Литература

Я просыпаюсь, я сегодня один, глаза сухие, словно под веки засыпан песок. Не могу плакать, а надо, иначе ничего не буду видеть, больно. Вспомню о развале Союза. Сволочи! Слезы… Полегчало.

За окнами деревья с набухшими почками, освещенный утренним солнцем фасад школы, которая угробила восемь лет моей жизни и сделала тем, кто я есть, — невротиком неопределенной сексуальной ориентации. Сраная средняя школа. Сраные бывшие одноклассники. Если я вижу их, перехожу на другую сторону улицы.

В переулке слышен женский голос: «Внимание, внимание! Пламя распространяется в левой части здания начиная с нижних этажей!» Как же, распространяется. Если бы это случилось, все дети ринулись бы на улицу и наблюдали за пожарными. Отдавили бы друг другу ноги, дрались бы за место в первых рядах. Не каждый день горит школа. Дым валил бы из форточек. Голос знакомый, это завучиха, стервозная сорокалетняя баба, которая метила на место директора.

Стою у открытого окна с сигаретой; собственно, мне надо идти по делам, а для начала как минимум одеться во что-нибудь. Пью чай без ничего в своей комнате и вспоминаю другое утро, другую школу.

* * *

Понтовая школа. Сюда приползли непризнанно гениальные дети со всего Питера, любители литературы и истории. И я. Меня удивляет, что ни с кем не приходится драться, девушки не курят в мужском туалете. Прошлой осенью мы все обращались друг к другу на «вы», потом отошли немного, но церемонии остались. Беседовали исключительно об искусстве и были культурны до омерзения. Теперь я разбавляю это культурное безумие красочными рассказами о сифилисе, которым болел Мопассан, о педерастии в Англии конца XIX века, о том, как Пушкин обрюхатил дочку деревенского старосты. Они вежливо слушают.

Утро, апрель 1996 года. Я просыпаюсь с трудом, потому что до шести часов читал «De profundis» Уайльда. Уже девять, начинается первый урок, математика, я на ней обычно треплюсь о проблемах антисемитизма или перевожу стихи. Идти все равно нет смысла. Закрываю глаза и падаю обратно на кровать. Через пятнадцать минут чувствую, что бабушка сует мне в руки кружку чая и бутерброд с сыром «Дор блю». Ем плесень. В ванной придумываю сценарий короткометражного фильма. Смотрю новости. Надеваю черные эксклюзивные джинсы с неприличной надписью на заднице. Прикидываю, что такими темпами успею к третьему уроку.

Трамвай застревает в пробке на мосту Лейтенанта Шмидта, я неотрывно смотрю на купол Исаакиевского собора и читаю самостоятельно придуманную молитву о всеобщем благоденствии и т. д., и т. п. Нева пронзительно-синего цвета, волны, блики. Тепло. На третий урок тоже нет смысла идти, это французский. Кроме того, одноклассники удивятся, что я приехал так рано, нельзя портить имидж.

Во дворе школы выкуриваю две поганые дешевые сигареты «Норт стар». Потом, три года спустя, я пришел на практику в ту же школу и курил с тогдашними старшеклассниками «Приму», она была намного вкуснее.

Курить я начал всего полгода назад, поэтому эффект довольно сильный и весело, как от анаши. Лицо загорает, вокруг никого нет – лепота! Может, купить пива?

Что-то пошло не так. Непривычно тихо, перемена давно кончилась. В классе никого нет, наверное, уроки отменили, мне никто не сказал. Правильно, на хрен мне сообщать? Пусть я пробегусь собачкой. У меня возникло сильное желание сейчас же развернуться и уехать обратно, к двухтомнику Уайльда. Поворачиваюсь и чувствую на своей спине взгляд директора. Тяжелые армяно-еврейские веки подергиваются. Вроде, ничего особенного не случилось? Он спокойно сообщает, что на нашей АЭС произошла утечка радиации, ему позвонили утром. Я отвечаю: «Ага» голосом Пятачка из советского мультика. Вы, Эдуард Александрович, пошутили, я посмеялся. Кстати, почему нет уроков? А потому и нет, что эта самая утечка. Раскланиваюсь с директором и в том же приподнятом настроении иду искать свой класс.

