Литература

«Никогда я не мог примириться с мыслью о простом существовании, быть только существователем, как не мог принять и другую крайность - быть навозом для будущего. Тут много еще нерешенного, в особенности в наши дни, когда десятки миллионов человеческих жизней должны погибнуть, чтобы жили их народы, к которым они принадлежат по рождению. Всю жизнь я решал вопрос о боге, о природе. Признаюсь, все эти вопросы так и остались открытыми. Правда, я неверующий. Но правильнее я, отстранивший от себя решение этих вопросов. Они выше меня. Я знаю только, что бога, управляющего миром согласно законам любви, нет. А другого бога я не знаю и знать не хочу. Я сам себе бог... Бог же как тождество с природой, самотворчество природы для меня непостижим. Слишком грандиозна вселенная, велики и сложны ее законы, загадочно начало жизни, так замысловато устройство животного тела и страшна иррациональность природы. Часто природа и мой человеческий разум несовместимы. Природа непонятна мне. В особенности теперь, в эти страшные годы и дни человеческой бойни разумных существ. Я преклоняюсь перед величием и красотой природы, но и содрогаюсь от ее жестокости, от ее слепоты, от ее иррациональности.

Природа диалектична и, повторяю, иррациональна. Может быть, это только на земле случилось, что человек - произведение природы - осознал эту самую природу и содрогнулся в страхе и ужасе перед неизведанными тайнами ее».

Георгий Алексеевич Князев, блокадный дневник

Город грязный. Жанна знала, почему он грязный: в преддверии новой войны никто не тратил времени на то, что бы заняться покраской фасадов старых домов. Жанна шла по одной из улиц, и каждый дом, каждый камень мостовой хранил свою историю. В Париже все так: каждый дом говорит с тобой, как будто рассказывая, что вот в этом доме повесилась триста лет назад молодая девушка, у которой были волосы цвета луны, что отражается в глади воды ночного тихого озера; Другая мемориальная плита рассказывает Жанне о французской революции, плита рассказывает ей, как несколько десятков лет назад, совсем не таких долгих, как кажется ей, здесь, на этом месте отрубили голову Жану – Батисту.

Город говорил с Жанной на непонятном ей языке, но она, если бы да же понимала его, вряд ли стала бы слушать. Ей было все равно, что произойдет. Ей было плевать на Робеспьера, ей было плевать на захоронения костей в катакомбах, что под ней, ей все равно.

Жанна шла вперед, а в лицо ей бил холодный ветер, что вел за собой дождь. Дождь пытался, как будто смыть кожу с ее лица, он пытался залезть ей под воротник, а ветер помогал ему: он разбрасывал в разные стороны полы ее пальто, он хотел, как будто сорвать с нее одежду.

Жанна думала о своей любви. Любовь для этой молодой девушки вся в целом выражалась в одном странном молодом человеке. Человека звали Пьер. Он рисовал прекрасные картины, писал прекрасные стихи. И Жанна любила его. Любила до беспамятства. Она не слышала, как на каждом углу кричат о Германии и Гитлере, о том, что вот-вот начнется война, у нее был Пьер.

Война уже затаилась да же в подсознании тех людей, которые несмотря ни на что старались не говорить о ней, быть оптимистами, говорить, что Германия никогда не нападет на Францию. Но война в их подсознании, в их оптимистичных душах уже закрепилась железными когтями. В их душах уже стреляли зенитки и отбивали шаг окованные железом фашистские сапоги по их родным улицам, но, они, конечно же, старались этого не слушать. Война была везде, она была в водосточных трубах, из которых вытекала мутная вода, она была в небе, в котором пока что не было видно самолетов, но, Жанне, которая, конечно же, чувствовала ее, было абсолютно все равно. Ее мир рухнул, не дожидаясь начала войны.

Жанна вышла на площадь. На ней было много людей. Они стояли молча, плечо к плечу, уставившись в одну точку. Жанна, которой было абсолютно все равно, куда идти, и что делать, остановилась и подняла глаза. Она увидела эшафот.

Тогда, в конце тридцатых годов во Франции проходили одни из последних открытых казней. Люди могли прийти и посмотреть на убийство, которое было узаконено государством.

И вот, утро, Париж, 1937 год. Мокрая площадь. Эшафот. Палач. Жанна.

