Литература

Тиктокер Павел Преображенский плыл в круглой лодке, напоминавшей японскую суповую чашку с крышкой. Лодка была выдолблена из ствола огромного дерева и расписана изящными узорами. Олененка тошнило в единственный иллюминатор, который он проковырял складным ножом. Других отверстий в плавсредстве не было. Снаружи ревел шторм. Корабль уже несколько раз переворачивался, но не тонул благодаря своей странной форме.

У Павлика при себе имелся рюкзак, в котором лежали ручка, чистая тетрадь, яблоко, бутылка кока-колы, пакет чипсов, внешний аккумулятор и айфон. Сигнала, конечно, не было. Павлик не понимал, как он оказался в этом странном месте. Он мочился в пакетик для завтрака и выливал его в иллюминатор. Иногда отпивал из бутылки по глотку, так как не знал, сколько еще продлится его заточение. Олененок подозревал, что это какой-то жестокий эксперимент Медведяры в Финском заливе. Он ждал, что к нему вот-вот подплывут на моторке репортеры или сотрудники центра «О». От нечего делать олененок снимал видео. И даже дрочить ему не хотелось.

Три дня и три ночи носился олененок по волнам, он исхудал и обессилел, он включал айфон раз в несколько часов, надеясь выйти на связь. Снаружи то светило солнце, то чернели тучи. Олененок думал о своей жизни. Мать-олениха была для Павлика воплощением ненавистной Системы. Он знал, что мать будет вечно совестить его, диктовать, что ему делать, и говорить, что так для него будет лучше. Возможно, и в эту экспериментальную посудину его засунули с согласия матери, как в камеру сенсорной депривации, только жестче. Павлик ощущал огромную усталость. Он лежал на влажном деревянном полу, время от времени пол становился потолком, в отверстие плескала вода, Павлика тошнило, он засыпал обессиленный и просыпался от очередного толчка. Вечером третьего дня посудина подплыла к области густого тумана, над которым клубились кучевые облака. Олененок решил, что внутри прячется вулкан, но ничего поделать не мог.

Утром он очнулся от стука по верху лодки. Луч солнца грел его нос. Кто-то снаружи ковырял борта, пытаясь снять крышку суповой чашки. Павлик зажмурился от яркого света и сжал в копытцах айфон, крышка упала с ужасным грохотом. Он увидел песчаный пляж, густой туман над водой и семь дев в шелковых одеждах с широкими рукавами. Их черные блестящие волосы были такими длинными, что струились по подолам одежд и волочились по песку.

— Нихао! Охаё годзаимас! Россия джин дес, — Павлик вежливо поклонился. Он решил, что у девушек какой-то фольклорный фестиваль.

Девы опасливо трогали его рюкзак. Одна из них потянулась к айфону.

— Ииэ, — Павлик убрал устройство в карман. — Ватащи но намаэ ва Павел Преображенский. Сосьте анта но намаэ ва нанде деска?

Девы уставились на него своими узкими глазами.

— Анта ва ватащи но котоба о рикай сите имас? — убитым голосом спросил олененок.

Девы запели птичьими голосами. Они трогали его одежду, затем две девы ухватили его за рога и повели вглубь острова. Павлик разглядел за пеленой тумана огромный черный вулкан и деревеньку с соломенными крышами у его подножья. Они долго шли через лес, где росли пальмы, лианы, магнолии и сосны с длинными иглами, взбирались на склоны, покрытые цветущей шибадзакурой, хотя для нее был давно не сезон. Наконец они достигли рощи сакуры с золотыми стволами и ветвями, листья чудесной сакуры были из перламутра, а вместо лепестков на ветру трепетали жемчужины. Павлик отломил одну ветку, девы неодобрительно покосились на него, но промолчали.

В деревне всюду пышно цвели хризантемы и сливовые деревья, олененок не мог определить, какое сейчас время года. Его проводили в низкий длинный дом с покрытой лаком террасой и сёдзи из бамбука и промасленной бумаги. С крыши свисали китайские колокольчики и разноцветные целебные шары кусудама. Павлик принял горячую ванну и облачился в шелковые одежды. Он чинно уселся на полу. Перед ним поставили низенький лакированный столик, принесли саке, сырую рыбу, сушеные водоросли и рис. «А в рыбе глисты, она же без шоковой заморозки», — думал олененок, но ел, потому что был очень голоден. «Домо аригато», — Павлик вежливо поклонился.

Ширмы раздвинулись. Вошел мужчина с жиденькой бородкой, держа в руках поднос с бумагой, тушечницей и кистью для письма. Мужчина был одет в широкие хакама, несколько косодэ с огромными рукавами и желтую китайскую накидку с вышитыми по подолу журавлями в тростниках.

