Литература

Часть 1.

Это я слышу уже три дня. Вой собаки Баскервилей под окном. Надсадный стон, переходящий в глухое рычание старой водопроводной трубы. Этот голос не может принадлежать ни одному живому существу в мире. Низкие частоты и глухой рокот моря. Боль, дикая боль, антонов огонь, голод и жажда.

Опять лето со всеми вытекающими последствиями, я опять послан, снова сессия, снова либидо и суицидальные порывы. Волны теплого воздуха и мелкая серая пыль из окна, россыпь книг по философии, конспекты, в которых разбираюсь только я. Виртуальный парень Сергей из Краснодарского края, который считает меня девушкой, длинноногой блондинкой с большим бюстом. Немое раздражение, пыльные листья тополей, визгливые старшеклассники из школы напротив. Пресная еда и несладкая кола, разбодяженная на заводе. Тошнотворно теплая и с привкусом плесени.

Из трубки выдавливается голос пьяного друга. Он хочет повеситься, потому что у него нет девушки. Вчера грозился выброситься из окна, позавчера хотел наглотаться таблеток. Я побалтываю ногой в тапке и думаю: «Сними же наконец шмару, мучачос мудейло. Чего ты мне мозги ебешь?» Он зарабатывает неплохо, но девушки его боятся. Еще бы. На первом свидании он может бодро ляпнуть:

Я вас любил, а хули толку?

Ебаться хочется, как волку.

И прощай, девушка. Может, ей и хотелось до этого, может, глядя на его интересную морду, она мечтала о большем.

— Я урод, Витя. – Рыдает он. – Я урод некоммуникабельный! У меня харя уродская! Я дебил, Витя. Кто меня полюбит?.. Никому я не нужен. И мать, сука драная… Ты знаешь, что эта сука мне сказала?

Я держу трубку на вытянутой руке, и оттуда долетают обрывки мата. Солнце заливает всю комнату, блестит нестерпимо, до боли в глазах. Над столом кружится маленькое торнадо из прозрачных пылинок. Сколько я уже не отдыхал на юге? Два года, три? До чего здесь погано. И в жару погано, и в холод погано, и в дождь, и в снег. Когда пасмурно, но нет дождя, тоже невероятно погано. Всякая погода погана по-своему. А ведь когда-то, до того, как мне исполнилось двенадцать, на улице всегда было хорошо, и люди были добрыми, и на девчонок мне было насрать.

— Мне никто не дает, Витя! И никогда никто не даст! Никогда! Помнишь, как эта сучка четырнадцатилетняя…

Я снова отрываю трубку от уха.

— И говорит: «Я с тобой занялась сексом только из жалости». Культяпка херова. Она в их тусовке всем дает. Триппером заразила.

— Ципрофлоксацин принимай, пачку за сутки.

— Знаю! И вот эта стерва из Находки говорит: «Давай останемся друзьями. Я поживу у тебя еще недели две, но на большее не рассчитывай.» Типа, как девственница. Приехала и хочет пожить на халяву. А у меня гной уже…

— Элеонора, значит?

— Ну! Я ее вышвырнул, а манатки сверху из окна покидал. Так орала…

Он продолжает свои излияния. Собака под окнами испускает очередной вопль.

— Ладно, Миша, у меня тут дело есть. – Я вешаю трубку. Роюсь в шкафу и нахожу упаковку трамадола – самого сильного обезболивающего, по-моему, там есть производные опиума. Засовываю три таблетки в кусок колбасы.

Пес лежит на боку. Вокруг размозженной лапы вьются мясные мухи, у пса гангрена. Прикасаться к нему не стоит – шкура вся в лишаях, шерсть слезает клочьями, кожа на боку содрана и покрыта коричневой коростой. Он смотрит на меня усталыми глазами, равнодушно, как будто меня здесь нет. Сепсис у него уже второй день, лапы подергиваются. У самой морды стоят миска с водой, которую я приносил вчера, и одноразовая тарелка с фаршем.

— Жри колбасу, собак. Жри, тебе говорят. Больно не будет. – Запихиваю колбасу ему в пасть, он судорожно глотает. Может, сдохнет наконец от передозировки. В ветеринарной клинике за его лечение с меня готовы срубить тысячи три, так я сам до конца месяца не доживу. Пес снова поднимает морду и воет. Эхо разносится по всему двору, и кто-то выплескивает воду из окна прямо мне на голову.

— Найду, мать вашу, поняли?

Хихиканье на втором этаже. Пусть покривляются.

— И не мешай заниматься, собак. Сессия у меня.

