Rambler's Top100
fisting
упырь лихой, явас ебу, гальпер, а также прочие пидары и гомофобы.
... литература
Литературный портал создан с целью глумления над сетевыми графоманами. =)
Приют
мазохиста!


Для лохов



колногоров_

посреди надежды (для печати )

Посреди надежды

И я уже не проснулся. Застыл на больничной кровати со страшными,

пугающими молоденьких медсестёр и непривыкших соседей по палате,

необыкновенно широко распахнутыми глазами, в которых запечатлелись тревога

и страх, - не за себя даже, совершенно не за себя - совсем, наверное,

неоправданные тревога и страх за будущее моих родителей, моей жены и

дочки, и может быть даже за всех людей, лежащих сейчас где-нибудь так же

как и я, за всех беспомощных людей, да и не только за них - за всех-всех

людей вообще; что же их теперь ждёт? - я никогда уже наверное не увижу,

что будет со всеми ними, и никакую роль в моей жизни они уже не сыграют. Я

застыл с приоткрытым ртом с тонкими, бледными потрескавшимися губами,

из-за которых виднелись пожёлтевшие зубы. Я лежал на пропахшей потом,

мочой и калом койке, и хотя простыни подо мной иногда меняли, запах этот

завис в больничной палате, наверное, на очень долгое время. Даже когда я

наконец умру и меня вытащат из-под одеяла, с головой накроют простынёй и

унесут в морг - даже тогда этот запах ещё останется, и в запахе этом я

чувствую до сих пор - хотя из моих ноздрей торчит какой-то провод - не

только продукты человеческой деятельности, за которые меня (я всё слышу,

хотя они об этом наверняка не знают) каждый день ругают мои соседи по

палате; я слышу в этом запахе все ароматы моей жизни... Например один...

Вот этот, - да, этот! Точно так пах клевер у дедушки в деревне. И на

обшарпанном высоком потолке, с середины которого свисает одинокая

болтающаяся на проводе лампочка, в тени, отбрасываемой оконной рамой, я

вижу себя. Да, вот я - мне семь лет. Лето, ярко светит солнце, заливая

лучами крыши домов, заглядывая через окна в комнату. Я, босиком и с

непокрытой головой, выбегаю из приземистого двухэтажного домика и несусь

со всех ног к опушке: "Эх-хей!" - я бегу вперёд по деревенской дорожке,

подняв руки к небу, и солнце играет с моими веснушками. Высокие ёлки и

сосны - они кажутся какими-то чересчур ярко-зелёными в свете солнечных

бликов. Совсем рядом со мной - поле, и я бегу к нему, бегу и радостно

кричу: "Де-едушка!" Поле, полное клевера, и вот он - этот запах... Всего

этого уже нет, всё это осталось позади, очень далеко; нет того, к чему я

стремился всю жизнь - как-то в одночасье, в один миг я потерял всё, что у

меня было, возможность познать мир ускользнула из моих рук, а взамен я

получил новую вселенную, не требующую, к сожалению, никакого познания.

Сейчас ночь, и за грязным облапанным стеклом, вставленным в серые

подгнившие рамы в оконном проёме, мерцают звёзды, и ветки деревьев мягко

колышатся от дуновения свежего ночного ветерка. А в приоткрытую форточку

тщетно пытается втиснуться надкусанная и пятнистая, словно несвежее

яблоко, настырная луна. И я всё это мог бы увидеть, поверни я голову

набок, но всё, что я могу делать - это с открытым ртом, из которого,

должно быть, пахнет не приятнее, чем от бака с помоями под нашим окном,

выходящим на задний двор больницы, с немой мольбой в глазах смотреть на

затянутый паутиной высокий больничный потолок.

В палате тишина. Лишь на побеленной стене в свете луны играют тени

деревьев и качающихся от ветерка из форточки цветов, стоящих на

подоконнике в обломанном глиняном горшке. Все спят. Лишь я не сплю, не

сплю никогда - и в то же время сплю постоянно и совершенно беспробудно. Я

сплю всегда, сплю ранним утром, сплю и слышу чириканье соловья на ветке

под окном; сплю днём, когда все ходят, суетятся. В палате в это время

обычно играют в шахматы или в домино, иногда громко ударяя ладонью по

столу с криком "Рыба!" так сильно, что стол трясётся и подпрыгивает вместе

со старым поколоченным будильником. Но никакая "рыба" меня не разбудит. Я

сплю по вечерам, когда в палату к больным приходят родственники, приносят

с собой яблоки и апельсины, передавая иногда тайком пачку сигарет.

Рассказывают, что в семье всё нормально, дядя Вася всё так же пьёт: "Ха!