Вы можете видеть эшафот, он, конечно же, привлекает ваше внимание в первую очередь, это ясное дело: машина убийства совсем не похожа на гильотину, которую рисуют в учебниках истории, рассказывающих о Французской революции. Сравнивать ее с теми гильотинами, которые отсекали головы во время французской революции и эту, новую, в сто крат усовершенствованную, рассчитанную по особым формулам, это все равно, что сравнивать теперь запорожец и Феррари последней модели.

Первую гильотину рассчитал и построил секретарь хирургической академии Антуан Луи. Луи, используя трупы из моргов, опытным путем установил, что для гарантированного отделения головы от тела одним ударом требуется, чтобы нож весом 40 килограмм упал с высоты более двух метров. Луи начинал свои эксперименты с легких ножей, самый первый имел вес меньше трех килограмм, но быстро понял, что нож необходимо утяжелять и придавать ему скос. В конце концов, он остановился на ноже с двухсторонней заточкой, имевшем скос 45 градусов и весившем сорок килограмм. Наличие в лезвии двух отверстий позволяло палачу при необходимости еще более утяжелить нож.

Но кто рассчитал это современное орудие убийства, что видит сейчас перед собой Жанна, держится в секрете: вряд ли кто будет хвастаться тем, что занимался проектированием такого орудия убийства, которое внушает благоговейный ужас всем, кто когда-либо слышал о нем.

Вы можете так же видеть лицо приговоренного, оно, конечно же привлекает вас во вторую очередь. Вы можете видеть его глаза, смотрящие в лица стоящих перед ним людей. Вы можете видеть, как его тело дрожит, когда зачитывают приговор; Его длинные волосы острижены сзади, как впрочем и воротник рубахи, его руки связаны в локтях за спиной.

Вот, подходит палач. Он, привлекает ваше внимание в третью очередь. Палач, как и в средние века, в маске. Кто знает, зачем эта маска? Может для того, что бы его фигура казалась беспристрастной, может, для того, что бы люди не видели выражение его лица, когда он дернет за рычаг? Двое его помощников резко наклоняют голову осужденного в лунку, и он дергает рычаг. Все происходит за сотую доли секунды. Резак весом шестьдесят килограмм падает с высоты двести двадцати сантиметров на шею осужденного.

Теперь, давайте посмотрим на лицо Жанны: она не видит, как тело дергается в конвульсиях, как голова с глухим стуком падает на деревянный помост, как ее, с глазами смотрящими в одну точку, и шевелящимися губами кладут в корзину к телу.

Лицо Жанны, и без того бледное, становится еще бледнее. В ее глазах, как в замедленной съемке, все еще продолжает падать резак на шею.

На шею убийцы своей жены и трех своих детей. На шею приговоренного к Высшей мере наказания, на шею прекрасного сапожника, на шею человека, который отдал свой долг обществу. Он, этот человек, сидел в своей камере – одиночке и каждую ночь ждал тихих шагов, ждал, когда за ним придут, что бы швырнуть на помост эшафота, он ждал, может быть годы, когда ему скрутят руки, что бы ранним утром, под холодным дождем его, еще живого, но уже безнадежно мертвого, увидела девушка Жанна в красном пальто, с бледным лицом. Что бы она запечатлела в своем мозгу его резак, с мистической скоростью падающий вниз.

Жанна развернулась и пошла прочь от места казни. Мужчину, что шел рядом с ней с казни, стошнило прямо на мостовую.

Она не думала о человеке, голова которого покатилась совсем недавно по помосту эшафота, она не думала об этой голове, в которой еще жив пока что мозг, потому что не весь кислород еще вышел из него. Жанна не была в шоке: много ее друзей- декадентов уже в подробностях рассказывали ей о том, как происходит казнь, она думала о возмездии. О том, как оно настигает людей. Человек, что убил, должен умереть. То, что люди с мраморными лицами смотрят на то, как вместе с человеком умирает вся вселенная, да и они сами, должны понять, что с ними произойдет то же, что и с ним, если они убьют. О том, что есть вещи, за которые единственным наказанием может быть смерть. «А Пьер, человек, что втоптал в грязь все мои чувства, человек, который послужил для меня таким же резаком гильотины, разве он не заслуживает смерти? Почему такое не наказывается? Где справедливость?» -думала она.