Пес закрывает глаза и лежит так минуту. Оголенное мясо на его лапе гноится, облепленное мухами. Он с трудом приподнимается и лижет несчастную лапу, кончик хвоста нервно бьет по асфальту.

Вечером он просыпается и снова надсадно воет. Я достаю из видика кассету со старыми немками, которые сосут у молодых мужиков, и снова начиняю колбасу трамадолом. Две принимаю сам. Другой кусок набиваю ципрофлоксацином. Пускай лечится, как Миша.

В сумерках пес похож на мятую серую тряпку. Он поскуливает и роняет колбасу. Срань собачья. Колбаса вывалялась в песке, и он не хочет жрать. Насаживаю на палочку и проталкиваю в его глотку, мечтая, чтобы он наконец задохнулся и затих.

Трамадол срубает быстро, и я вижу приятные сны. Утром снова скулеж, вопли. Псу еще хуже, антибиотики уже не помогут, а я не хирург, чтобы ампутировать лапу. От его ран сладковато воняет разложением. Я беру полиэтиленовую пленку и осторожно заворачиваю собаку, стараясь не касаться ее шкуры. Пес поскуливает. Может, задушить? Или камнем по башке? Беру кирпич, размахиваюсь, а руки сами застывают в воздухе. Пес не сопротивляется, ему уже все равно. Не могу, когда он так смотрит. Глаза как у человека, умные. И вселенская печаль во взгляде. Я тащу его к набережной, он покорно висит у меня на руках. Тяжелый. Черт его дернул броситься под машину.

— Прощай, собак.

Он чует близость воды и барахтается в полиэтилене, я перехватываю его за лапы. Он не вылезет, набережная высокая. Перекидываю пса через парапет. Брызги, он сучит лапами внизу. Я курю и наблюдаю, как он борется за свою конченую жизнь. Вот ведь, блядь, ему одна дорога – помереть от сепсиса, а он цепляется за эту жизнь. И больно ему адски, и лапа гниет, а все равно пытается выплыть. Освободился от своего прозрачного савана и плескался полчаса, пока не ослабел и не скрылся под водой. Хорошо, что людей рядом не было, могли неправильно понять. Идиот я, надо было петлю на шею, затянуть, подождать – и в мусорку. Но своими руками как-то не хотелось, а вода – она такая, она всё смоет.

Я до сих пор думаю: почему он лег рядом с моим подъездом? К его услугам был весь город. Может, нашлись бы сердобольные люди, вылечили бы его. Хотя вряд ли, к нему вообще никто не подходил, кроме меня.

* * *

Щучье озеро. Здесь недалеко могила Анны Ахматовой и, по-моему, дача Д. С. Лихачева.

Озерцо с песчаными берегами, лес подступил к самой кромке воды. Узловатые серые корни сосен, рыжая прошлогодняя хвоя. Ветер уносит сосновые иглы в воду, она настаивается на них, поэтому превращается в ржавый щелок. Похоже на ванну с хвойным экстрактом, не нужно никакого мыла. Я приехал сюда один. Пять вечера, людей мало. Выплываю на середину и переворачиваюсь на спину. Вода держит, не нужно двигаться в этой невесомости. Я почти не ощущаю своего тела, вода глухо ударяет о барабанные перепонки. Если вынуть уши из воды, я потеряю равновесие и пойду ко дну. Но утонуть не так-то просто.

Лежу минут двадцать, лучи солнца проходят сквозь воду. Не обгореть бы. Пора возвращаться. Левая нога немеет, сволочь, и я ее не чувствую. Выгребаю руками, устал дико, мешает пиво в желудке и спирает дыхание, до берега еще метров двадцать. Такое чувство, будто он не приближается. Нах! Я же могу встать, здесь мелко! Я спасен! Ура, товарищи!