Вчера он, кстати, ты представляешь?! Пришёл в пять утра пьяный вдрызг, на

ногах не стоит, бритый наголо, под ноль абсолютно! В пиджаке на левую

сторону, одетом на голое тело, и босиком! И знаешь что он сказал? Что его

забирали инопланетяне к себе на опыты!.." Я сплю, когда меня кормят с

ложечки, когда вливают в меня эту тошнотворную кашу или иногда суп. Это

такая ужасная еда, я просто не представляю из чего, как, и где, и главное

кто её готовит. Почти никто, наверное, в нашей палате не ест больничную

еду. Она никому не нравится, не нравится она и мне, но я-то же ничего не

могу сказать! Меня кормят и кормят ей, ложку за ложкой, ещё и ещё.

Иногда, когда моё лицо казалось медсёстрам чересчур исхудавшим, или когда

надо было избавиться от излишков пищи, мне давали добавки. И я ел,

единственный в палате, и на меня все смотрели и хихикали. Хотя иногда,

когда было совсем невмоготу, да ещё если родственников нет, или если они

просто забыли о своём "старом и больном мешке с дерьмом", как они,

наверняка, любовно называют своего деда за глаза, какой-нибудь дряхленький

старичок нет-нет, да и отхлебнёт пару ложек этой похлёбки из помоев,

поморщится, и затем обязательно доест всё до конца. Многие вываливали

остатки своей пищи в окно, из-за чего, должно быть, там и образовалась

поначалу самая настоящая свалка. Затем туда стали сваливать весь

больничный мусор, поставили один мусорный бак, и где-то раз в три недели

за ним приезжала огромная мусорная машина, которая звонко хватала его

своими скрипящими железными клешнями и вытряхивала в себя весь мусор.

Впрочем, справедливости ради, стоит отметить, что сейчас-то как

раз кормят всё же лучше, чем два года назад, когда я попал сюда. Тогда

меня, совсем не привыкшего ни к больничным правилам, ни к больничным

особенностям, ни к больничной еде, решили накормить с ложечки холодной

жидкой пшённой кашей, разбавленной, должно быть, какой-нибудь

непробежавшей ржавой водой из-под крана в туалете. И после того, как мне в

рот засунули ложку с кашей, стоило мне только лишь проглотить это, как

меня тут же вырвало, вырвало прямо на себя, на кровать, и попало даже на

кормящую меня медсестру. Я полулежал на кровати, прислонившись спиной к

подушке. Меня вырвало прямо на одеяло, на мою грудь, на очкастое лицо

медсестры так, что она от неожиданности и возмущения выронила ложку и

закричала на меня, вытерев лицо рукавом халата:

- Ты что делаешь, ублюдок?! Ты сдурел что-ли совсем, да? Ты что,

козёл, ты зачем блюёшь? Ты не хочешь есть - ты не ешь, ты зачем блюёшь? -

и ударила меня по щеке. А я даже не шелохнулся. Я всё смотрел и смотрел с

открытым ртом в угол хохочущей над нами палаты, туда, где потолок

соединяется с двумя стенами и думал о том, как хорошо было бы когда-нибудь

снова побывать на даче, сходить в лес за грибами, порыбачить, или посидеть

на берегу реки у костра на закате. У меня с губ ещё капало содержимое

моего желудка, а во рту и в носу я ощущал противный рвотный запах.

Медсестра постояла, сжав кулаки, затем, когда немного успокоилась и

смягчилась, обтёрла мой рот грязным, кое-где подсохшим носовым платком,

лежащим на тумбочке у соседней кровати, и даже влила мне в рот стакан

воды. С тех пор у меня и появилась неприязнь и недоверие к больничной еде:

каждый раз, когда мне подносили ко рту ложку, у меня замирало сердце и я

весь внутренне готовился к очередному непроизвольному спазму желудка. Мне

стоило немалых трудов превозмочь это чувство, лишь спустя некоторое время

я научился спокойно принимать еду и даже, если будет уместно так сказать,

привык к ней. Я не знаю, может быть больничную пищу и любили в других

палатах (скорее всего так и было - кто-то ведь её всё же ел), но, как я

уже говорил, в нашей палате её ели редко, в самых лишь исключительных

ситуациях. Наверное именно после того случая с медсестрой все больные

нашей палаты стали очень настороженно относиться к тому, что подают на

завтрак, обед или ужин. Это история затем стала местной легендой, и

каждому новому больному, появившемуся в этой палате, непременно

рассказывали: "Видишь вон то бревно на кровати? Так вот - ты не поверишь -

эта спящая красавица один раз... - тут следовала интригующая пауза -

Облевала медсестру!" - и все надрывно хохотали, будто слышали это в первый

раз, кто был поинтеллигентнее, тот просто скромно хихикал или, просто из

приличия, ухмылялся. "Облевал! Даром что лежит пластом и пялится с

открытым ртом в пололок. Она ему - ложку в рот, а он - блюэ-э-э! Прямо на

медсестру, представляешь? Да-да, на ту самую, в очках, с такими сиськами.