Жанна гуляла весь день по Парижу.

Дождь не прекращался, он продолжал с идиотской размеренностью заливать улицы водой. Жанне некуда было идти: из ее маленькой комнатушки под самой крышей старого дома, которую она снимала, ее выгнала хозяйка за неуплату. Жанна пыталась в течении трех месяцев найти работу, но, это было бесполезно – кто возьмет на работу беженку, у которой нет да же французского гражданства, которая бежала из германии, от кровавой резни, что устроил Гитлер?

Кому нужна беглая еврейка из Германии, живущая в чужой стране нелегально?

У Жанны не осталось ничего и никого: чемоданы остались в квартире, и хозяйка ни за что не отдаст их, пока не заплатишь за три месяца квартплату. Пьер, которого она так любила, и к которому она пришла, что бы он ей помог, с улыбкой на лице прогнал ее, сказав, что пути их расходятся – Жанна услышала за его спиной женский смех…

И вот, дождь, Париж, Жанна, и больше никого во всем мире.

Медленно, на старый город опустилась ночь. Ночь, как показалась Жанне, то же была безумно стара. Она уже где-то видела эти сумерки, что окутывали туманом переулки, Триумфальную арку, лица идущих ей на встречу людей.

Жанна зашла в один из многочисленных полуподвальных ресторанов, и, порывшись в карманах, наскребла мелочи на чашку кофе.

Ресторан был полон: люди старались жить на всю катушку, чувствуя приближение войны. Они пили, ели, кричали, плакали, танцевали, как камикадзе, которые знали, когда для них придет их собственная смерть.

Жанна сидела в дальнем углу и смотрела на них остановившимися глазами. Она не видела ничего, кроме издевательской улыбки Пьера. Она не помнила ничего, кроме сверкнувшего ножа гильотины. Все в ее голове смешалось.

К ней за столик подсел человек, который был уже порядочно пьян. Ни слова не говоря, он подозвал официанта, и заказал две рюмки кавальдоса. Когда через минуту их принесли, он подвинул одну рюмку Жанне, и молча выпил свою. Жанна тоже выпила. Он предложил ей сигарету, и она закурила. Она не хотела ни с кем говорить, да и этот незнакомец, пожалуй, то же. Прошло минут десять, пока он, как будто опомнившись, протянул ей руку и сказал немного хриплым голосом:

- Жозеф.

- Жанна – ответила она ничего не выражающим голосом.

- Вы были сегодня на казни?

- Да.

- Что вы думаете по этому поводу – спросил Жозеф. Это, как показалось Жанне, его явно интересовало.

Она посмотрела на него: его небритое лицо напоминало ежа. Его глаза были полны не то боли, не то страданий, которые вызваны тем, что он не может найти свою собственную точку зрения на происходящие события, и мечется из крайности в крайность, не желая остановится посередине.

- По-моему, это отвратительно. – ответила она.

- Почему? Если человек убил, причем так зверски, как этот, то что, он не заслуживает наказания?

- Я не знаю, что он сделал, да мне и все равно, но если одно убийство по этим законам подразумевает другое убийство, то, весь мир в скором времени превратится в ад.

- А по-моему, это справедливость. Если не будет смертной казни, то люди совсем распоясаются и станут убивать тогда, когда захотят…

- Нет. Если человек захотел убить кого-то, то ничто его не остановит. Никакая гильотина. Я уже не говорю о том, что может быть ошибка. Ведь вы не будете отрицать, что на гильотину отправлялись не только неопровержимо виновные?

- Нет, но…

- Но, если так хотите, вся система правосудия рушится тогда, когда хоть одна голова невиновного падает на помост. Ее, эту голову, уже не амнистируешь.

Жозеф задумался. Он думал долго, и все это время смотрел на очередную рюмку водки, что стояла перед ним. А Жанна, что отвлеклась на секунду от собственных мыслей, вернулась обратно в них.

- Почему вы такая грустная? Могу я чем-то помочь?

- Нет, мне уже ничто не поможет.

- Что случилось?

- А вам то какое дело? – сказала она, упершись взглядом в серые глаза Жозефа.

- Простите – промямлил он, почему то сразу же сникнув.