* * *

Сны, сны, хуевые сны. Мать в Англии до конца июня, дома пусто. Напротив эти мудаки празднуют выпускной вечер под звуки «Ноги вниз» и других пидорских ансамблей. Снова визг, звук разбитой бутылки, бренчанье на гитаре и пьяные голоса. Им медведь не то что на ухо, на яйца наступил. Невозможно жить в таком бардаке. Принимаю последние две таблетки. Собаку эту вспоминаю в полиэтилене. Порнуху явно пересмотрел. Всю ночь мерещатся американки в белых носках и кроссовках, тощие немки с вибраторами, грудастые итальянки в идиотских лиловых корсажах с кружевами. В четыре просыпаюсь – и бессонница, спутанные мысли цепляются одна за другую. «Он ей говорит: — Будешь падать на спину, Джулинька? — И она отвечает: — Да». Похабник этот Шекспир. Вот и этот тоже похабник: «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана». Понятно, шмару нашел, старпер кавказский. Утром, само собой, получила зеленые и дальше клиентов снимать, по лазури весело играя. Но остался влажный след в морщине старого утеса. Как же так? Да, Михаил Юрьевич, тяжелый случай. Старый пидор-утес нашел себе молодого мальчика-тучку, жопу ему на радостях подставил. Заплатил, ясное дело. Тот его отымел по быстрому, кончил и смылся. А старый пидор, небось, еще и сиськи силиконовые себе сделал, понятно, на какой такой груди. Тогда ночевала тучка голубая. Или нет, там уже есть лазурь. Голубые игры, ясное дело. В общем, темнит Лермонтов, темнит. И с Мартыновым, небось, не только дружил в кадетском корпусе. Или тучка на утес помочилась, как эти немки? Бывает же… Или вот у Гумилева: «И умру я не на постели, при нотариусе и враче, а в какой-нибудь дикой щели, утонувшей в густом плюще…» Явный намек на влагалище. Умирает там, воскресает, умирает, воскресает… Вот и мне надо в какой-нибудь дикой щели поумирать…

От этих мыслей принимаюсь ржать впокатуху, одеваюсь и иду за пивом. Ночь вокруг псевдобелая. Воздух такой теплый, что его можно черпать пригоршнями, пропускать сквозь пальцы. Обволакивает словно вода. Выпиваю двухлитровую бутыль на скамейке под окнами. Дети смылись. Пытаются где-нибудь невинность потерять по случаю выпускного, а может, и нет. Под скамейкой спят два щенка-подростка, братишки того собака, такие же рыжие и драные. Сейчас они, правда, серые. Не пиво, а говно, выливаю остатки на землю. Спааааать…

Коварные сны. Другая разновидность. Хуже, чем хуевые. Они имитируют реальность. Я встаю, иду в туалет, в ванную, моюсь, в это время – телефонный звонок. Вика хочет меня видеть, а ведь послала месяц назад. Ну что же, я не гордый, я ее люблю, приду, конечно. Просит перезвонить, чтобы договориться о времени. Ладно. Прилягу еще, потом договоримся. Просыпаюсь, звоню. Злой голос, называет психом и просит оставить ее в покое.

— Вика, ты же сама час назад хотела?

— Иди ты…

Короткие гудки.

Тогда, в начале апреля, как сейчас помню: сидим в сквере на Площади Искусств, я курю, и отросшие за зиму волосы норовят задеть тлеющий кончик сигареты, приходится придерживать их руками.

— Почему ты не бросишь курить?

—Зачем? Я восемь лет курю и бросать не собираюсь.

— Брось ради меня!

— Бросить не брошу, но при тебе не буду, раз тебе не нравится.

— Ты меня променяешь на блок сигарет? Я для тебя ничего не значу, да?

— Вика, не надо так, иди ко мне.

Она отталкивает меня и вырывает сигарету, потом крошит те, которые остались в пачке.

— Ладно, у меня их больше нет. Иди сюда.

— От тебя разит табаком. Если тебе наплевать на свое здоровье, не вреди здоровью окружающих. – Она достает из сумочки зеркальце. – Всю помаду мне размазал, медведь ненормальный. И волосы подстриги. Ходишь, как хиппи… Гопник.

Мимо проходит мужик с собакой, и я стреляю у него сигарету. Медленно затягиваюсь и пускаю дым колечками.

— Ты это нарочно, да? Тебе на мои слова наплевать? Наплевать? – Она вскакивает, как чертик, тряхнув крашеной рыжей гривкой. Милая, хорошенькая девочка, большеглазая и стройненькая медсестричка.

Я пытаюсь обнять ее и посадить к себе на колени.

— Отстань!.. Витя, ты не тот парень, понимаешь? Ты безответственный. Ты даже не можешь сделать над собой усилие, бросить пить, курить, найти нормальную работу.

— А чего ради мне себя насиловать?

— И что ты намерен со мной делать? Встречаться, пока я не поседею, и висеть на шее у родителей?

— Зарабатываю как умею.

— И долго ты намерен со мной встречаться? Думаешь, я буду все время это терпеть? Мне нужна опора в жизни, понятно? Мужик, который может заработать на квартиру, на машину, на детей.

— Ты детей в магазине покупать собралась?