Он чинно уселся перед олененком, растер тушь и начал рисовать. Павлик решил, что он хочет запечатлеть чужеземца на память. Художник через некоторое время показал ему набросок: на нем четверо оленят расчленяли человеческий труп.

— Акусиденто дещьта! — заволновался Павлик. — Хитокири аримасен дещьта! Оре ва ёи шика дес!

Художник усмехнулся, поправляя жидкие усы. Он рисовал следующую картинку. На ней один олененок надевал на другого пояс шахида.

— Соре ва хонто де ва най! — возмутился Павлик.

На третьем рисунке полиция уводила в наручниках жирного оленя, а Павик в нижнем белье насмехался над ним.

— Сам виноват, — обиделся Павлик. — Он же меня правда насиловал, только доказать я ничего не мог, поэтому пришлось повторить.

На четвертом рисунке Павлик увидел свою кухню и олениху Ольгу Ивановну, которая болталась в петле. Рядом с ней батя-олень, уже ничего не соображая, пил водку.

— Что за мерзкие инсинуации! — олененок топнул копытцем.

Вошли девы в длинных разноцветных одеждах. Они разглядывали рисунки и смеялись, прикрывая набеленные лица рукавами.

— Да, я плохой олень, но это не повод для смеха, — заявил Павлик.

Перед ним поставили низкий церемониальный занавес, в зал, прикрывая лицо веером, вошла какая-то высокопоставленная особа. Павлик разглядел только недлинные рога, как у косули, и черную накидку, затканную гербами.

Особа рассмотрела картинки, взмахнула рукавом и что-то крикнула. Девы ухватили олененка за рога и потащили обратно на морской берег. Он вырывался и пытался скрыться то среди роще жемчужной сакуры, то в бамбуковой чаще, то в сосновом лесу, то в прибрежных тростниках. Его каждый раз ловили и тащили дальше, а если он пропадал из виду, девы поднимались в воздух и пикировали на него, как стервятники, размахивая крыльями-рукавами.

Павлика запихали обратно в его плавсредство. Он сидел на днище и слушал, как феи приколачивают верх деревянными молотками.

В иллюминатор просунули сверток с едой и кувшинчик саке. Павлик выпил и забылся тревожным сном.

Забрезжил рассвет. Павлика встречали животные, которые словно сбежали с показа какого-то итальянского модного дома. В порту стояли краны причудливой формы, похожие на клешни камчатского краба.

— Где я? — спросил олененок. — Если что, я из Гатчинского района.

И все рассмеялись, такой чудной у него был выговор.

Павлика посадили на метро, вход в которое был прямо на пляже. Скоростной поезд за 10 минут домчал его до родного села, совершенно бесплатно. Павлик не верил своим глазам. На месте сельского клуба сверкал дворец с аквадискотекой, на месте его родного дома возвышался небоскреб, а вместо вонючего двухполосного шоссе в отдалении тянулась бесшумная прозрачная пятиуровневая трасса, и воздух был чистейший, как в Альпах.

Навстречу Павлику высыпала местная молодежь. Олененок непонятного пола вел под копыто старую-престарую олениху, которая трясла головой и едва переставляла ноги.

— Павел Преображенский, где ты был все эти сто лет? — проблеяла старуха.

— Мама? — неуверенно спросил Павлик.

— Идиот, я Светлана, твоя одноклассница! — сказала старая олениха. — Твоя мать повесилась в тот же год, когда ты устроил взрыв и пропал. Ее уволили из школы, она не снесла позора. Этот грех будет вечно лежать на твоей душе.

— Да меня не было всего четыре дня. Это какой-то дичайший кринж, — Павлик пнул копытом сам себя, пытаясь проснуться. — Я не виноват в том, что мама повесилась. Она истеричка, ей надо было башку лечить.

— Мама, говоришь, повесилась? Только об этом и мечтает. Выродок! — услышал он громкий голос.

Его везли по больничному коридору на каталке, олениха Ольга Ивановна бежала рядом.

— Не слушайте его, он просто бредит, отходит от наркоза, — убеждал ее павиан в окровавленном хирургическом халате.

— Мама повесилась, ишь чего выдумал! — возмущалась олениха. — Неблагодарный! Ты хоть знаешь, сколько нам пришлось собирать на операцию?!

— Мам, у меня же двадцать миллионов на счету, — простонал олененок.

— А ты попробуй сними! — крикнула олениха. — Мы в церкви организовали сбор средств. Твоя нога переломана в пяти местах, верно я говорю?

— В шести, — устало ответил павиан. — Но ходить он будет. Наверное.

— Отстой! — возмутился Павлик. — Я не верю в убогую рашкинскую медицину, вы меня неправильно лечили. Везите меня скорее в клинику «Шарите»!

И все вокруг недобро рассмеялись.