Он смотрел на бледное лицо Жанны, он смотрел в ее грустные серые глаза. Он ждал, что она что то скажет ему, пускай хоть какую то глупость, просто для поддержания разговора, и тогда бы он с удовольствием стал бы говорить об этой глупости, стал бы рассказывать ей другие глупости, стал бы рассказывать ей смешные истории, только для того, что бы увидеть хотя бы на пару секунд ее улыбку, а он знал: ее улыбка была бы ничем не хуже улыбки Моны Лизы…

Он смотрел на ее бледные пальцы, что сжимали сигарету, и они безумно ему нравились. Они были пальцами не девушки, нет, эти пальцы как будто были нарисованы великим художником. Они не могли быть такими тонкими и бледными. Жозефу страшно хотелось взять ее за руку, почувствовать гладкость ее кожи, ему страшно хотелось обнять Жанну и почувствовать запах ее черных волос, ему хотелось быть с ней, слушать ее смех… Но, эта девушка, была похоже, совсем не в этом ресторане и совсем не с ним…

А Жанна в это время видела перед своими глазами голую, мускулистую спину Пьера, которую царапают руки девушки, что так смеялась над ней совсем недавно. Она думала: «боль не может порождать другую боль… когда мне так больно, когда небо затянуто облаками и меня не видит да же бог, когда все мои проблемы, которые, правда ничто, по сравнению с проблемами того человека с гильотины, когда эти проблемы давят на меня, нет никого, кто бы был бы мне близок, кто был бы мне настолько близок, что бы я могла при нем заплакать и рассказать все… куда катится этот мир? Почему так просто закрасить все цветные краски серыми?». А еще Жанна видела перед своими глазами нож гильотины, что продолжал раз за разом падать и падать…

И вот, из ресторана стали расходится люди. Полупьяный бармен сидел за стойкой и лениво вытирал лужу пива, разлитую по ней. В ресторане остались двое: Жозеф, который не мог уйти от этой девушки, и Жанна, которой идти было некуда. К их столику подошел управляющий, и, извинившись сообщил, что ресторан закрывается. Жанна надела свое красное пальто, и направилась к выходу. Жозеф, быстро расплатившись, догнал ее на улице.

- Извините, если я вам докучаю, поверьте, я не сделаю вам ничего плохого, не могли бы вы разрешить мне проводить вас до дома? – с умоляющей ноткой в голосе сказал он.

Жанна начала смеяться. Она смеялась долго, дико, ее смех совсем не был похож на смех, у Жозефа было такое впечатление, что сейчас ее смех прервется, и она заплачет.

- Мне некуда идти. Меня выгнали из моей квартиры за неуплату – ответила Жанна, поборов приступ хохота.

- Можете переночевать у меня – немедленно ответил Жозеф и осекся. Это прозвучало как-то двусмысленно – нет, поверьте, я не имею ничего такого ввиду… просто…

Жанна посмотрела на него, и ей стало очень жалко этого человека. Он был настолько потрясен ей, она ведь знала, что красива, он был настолько заворожен ее бледным лицом и серыми глазами, что навряд ли сможет ее забыть. Она подумала, что ничего плохого не случится, если сегодня ночью она сделает хоть кого-то счастливым, и согласилась.

Дождь продолжал стучать по карнизам домов, продолжал стучатся в окна. Он ждал ответа, ждал, когда его убьет солнце, когда закончится осень, и после длинной и холодной зимы наступит весна. У Жанны, что сидела с бокалом теплого коньяка в руке у окна, было впечатление, что дождь устал. Как будто кто-то заставлял его падать вниз, как будто ему нужно было выполнить свою работу, а потом он смог бы отдохнуть.

Квартира Жозефа была довольно большой, и хорошо обставленной, но какой-то мертвой – все здесь было удобно, все было на своем месте, но не видно было ни одной картины на стене, не было у Жозефа и домашних животных, огромная квартира была пуста, да же когда в ней были они. Жанна не стала спрашивать, чем зарабатывает на жизнь Жозеф, да ей было все равно. Он пытался развеселить ее, пытался рассказывать какие то истории из его жизни, но, ничего не получалось. Она не могла оторваться от вида за окном: очертания Эйфелевой башни, размытые пеленой дождя.