— Не пытайся острить, идиот. Я с тобой зря трачу время, понятно? Ты мне уже год обещаешь что-то.

— Правильно, мне надо уйти из университета и мобильники продавать. Всю жизнь мечтал об этом. Мы поженимся, купим квартиру, мерседес и тройню. Устраивает?

— Дебил!

На самом деле я ей хотел сказать не это. Думал успокоить, напомнить, что нам хорошо вместе, есть где жить, тысяч шесть я и так добываю в месяц, могу больше, если займусь репетиторством. Хотел объяснить, что все эти удобства – херня, слова доброго не стоят.

— Вика, ты не можешь просто спать со мной? Я тебе таким не нравлюсь?

— Нет!

— А за пятнадцать тысяч понравлюсь? Вика, я пошутил!

Она зарыдала, треснула меня сумкой по лицу и побежала к метро. Я ее догнал, и она впилась в мои руки длинными ногтями. Через день мы помирились, она наврала, что была в плохом настроении, я знал, что это неправда, но притворялся, будто не принял этот разговор всерьез. Я ждал момента, когда она снова пошлет меня, это случилось первого мая. Я знал, что не подхожу ей, знал, почему. Пытался себя успокоить мыслями типа «Она тебя не стоит» - не вышло, каждый вечер таскался к ней, поссорился вдобавок с ее родителями, подрался с ее новым парнем, который несильно отличался от меня. Отчетливо осознавал, что она расчетливая сучка, которая ищет самый выгодный вариант, - и скучал по ней, звонил каждый день. Предлагал остаться хотя бы друзьями и был самому себе гадок. Просил дать еще хоть один раз. Она ответила, что ей вообще не нравится заниматься сексом, а тем более – со мной. Не верю. Я помню, как все было, все было заебись.

Я мстил ей, действовал на нервы, звонил ее новому и спрашивал, что она в нем нашла. Она стала дикой, я стал истеричным, мы переругивались по телефону, и она меня возненавидела. А я ее – нет. Если позовет, приду. Не могу забыть, какой она была год назад – ласковой, понимающей. Не обижалась на мои идиотские шутки, слушала со мной панковские группы, хотя терпеть их не могла, готова была горло перегрызть всякому, кто на меня наезжал. Ангел, ангел! Встречалась со мной каждый день и звонила по ночам, чтобы спросить, как поживает Он. Он поживал прекрасно и был всегда в приподнятом настроении. Он, как собачка на свист, вскакивал от ее голоса. Условный рефлекс. Теперь попробуй, отучи его от Вики. Я звоню, чтобы услышать ее голос или хотя бы дыхание в трубке, и ничего не могу с собой поделать. Я прилепился к ней духом и плотью, и она режет по живому, чтобы оторвать от себя. Я почти физически ощущаю эту боль.

Найти новую девушку… Их тысячи, они бродят по улицам, такие же озабоченные, как и я. Не могу. Все заслонила эта сволочная Вика, я принимаю за нее девушек с такой же прической, я болтаюсь по вечерам у ее окон, я…

Перевожу очередной американский роман – и тянет блевать, столько там эротических сцен. Анальный секс эпохи раннего неолита – надо же было додуматься… Но заплатят нормально, больше, чем за научные тексты.

А Мишу я убить готов. Мне самому погано, так еще он со своими смехотворными проблемами. И собака эта с гниющей лапой…

Часть 2.

Собаки стремительно бегут по улице, взвивая лапами облачка пыли. Дворовый пес догоняет серую пуделиху с обрывком поводка на шее. Они пролетают мимо, как ракеты, чуть не сбивая меня с ног. Кажется, что собаки вот-вот взорвутся от избытка гормонов. Пес налетает на пуделиху, и оба перекувыркиваются в воздухе. Вскочили – и снова гонки в пыли. Счастливые звери эти собаки…

* * *

У друга Антона день рожденья. Я его слезно просил пригласить побольше девушек, и он их привел. Все – малолетки. Идиот! На хуя мне школьницы, которые ничего не умеют? Были у меня, правда, две школьницы, мы с Мишей от них подцепили наш первый триппер, но это исключение. Я отвел его в сторонку:

— Тох, ты зачем вообще их пригнал? Чтобы пивом напоить на халяву?

— Чтобы общаться! Разговаривать, понятно?

