление хвостом, он сделал круг над небоскрёбом. И полетел к горящей нити прожекторов на Стене вдали. Новосибирску оставалось полтора часа до подъёма, а небо было всё таким же чёрным, как сгнившие зубы каннибала.