Жозеф подошел к ней сзади и обнял за талию. Она не ответила ему никак. Сначала ему показалось, что он обнимает статую, что он обнимает что-то неживое. Она не отрываясь смотрела за окно. Ее завораживало то, что происходило за ним: капли дождя окрашиваясь уличными фонарями, летели по кривой траектории вниз, с размеренностью, которая была просто непостижима ей. Ей казалось, что капли дождя это дни ее жизни, что они вот так вот, с такой же размеренностью пролетают мимо нее, что она не может никак на них повлиять, остановить их.

Жозеф поцеловал ее в шею, потом, обняв покрепче, прижался своей щекой к ее щеке.

Она отвечала на его поцелуи и ласки, она старалась сделать ему хорошо, но, почему то не чувствовала того, что должна была чувствовать. Жозеф, прекрасный Жозеф, не он был с ней. Это Пьер ласкал ее грудь, это Пьер впивался своими губами в ее губы…

Они лежали в кровати и курили. Все за окном стало наполнятся чем то серым. Это был рассвет, который погасил все фонари, который дал возможность увидеть сонный дождь, сонные улицы, что были за грязным стеклом окна. Жанна встала и подошла к окну спальни.

Жозеф в это время смотрел на очертания ее обнаженной фигуры и думал: «как красиво… я никогда не видел ничего более сюрреалистичного, ничего более красивого, ничего более изящного и прекрасного… сколько силы в этом видении, сколько силы в движении ее хрупких пальцев, что проводят по стеклу окна... сколько страха в ее дыхании, сколько света в ее черных волосах…»

Жанна увидела, что на подоконнике, рядом с небольшой коробкой лежит маленький пистолет. Она поняла, что нужно делать. У нее созрел план.

После того, как уставший Жозеф уснул, Жанна быстро оделась и вышла на улицу. Через пятнадцать минут она была перед старым домом, который нависал над ней, как будто желая подавить ее своим внешним видом, как будто пытаясь заставить ее повернуть назад…

Но она знала, что обратного пути нет. Поднявшись по старой лестнице, она позвонила в дверь.

Открыла невысокая светловолосая девушка, одетая в халат, наброшенный на голое тело. «Ну что тебе от нас надо?» - спросила она, прежде, чем Жанна выстрелила ей в голову. Девушка упала, не издав ни звука, а по белой стене за ее спиной стекала красная жижа ее крови, с серыми комочками мозгового вещества. Быстро пройдя в спальню (Жанна знала расположение комнат), она не задумываясь выстрелила в лицо только что проснувшегося Пьера. После этого она села на пол, и поняла, что теперь ее жизнь кончена окончательно. Жить дальше не имеет смысла. Она приставила пистолет к виску и нажала на курок. Пистолет издал глухой щелчок, и Жана вспомнила, что он двухзарядный.

В комнату забежали люди, скрутили ей руки, и в скором времени она была в полицейском участке.

Суд был настолько же пафосен, насколько была пафосна физиономия жирного судьи в мантии, что думал о завтраке, который пропустил. Прокурор, обливаясь потом доказывал присяжным, что Жанна – опасная преступница, которая убила не только своего возлюбленного, но и его любовницу, не задумываясь о ее виновности. Он кричал о том, что таких безжалостных убийц не может носить на себе земля. Он кричал о том, что казнь Жанны будет уроком всем, кто присутствует на этом суде. Он кричал, что об оправдательном приговоре не может быть и речи, просто потому, что закон распространяется на всех, вне зависимости от пола, вероисповедания, цвета кожи и гражданства человека. О том, что не имеет значения, любит человек или нет.

«Посмотрите в глаза этой женщины! Посмотрите! Нет, ее нельзя назвать женщиной, ее нельзя назвать да же человеком! Как можно назвать человеком того, кто убивает своего любимого?! Как можно назвать ее человеком, зная, что она зашла в комнату к своему Пьеру, и не колеблясь нажала на спусковой крючок?»