С ним все понятно. Малолетки трепались о своем, глядя сквозь меня, бодро сжевали салаты, выхлестали все пиво, стыдливо потошнились в ванной и к девяти часам упорхнули домой. По-моему, половина из них вообще не знала, у кого день рожденья, им это было до фонаря. Как говорится, меньше народу — …

Пришли друзья постарше, мы поставили «Сепультуру» и достали самогон, который делал Антонов дедушка. Девушки были в майках попсовых металлических групп, все, кроме одной, которая просто была в черном. Они были постарше и пострашнее, беспрерывно курили и трепались о перспективах рока как направления в музыке. У одной, по кличке Плесень, были гнойно-зеленые губы в блестках и красные пряди в волосах, у другой, – татуировка на щеке, у третьей был проколот язык, четвертая блевала в туалете, а пятая была без косметики, и с ней не противно было сидеть рядом. Я поймал себя на мысли, что ни разу за этот вечер не вспомнил про Вику.

Парни тоже были, но они не в счет. Бродили с бутылками пива в руках, гремели цепями и напульсниками, трясли сальными хайрами и вообще вели себя культурно. Один, дыша перегаром, объяснял мне, что от арахисовой шелухи можно поймать кайф, если забить ею косяк. - Что ж, забивай, если ты такой умный, - подумал я и ушел на лестницу подышать свежим воздухом.

За мной потянулась зеленогубая Плесень, и я смылся во двор. Металлический шум затих. Во дворе была унылая детская площадка с ручной каруселью. Девушка без косметики восседала на ней и меланхолично кружилась, отталкиваясь левой ногой.

— Гофман. Женя Гофман. – Она протянула когтистую руку. — А друзья зовут меня Соней.

Я осторожно пожал ее и получил электрический разряд. Вот она, божья искра.

— Виктор. Раскрутить тебя?

Карусель испуганно скрипнула, и я взялся за дело. Девушка вертелась на ней, как большая черная белка, пока не свалилась от центробежной силы.

— Больно?

— Приятно. – Ответила она ледяным голосом и начала чистить джинсы.

— Давай, помогу. – Я потер ее джинсы рукой в районе задних карманов.

— Руки! – Рявкнула она.

Я вздрогнул и предложил выпить на брудершафт. Мы купили в соседнем магазине красного вина и два одноразовых стакана, чтобы чокаться, а не бить кулаком по бутылке. У нее был швейцарский ножик – девушка со странностями. Думал, придется пробку внутрь проталкивать. Мы, как полагается, сплели руки со стаканчиками и выпили.

Как выяснилось потом, я неправильно пил на брудершафт. По обычаю полагалось пожать друг другу руки и обращаться на «ты». Я ее поцеловал и с удивлением почувствовал язык на своем нёбе. Мы тяжело дышали, во дворе было пусто, и она сказала:

— Давай прямо здесь…

От этого «прямо здесь» у меня похолодело в грудине, кровь устремилась куда надо, и джинсы показались слишком тесными. Я расстегнулся, торопливо спустил на ней брюки до колен, отодвинул черные стринги и перекинул ее через детский турник. Въехал, не думая о венерических болезнях, о детях и прохожих. Просто въехал и утонул. Не слышал, что она там кричала. Ни о чем не думал. Ну, разве что о Гумилеве. О дикой щели.

Прямо перед нами нарисовалась бабуля с болонкой на поводке. Она шевелила губами. Может, ментов хотела вызвать.

— Не забудь вынуть! – Заорала девушка.

— Что? Сейчас…

Бабаня оторопело разглядывала белые капли на земле. Болонка обнюхала их и чихнула. Честно говоря, мне абсолютно не было стыдно. Напротив, я в жизни не получал такого удовольствия.

Девушка потащила меня обратно в квартиру Антона. На лестнице я прижался к ней всем телом. Кровь стучала в висках, и ногам было холодно. Она была ниже ростом, и я целовал ее темно-русые волосы.

— Хочешь еще?

Она ответила:

— Давай…

— Прикурить не найдется? — Я достал помятую пачку из заднего кармана.

— Народ прикурит…

Она не любила оральный секс.

В квартире я повалил ее на пол. Длинноволосый сброд по-прежнему запивал самогон пивом, девицы собрались в той же комнате, как будто других не было.

— Может, съебете отсюда наконец? – Зло сказала Женя. – Или помочь хотите?

Их как ветром сдуло. Через тридцать минут в дверь сунулся Антошка с фотоаппаратом, помигал вспышкой и ушел бухать дальше. Вообще это была его спальня.