Они, родимые. Сидят тихо и культурно, личики белые от ночных бдений над Астафьевым, Распутиным и прочим стрёмом, синие круги под глазами. Одухотворенные ночным писанием сочинений и стихов. Обычно утром каждый хвастался тем, сколько часов ему удалось поспать. Целых пять! Буржуй нерезаный! А я полтора…

На меня наезжают сразу: «У нас утечка радиации на АЭС, а ты по улицам шатаешься». Отвечаю: «Ни хрена, мне бы в новостях сообщили». Не верят. Верят директору. Ему позвонили. Кто позвонил? Мысленно ругаю этого идиота. Смотрю на стройные ножки Лиды, она сегодня в мини-юбке. Охрененные ножки в светлых колготках, идеально прямые, с красивыми коленками, в синяках и ссадинах от тренировок на малых скалах. Она сидит на парте передо мной, ноги на уровне моих рук. Натуральная блондинка. Мы вместе ездим домой на одиннадцатом трамвае. Я смотрю ей вслед, пока она не скроется из виду, а она никогда не оборачивается.

— Лида, неужели ты веришь в то, что сказал Эдик? В новостях ничего не было. Люди на улице. Пошутил кто-то, и всё. Или учебная тревога, а Эдик не понял.

— А может, и правда утечка.

— Быть такого не может.

Лида верит мне, но не совсем.

— Лида, раз нет уроков, поехали домой, а?

— Радиация же.

— Мы бы и так уже облучились. Поехали?

Ехать со мной не хочет никто.

Хрен уйдешь! Двери заперты охранником. Грузинка Вика сосредоточенно соскабливает кровавый лак с длинных ногтей, словно от этого зависит, выживет она или умрет. Рефлекторно. Кто-то развинчивает и завинчивает ручку, кто-то складывает бумажку – не хватало еще артели по производству японских журавликов. Своего рода ритуал: если я сделаю то-то и то-то некоторое количество раз, отведу беду.

Полина рисует ручкой апокалиптическую картинку в тетради — какие-то синие глаза, густые капли, реки (несомненно, с отравленной водой). Я рассказываю ей про березки с лысыми верхушками по краям железнодорожного полотна – там прошло то самое дождевое облако. Я вижу их каждое лето по дороге в Крым.

Алла и Лена пытаются взломать какой-то шкафчик. Говорят, что там йод – собираются его выпить. Лена рыдает: дома маленький братик, он сегодня болеет и не знает об угрозе ядерного заражения.

Равномерный долбеж по шкафчику. Дверца не поддается.

Становлюсь в красивую позу у доски, откашливаюсь: «Товарищи, кто-то пошутил над Эдиком. Или он сам врет. Поехали все домой».

Смотрят как на врага народа.

«Товарищи, гамма-лучи все равно проходят через стены. Какая на хрен разница, где облучаться? Тем более, никакой утечки нет».

Не верят. Долбят шкафчик. Оторвали дверцу. Йода нет – вот незадача! Рассказываю им попутно, что избыток йода в организме приводит к развитию кретинизма. Не впечатлило. Парни треплются о насущных пробемах: мировая жидомасонская организация и методы борьбы с ней.

«Вы кому верите — человеку, который только что смотрел новости, или телефонному хулигану?»

Лена плачет. Вика плачет. Остальные сидят с каменными лицами – рисуют, пишут стихи, чтоб им пусто было, графоманам, художникам недоделанным. Ладно. Страдайте. «Всем пока!»

Нет, они меня не пустят. На воле я погибну.

Вбегает директор и требует, чтобы мы срочно заделали щели в окнах по всей школе. Выдает вату и ножи. Ладно. Пострадаем хуйней. Лида взбирается на подоконник, а я «страхую» ее снизу. Приятно. Все щели старательно заткнуты, как будто злостная радиация разносится исключительно по воздуху. Если уж на то пошло, в подвале есть бомбоубежище, там, как я слышал, даже не разворованы индивидуальные наборы с веселыми препаратами, от которых на стенках возникают мультики. Ключи от бомбоубежища у препода ОБЖ по фамилии Толстой, и его-то как раз сегодня нет. И слава богу. У него была милая манера объяснять материал: «Допустим, взорвалась АЭС в Сосновом бору. Вы находитесь в эпицентре взрыва…»

Мы возвращаемся, и мне в голову приходит гениальная мысль: заклеить все вентиляционные решетки, через которые течет отравленный фальшивыми гамма-лучами воздух. Сообщаю ее парням. Поржали.