Защита, которую представлял усталый, никчемный государственный защитник, которого предоставили Жанне за неимением у нее денег, строил линию защиты на том, что на Жанну «много всего свалилось», что «нельзя так строго судить любящую женщину». Он заглядывал в глаза присяжным, которые представляли средний класс пенсионеров, и взывал к ним: «разве вы никогда не любили? Разве вы никогда не испытывали ревности, которая пожирала вас как огонь пожирает бумагу?», он призывал всех их поставить себя в положение Жанны…

Но, было собственно, не важно, что сделала Жанна. Да же в случае оправдательного приговора ее ожидала смерть. Она находилась на территории Франции нелегально, и поэтому при высылке она попала бы в Германию, где ее, как еврейку ожидала газовая камера. Но Жанна сама не хотела жить. Смысл ее жизни вылетел пулей из ствола пистолета, и, пробив переносицу Пьера, вгрызся в его мозг, где и умер вместе с ним.

Все время суда она сидела, низко склонив голову. Она не слушала ничего, ей было все равно, какой будет вынесен приговор. Она ждала суда десять месяцев в своей камере – одиночке, и каждую ночь по ее лицу ползали тараканы. Единственное, о чем она умоляла охранников, так это дать ей сигарет, но, конечно же, никто ей ничего не дал. Два раза ее изнасиловал толстый охранник, который охранял камеры с пятнадцатой по двадцатую. Он бил ее наотмашь по щекам и приговаривал, что Жанна фашистская мразь, что он бы сам лично нажал на рычаг гильотины, сам бы повел ее на эшафот.

Жанна стояла перед жирным судьей, который зачитывал ей приговор, и плакала. Нет, не оттого, что ее приговорили к смертной казни через отсечение головы, нет. Она плакала оттого, что ей казалось это невыносимо долгим. Она поклялась себе не умирать, она хотела, что бы те, кто будут в скором времени видеть, как ее голова покатится по помосту эшафота, задумались о своих действиях. Нет, не о том, убивать или нет. Что бы они не использовали то, что называется любовью в качестве инструмента манипулирования людьми. И Жанна, которую отправили обратно в камеру, стала терпеливо ждать дня казни.

Она смотрела в маленькое окошко под потолком камеры, и видела каждое утро за окном солнечный свет. И она впитывала его, как впитывает воду губка. Она поняла, насколько прекрасен этот свет, ведь раньше ей казалось, что солнечный свет нескончаем. Теперь то она знала, что у всего есть свое начало и конец.

В это время Жозеф гулял по улицам, пил коньяк в ресторанах, и пытался найти ее, его прекрасную Жанну. Она ушла, не оставив записки, она ушла, не обмолвившись ни словом про то, как ему найти ее… Жозеф думал, что она вернется, но, она не приходила.

Он не знал, что с ней случилось, но его всего передергивало от мысли, что его пистолет, украденный ею, она использовала, что бы покончить с собой. Серыми, дождливыми вечерами он сидел на своем подоконнике и проводил кончиками пальцев по стеклу, так, как это делала она. Он молился всем богам, которых только знал, что бы она была жива. Только бы она где-то видела то же небо, что видит он. Только бы она видела ту же круглую, кроваво-желтую луну, что и он. Он отдал бы что угодно за то, что бы еще хотя бы раз испытать то чувство, которое он испытал, когда увидел ее, стоящую у окна, и проводящую кончиками пальцев по стеклу окна.

Но вот, прошло полгода. И она так и не появилась. Не дала о себе знать ничем.

Жозеф проснулся, как всегда в пять утра, чисто выбрился, надел свой безупречно-чистый костюм, выпил кофе и вышел из дома. Он прошелся по узким улицам, посмотрел на памятники, посмотрел на мемориальные плиты, на атлантов, что подпирали балконы…

На работе все как всегда бегали туда-сюда, готовя очередную казнь. Жозеф натянул свою маску палача и вышел на площадь. Людей было как всегда много. Жозеф никогда не понимал, что влечет людей на казнь, что заставляет их приходить на площадь утром, стоять под холодным дождем, смотреть в глаза уже безнадежно мертвому приговоренному…

Жозефу было все это противно. Он никогда не смотрел в глаза осужденным. Он старался вообще на них не смотреть. Вся его работа заключалась лишь в том, что бы нажать на рычаг. Его тошнило от того, как люди, увидев его, в маске, идущего к эшафоту, расступались в благоговейном ужасе. Его тошнило от полной тишины, которая наступала, когда осужденному развязывали руки, когда его наклоняли, что бы положить шею в лунку гильотины…

И в этот день он хотел побыстрее разделаться с этой мерзкой, отвратной работой, которая у него появлялась лишь пару раз в год, и отправится в близлежайший бар, что бы напиться в дым, и забыть глаза человека, которого он должен убить.