Мы кое-как оделись и вышли на кухню. Я где-то посеял носки, она тоже. Остальные разбрелись по углам кто с кем и устроили вялую пьяную возню. Только именинник сидел один со своим верным бутылем. От него веяло тоской и комплексом неполноценности. Ничего, Антон, найдем кого-нибудь и тебе. Я чувствовал за спиной крылья архангела, и в душе звучала «Песнь песней». Хотелось вылететь из этого накуренного хлева с раскрашенными свиньями в кожаных ошейниках. Я повел девушку на улицу.

Мы шли вдоль ограды Смоленского кладбища. Похолодало, и мы обнимались, чтобы согреться. Я заметил, что у нее очень нежные руки. Бархатные, как лапки у котенка. Она гладила меня по лицу, и я невольно откидывался назад, чтобы уберечь глаза от когтей.

— У тебя есть парень?

— Вроде, нет. – Ее глаза были огромными и печальными, как у итальянской мадонны.

Я поймал себя на мысли, что даже не разглядел ее как следует по запарке.

— Дашь мне свой телефон?

— Зачем? – Удивилась она.

В голове промелькнуло: «парень на одну ночь», и крылья отвалились.

— Хочу знать телефон своей девушки.

— Нафиг? У Антона узнаешь. (В сторону — «Я еще пока не твоя девушка»)

Весело. Вроде нет парня. Понятно, почему нет. Мы чинно беседовали о средневековой живописи и литературе. Она оказалась медиевисткой, как и я, но знала побольше. Обидно, наверстаю. Мы оба знали латынь и греческий, оба переводили, только она была с исторического. Через три дня нам обоим надо было сдавать философию. Одинаковые семьдесят четыре вопроса. Даже черты лица у нас были похожи. Я незаметно увел ее в глубь кладбища и уложил на гладкое гранитное надгробие.

Мы очнулись, когда за деревьями была видна заря. Телефон я от нее так и не получил, поэтому привел ее к себе. Чтобы готовиться к экзамену. Я до сих пор не понимаю, как нам удалось сдать его на отлично. Мы трахались, ели, пили колу и иногда спали. На второй день стало побаливать сердце, и я принял материн валидол. На четвертый день мы смеха ради считали продолжительность полового акта и зафиксировали десять раз по сорок минут. На восьмой день мы сдавали английский. На девятый она крикнула мне, когда я был в душе, что звонит какая-то Вика. Я ответил, что не туда попали. На пятнадцатый день мы гуляли с дипломами магистров и гордились. Вечером этого же дня у меня был сердечный приступ, но я отлежался в своей комнате, пока она была на кухне. На шестнадцатый день она ушла, сказав, что устала.

От меня, наверное, устала. Натрахалась впрок, и я ей больше не нужен. Идеал свободной женщины. Посмотрела на меня трезвым взглядом и подумала: «Ну и ЧМО!» Номер своего телефона так и не дала; ни домой, ни на мобильник ей позвонить нельзя. А чего я, собственно, ждал? Что она будет жить со мной?

Я переводил очередную американскую порнуху с претензиями на литературные достоинства и убеждал себя в том, что секс – это не главное в жизни, а разные там отношения – фикция, скрывающая под собой все ту же низменную биологическую основу. Ночью нажрался, как свинья, и чувствовал огромную пустоту внутри и вовне. Снова думал, зачем жить, если жизнь – дерьмо. Позвонил этот поганец Миша, я послал его открытым текстом и ушел шататься по улицам, потому что он обозлился и названивал снова и снова. Пинал пустые пивные банки, получил по роже от незнакомой гоп-компании и вообще радовался своему вынужденному вольному существованию. С утречка пообщался со своим возлюбленным Сережей по аське и немного развеселился, несмотря на абстинентный синдром. Приятно все-таки быть симпатичной девушкой, блондинкой — совсем другое отношение. Жалко парня, с реальными девушками общаться не может, на меня похож.

Скоро должна была вернуться мать. Я обрабатывал на компьютере сто двадцатую страницу этого порноговна и поймал себя на мысли, что оно совершенно не возбуждает. Как будто кто-то тронул переключатель, и либидо вырубилось. Как будто выключили свет. Мерзкое ощущение пустоты в грудной клетке, головная боль и холодные ступни. Повинуясь какому-то внутреннему импульсу, я сгреб в мусорный мешок всю свою богатую коллекцию порнокассет и унес на помойку. В доме стало чище. Разгреб завалы конспектов, книг, нашел грязные тарелки и пепельницы, использованные презервативы трехмесячной давности между кроватью и стеной, Викины дырявые колготки. Нашел заколку девушки, с которой встречался два года назад. Как ее звали-то? Вышла замуж за владельца какого-то клуба. Нашел зачетку, которую потерял на четвертом курсе, — заложил в старый порножурнал. Нашел свою любимую футболку и маленькие черные мужские носки. Чьи? Понюхал – дезодорант, значит, этой Жени Гофман. «Линда» называется. Носочки… Что там Филип Рот с ними делал? Футболка была на ней вместо халата, как мини-платье, еще остался запах ее кожи – искусственный морской бриз, запах ее волос – молоко и мед. Запахи гелей для душа, крема для лица, шампуня, крема для рук. Она не пахла так, как пахнет тело, — назло Шекспиру.