Кто ж знал, что они тут же пойдут их заклеивать газетами? И пошли, и залезли на стремянку, и заклеили на страх врагам.

«Народ, нет никакой утечки!»

«А если есть?»

Школа закупорена во все дырки. Медсестра, пожилая женщина, которая давно не дружит с головой, готовит ватно-марлевые повязки. «Ты бери, бери!» — «Да не надо мне!» Сует мне обмохратившийся кусок марли. Повязываю его на морду, хожу гордо, как овчарка на выставке. Йода у нее нет. У нее вообще ничего нет, кроме старой перекиси водорода, которая «не шипит».

Жду еще полчаса. «Ну всё, пока!» Остальные смотрят на меня как на самоубийцу. Не пускают. Охранник не дает ключей. Алла в своем стремлении во что бы то ни стало добыть йод (и спасти всех нас, наверное) собирается на один из военных кораблей, стоящих сейчас на Неве. Директор не может послать героиню на верную смерть, она плачет, упрашивает. Пока суд да дело, я в своем марлевом наморднике спокойно иду вместо нее. Представляю радость моряков при виде одиннадцатиклассниц, которые жаждут йода. Не далее как вчера слышал в трамвае разговор двух матросов: кто-то из них отымел шмару в задницу. Аллу не отымеют, конечно, но я представляю ее голой, перекинутой через сиденье стула. Запястья привязаны к ножками. «Где тебе помазать йодом?»

На остановке все почему-то уставились на меня. Ах, да! Респиратор с морды долой. Всё то же солнце, Нева, лучи света колеблются в воде и отражаются волнами на потолке трамвая. Тепло пронизывает кожу. Всё тот же купол Исаакиевского собора, дома на набережной. Всё это было, есть и будет. Оно прекрасно.

Даже если всё вокруг будет светиться этими сраными гамма-лучами, даже если я умру от лучевой болезни, я все равно поеду домой. Подлая мысль: а что если правда? И стал бы наш город огромным радиоактивным музеем под открытым небом. Огромным пустым музеем. И сталкеры-мародеры в защитных костюмах унесли бы Мадонну Литта из Эрмитажа.

Что ж, привет тебе Садако Сасаки, я не стану заниматься оригами. Получу сразу ударную дозу радиации и останусь умирать дома. Раньше я не понимал, почему пожилые чернобыльские крестьяне вернулись в свои дома, почему живут в зоне заражения? Потому что им нечего терять? Потому что только там их жизнь имеет смысл? Или они не верят в смерть? И живут, вот ведь! В более отдаленных районах люди умирают от рака, а эти даже не ходят к врачам — словно врачи им не нужны, их один Бог спасает.

Площадь Труда, красно-коричневые дома Новой Голландии, деревья с молодой листвой на берегах острова. Раньше там была «шарашка», сейчас —какая-то военная часть, но не пускают все равно. Кто знает, что там происходит, за выщербленными бурыми кирпичными стенами. Огромные окна с частым переплетом, стекла кое-где выбиты.

Мойка, Поцелуев мост. Не хрен целоваться, да и с кем? (Не потрахаться перед смертью, вот ведь, блядь!) Театральная площадь. Никольский собор, где отпевают новых русских, невинно убиенных бандитскими пулями. Жирные помойного вида голуби жрут крошки у ларька. Ненавижу птиц. Выхожу из трамвая под нежные гамма-лучи, подставляю им лицо, закрываю глаза – оранжевое зарево под веками.

Каждые несколько лет нам пророчат конец света, это приелось. Я не верю в него, даже если это может случиться. И в это время я хочу быть в своем доме.

Мир был, есть и будет. Это я вычитал намного позже, в вузовском учебнике по философии, но понял тогда. Мир был, есть и будет, даже если в нем не будет меня.