За Жанной пришли утром, остригли ее роскошные волосы, отрезали воротник. Ей скрутили руки, что бы она не смогла вырвать себе кадык по дороге, и повели на казнь. В машине не было окон. Жанна не могла видеть свет. После объявления приговора она только и жила, что этим светом. Для нее это был не свет, нет, это было похоже скорее на волны теплой воды, в которых ты плаваешь, и пытаешься напиться. Ты делаешь большие глотки этой воды, потому что знаешь, что больше этого не будет. Не будет больше света. Но как ни старалась Жанна, она не могла напиться. Света было слишком мало.

Жозеф еле устоял на ногах, когда увидел, что к эшафоту ведут коротко остриженную Жанну в белой сорочке. Первым его желанием было бежать, но это было бессмысленно. Вторым его желанием было умереть на месте. Но, почему-то, он не умер. Он хотел крикнуть что-то вроде: отрубите мне голову, а не ей! Но это был абсурд. К его ногам, как ему показалось, привязали гири по триста килограмм каждая, и он не мог сдвинутся с места. Он так и стоял, слева от гильотины, не в силах пошевелится.

Жанна, поднявшись по лестнице, посмотрела в глаза палачу в маске. Ее до глубины души поразило, что эти глаза были в слезах, в них была такая мольба, такая безысходность, эти глаза показались ей знакомыми. Но в тот момент она не хотела вспоминать, где она их видела.

Ей развязали руки, и зачитали приговор. Все это время она смотрела в небо, затянутое серыми, свинцовыми облаками, и думала: «как я могла смотреть на небо, не замечая, какое оно красивое? Как могла не замечать, как время медленно течет? Как я могла так не ценить время, каждую его минуту, каждую секунду? Как я могла так терять время? Вот если бы я жила дальше, я бы ценила бы каждую секунду своей жизни. Я бы не тратила ее попусту… я никогда бы не была бы грустна…»

Жозеф был в полной прострации. Он не знал, что делать. Он – орудие правосудия, должен убить свою любовь. Он всегда думал только о том, что человек, которого приговорили к казни, виновен, и что он совсем не убийца, а просто орудие правосудия, он просто машина, собранная из шестеренок и болтов, и он не виноват в том, что именно он должен убивать. «Но кто-то должен все-таки это делать?» – таким ответом он всегда убивал свою совесть. А что делать ему сейчас? Где все это правосудие? Кто эту систему объяснит ему?

И вот Жанну подвели к гильотине, и наклонили, положив ее шею в лунку. «Сделайте это побыстрее» - сказала она палачу в маске.

И это были ее последние слова.

Рычаг показался Жозефу неимоверно тяжелым. Звук падающего ножа, который длился всего лишь одну сотую секунды, как ему показалось, длился несколько часов.

Голова Жанны упала на помост гильотины и подкатилась к ногам Жозефа. Ее губы шевелились, зрачки сузились.

Вместо того, что бы быстро положить голову в корзину к телу, Жозеф сорвал маску и встав на колени перед отрубленной головой закричал, захлебываясь словами:

«Прости! Прости меня! Я люблю тебя! Ты слышишь! Люблю! Я умру без тебя! Я больше никогда! Ты слышишь никогда! – слезы помешали ему продолжить. Он прижался своими губами к умирающим губам Жанны. Ее губы шевельнулись ему в ответ.

*****

Жозеф покончил с собой в тот же вечер, перерезав себе горло опасной бритвой. Но правительство очень быстро нашло нового палача.

А через два с небольшим года началась вторая мировая война. Германия вторглась на территорию Франции. То, что люди видели казнь тем утром на площади, не помешало им стрелять в других людей. Все люди, что пришли на казнь Жанны были рано или поздно приговорены и казнены, ведь у каждого из нас есть свой собственный палач и гильотина, которая, рано или поздно приходит в действие. И никто не избежит ее ножа.

Вот только Ее Величество Справедливость часто проходит мимо нас, не замечая никого. Она похожа на призрак, в одном из старых замков той же Франции: она бесплотна, она проходит сквозь стены и людей, ее просто напросто нет.

15.06.2004