Заставил себя сесть за работу, а ночью снова нажрался, как скотина, и обнимался со своей футболкой. Удивился, что лежу на кухонном полу. Сказал зеркалу, что ему нечего ждать от этой жизни, и забыл встретить мать в аэропорту. Мать приехала сама, увидела, что я дрыхну, разложила вокруг подарки. Просыпаюсь — сидит у кровати, довольная – сил нет. Еще бы не довольная, она замуж за этого Йена скоро выйдет. Не откупайся от меня, мама. Ты – единственная женщина в моей жизни, а туда же, на другого мужика променяла.

— Витя, ты не спишь? Витя, хочешь, мы тебе тоже гражданство оформим? Как бы тебя теперь в армию не забрали…

Я смотрю на нее сквозь ресницы. Выглядит хорошо, незнакомый костюм, волосы другого цвета. Отвык от нее. А поздороваться, мама? Не поеду я в этот сраный Лондон, нечего мне там делать. Мне там точно так же ничего не светит, только дипломы мои будут недействительны. А переводчиков там и без меня до хрена.

— Ты спишь? Ну, спи, спи… — И вытанцовывает вокруг кровати. Погладила по волосам, отдернула руку и смотрит. Не злой сегодня? Пошла готовить что-то. Может не стараться: мой вес 60 килограммов при росте метр восемьдесят девять, из-за этого не берут в армию. Надо будет — еще похудею, нет предела совершенству. Тем более, кончилась законная отмазка. Но я не буду болтаться в доме этого Йена, как говно в проруби.

Через час я все-таки вылез на кухню, она налетела на меня, обчмокала всего, я утерся нестиранным полотенцем и что-то съел. Стала спрашивать про Вику, потому что она очень хорошая девочка, и я с ней буду счастлив. Тут мы услышали подозрительный звонок в дверь.

За дверью стояла Женя по фамилии Гофман, она же Соня. Мать не удивилась и на всякий случай начала рассказывать, какой я хороший. Этим она, кстати, дико раздражала Вику. Мы мило побеседовали втроем, и я отметил, что совершенно не хочу Соню, она же Женя. Мать тактично убежала в магазин, и правильно сделала. Она уедет, а мне расхлебывать.

Мы с Соней разделись, легли в постель, приласкали друг друга. Я рассказал известный анекдот про гнома, мы поржали, потом она рассказала какой-то анекдот про Чапаева, потом я – про Штирлица, про финнов, про секс и новый год. Так мы культурно пролежали часа полтора, поговорили о философии, покурили, я сказал: «Вперед, Эстония!» и предложил погулять. При этом меня охватил дикий страх, что теперь она точно уйдет и не вернется, раз я ничего не смог.

Мы вышли на прохладную лестницу, она сказала: «А давай прямо здесь!» — и всё было заебись, особенно когда из двери нижней квартиры вышла девочка с собакой. Женя зажала мне рот: «Тише!», и как только я подумал, что девочка может заинтересоваться странными звуками и подняться на этаж выше, я так выебал Женю, что у нее полдня потом дрожали ноги. Хорошо, что на лестнице удобные широкие подоконники. Интересно, мусор уже вывезли? Я кинулся к помойке, но баки были девственно чисты.

Мы гуляли по городу и трахались в чьем-то лифте, на автомобильной свалке и в стенах разрушенного дома, на детской площадке и в кинотеатре. Как только мы видели подходящее место, у нас проносилась в головах одна и та же мысль. Придя домой, мы уже ничего не хотели и спокойно, как два пенсионера, смотрели телевизор.

Так было не раз, не два, а постоянно. Когда я лежал голой спиной на груде щебня, а она ездила по нему коленями, мы не чувствовали боли, но дома раздражала не так положенная подушка; в подъездах и лифтах я подолгу держал ее на руках, а дома валялся на спине и говорил, что устал. Мы валялись на земле, иногда – в грязи после дождя, но дома принимали душ до и после. Идиотское половинчатое существование.

Больше всего меня возбуждало чье-то постороннее присутствие, опасность того, что нас заметят, вызовут ментов.

Однажды нас взяли в каком-то подъезде, обыскали с головы до ног на предмет травки, нашли триста рублей и отпустили с миром. С тех пор мы больше пятидесяти «на дело» не брали. Менты нас находили часто, особенно в лифтах. Всегда находилась скандальная тетка, которая смотрела в щелочку. Ненавижу пожилых климактерических дур. Смотрит минут пять, старая сука, потом спохватится – ебут-то не ее! И разевает варежку: «Извращенцы! Как не стыдно! Занимайтесь этим дома!» А чего до этого смотрела? И, главное, ей лифт нужен, чтобы ехать, но она не торопится, она гордится тем, что вас поймала. Она читает вам нравоучения. И если вы ее не слушали, а уехали вниз и вышли из лифта, она поднимает дикий хипеж наверху. И звонит в милицию. Из-за угла мы видим, как менты нехотя вползают в подъезд, и радуемся, что тете будет нагоняй за ложный вызов. И от этого внутри поднимается теплая волна удовлетворения: день прошел не зря. Иногда бабки были умнее: они тихонечко топали в квартиру и вызывали кого следует, тогда было не так весело, но кайф был все равно. Особенно когда открывались двери. И когда нас обыскивали – тоже. И когда находили на полу презервативы со спермой и брезгливо поднимали их двумя пальцами.

Однажды попались два молодых мента, которые приняли Женю за шмару, пытались меня прогнать. Лапали ее, сволочи, потому что она была в мини-юбке, я уговорил ее надеть, дурак. Отбился от ментов кое-как, оставил у них в руках свой паспорт.

Прибежали домой, она рыдает. Говорю: всё в порядке, хрен с ним, с паспортом. Заявил об утере, пока вроде всё в порядке. После этого случая она сказала, что теперь мы будем заниматься сексом только дома. И это при том, что дома, по-человечески, мы не трахались уже около месяца.

Уложил ее под одеяло, у нее озноб – перенервничала. Вдруг рассказала, что ее пять лет назад изнасиловали два мента, когда она ночью возвращалась домой от подруги. Завалили на пустыре у мусорных баков. Не знал, что сказать, сказал, что люблю ее, целовал в шею, в мягкие завитки волос.

Часть 3.

Сейчас зима. Собаки никуда не ушли из нашего двора. Иногда сидят, прижавшись друг к другу, там, где проходит теплотрасса. Когда мороз стоит под двадцать градусов, они воют по ночам и пугают Женю, я выхожу и впускаю их в подъезд, греться. Соседи меня за это ненавидят.

Она меня хочет редко, мы делаем это два раза в день, не больше. И это после того, что было летом — не могу поверить. Сначала я боялся, что она уйдет, раз ей секс не нужен. Думал, что надоел ей. Не ушла. Пока не ушла. Я чувствовал, что привязан к ней невидимыми шелковыми нитями – ее запахом, ее голосом, улыбкой. Едой, которую она готовила, музыкой, которую мы слушали вместе, фильмами, которые вместе смотрели. Казалось, если она уйдет, исчезнет большая часть моей жизни, которая наполнена этими мелкими деталями. Рассыплется структура. Останутся мои чертовы переводы и академические часы по греческому и латыни. Я даже не знаю, любит ли она меня. Может, просто жалеет, потому что ее до меня тоже постоянно бросали парни. Копила обиды на своих парней, на ментов, на кого еще? Не знаю. Пытался об этом поговорить – отвечает, что не мое дело. «Зачем показывать скелеты в шкафу?» — Боится, что это разрушит наши отношения. Как-то спросил, почему друзья зовут ее Соней. Безобидный вполне вопрос. Рассказала, что ее парень когда-то напоил пивом со снотворным. Пока она спала, ее отымели пятеро его друзей. После этого расхотелось спрашивать.

* * *

Снова весна. Вернулся однажды домой с лекции — она спит, не смог разбудить. Вызвал «Скорую», ей промыли желудок. Весенняя депрессия, недостаток витаминов, солнечного света. Они так думают.

Я хотел знать, зачем? Почему не поговорила со мной? Гладит меня по руке: «Всё в порядке, я люблю тебя». Смотрит сквозь меня, мысли где-то далеко, может, на том пустыре, может, во сне с непонятными толчками. Может, еще где-то. Я ей: «Забудь про них, у тебя есть я». — «Что?» — Зрачки расширились, в глазах ненависть: только тебя я и достойна в этой сраной жизни.