Да, и сзади она ничего, это точно..." - и далее разговор сворачивал уже в

сторону женщин. А я после этого ощущал на себе некоторое время взгляд

новенького, тяжёлый жалеющий взгляд, взгляд человека, тщетно пытающегося

проявить какое-то участие и сострадание. Взгляд человека сочувствующего,

но думающего, глядя на почти уже бесчувственное тело: "Как хорошо, что всё

это случилось не со мной..." Затем он отвернётся в сторону, словно пытаясь

избавиться от меня, чувствуя себя в чём-то виноватым и будто бы убеждая

себя, что он на самом деле ни в чём не виноват, и живо вклинится в

разговор о женщинах, не подозревая даже, что всего через месяц он уже сам

будет рассказывать всем Историю об Облёванной Медсестре с таким выражением

и видом, как будто сам присутствовал при всём этом.

Я попал сюда около двух лет назад. Я до сих пор помню тот свежий

летний субботний день. Я встал чуть рано для выходного дня, где-то около

восьми часов утра. Жена ещё спала, повернувшись к стене и слегка

посапывая. Я вытащил тапочки из-под кровати и, просунув в них ноги, пошёл

в туалет. Мы с женой и дочкой жили в маленькой однокомнатной квартире в

доме-малосемейке с одним подъездом. Пятилетняя дочка спала на кровати у

дальней стены за ширмой, мы же с женой умещались на раскладном диване

перед телевизором и старым сервантом. Сходив в туалет и почистив зубы, я,

зевая, вышел на улицу покурить и прогулять собаку. Когда я вернулся, жена

уже встала и готовила завтрак; дочка, проснувшись, просто нежилась в

кровати.

- Доброе утро... Да, пока не разделся: сходи за хлебом,

пожалуйста. И пакет молока возьми, - сказала мне жена с кухни, как только

я вошёл и уже успел снять один ботинок.

- Ладно. Всё равно сигарет надо взять, - пожал плечами я и, надев

ботинок вышел во двор.

На улице было чудесно: ярко светило солнце, и от этого всё

казалось таким тёплым и радостным, дул прохладный ветерок. Рядом стоящие

дома отбрасывали прямоугольные тени на сухой пыльный асфальт, высокие

зелёные деревья шелестели листьями, образовывая на том же асфальте

причудливые силуэты. Окна домов отражали свет и били в глаза, стоило

только посмотреть на небо. И всё было таким светлым, и всё было так

прекрасно, что у меня перехватило дыхание, в голове зазвучала слышанная

когда-то давно неизвестная музыка. Булочная находилась за углом соседнего

дома. Я прошёл по узкой тропинке и вышел из двора на переулок, свернув

затем за угол и оказавшись на улице, рядом с дорогой. Дома теперь

отбрасывали тень в другую сторону, поэтому на улице было ещё светлее, чем

во дворе. Проезжающие по дороге машины поднимали клубящуюся пыль кверху. Я

шёл, перешагивая через трещины на асфальте и наступая в чёрные пятна

высохших позавчерашних луж. Вдруг я, не замедляя шаг, поднял голову и

посмотрел вверх, на небо. Я чуть прищурился, чтобы солнце меня не

ослепило, и попытался на чистом, ярко-голубом небе разглядеть хоть одну

звезду. Почему-то внезапно мне захотелось, чтобы весь этот солнечный свет,

заливший улицу, проезжую часть и стены панельных домов, отбрасывающий на

полу квартир очертания оконной рамы, вдруг исчез, и чтобы улица

погрузилась во мрак, и чтобы вместо бьющего по глазам солнечного пятна

появилась мягкая, будто источающая люминесцентный свет, луна. У меня на

глаза навернулись слёзы. Я безумно любил и солнце, и день, - и особенно

летний день - и сегодня я даже любил всё это намного сильнее чем обычно,

но я чувствовал, будто что-то подсознательное подсказывало мне, что этот

летний денёк я вижу, может быть, в последний раз. Я любил просыпаться

утром, - а за окном уже кипит жизнь - подходить к окну и смотреть на

светлую радостную проснувшуюся улицу. Но вдруг внезапно я почувствовал,

что всё это не для меня, что всю жизнь я обманывал себя, тешил себя глупой

и неоправданной надеждой. Внезапно я понял, что мне открылась истина, что

мой удел - это чёрная непроглядная мгла, это быстрый, безумный,

безостановочный бред, это глубокая сырая пещера, из которой нет выхода,

это ночь, пустая и тёмная, как дыра в никуда. Острая и страшная мысль

молнией пронзила мой разум: как я раньше не мог этого понять? Да, я всю

жизнь стремился к свету, да, я мечтал о нём, но... Я уже не мог ни

остановиться, ни оторвать взгляд от неба, ни остановить поток своих

размышлений. Я был как-будто под гипнозом, и вдруг мне почему-то

захотелось смеяться. Ужасно захотелось смеяться, смеяться по-настоящему

громко и истерически, смеяться от безысходности. И я захохотал. Я хохотал

так, что прохожие оборачивались и останавливались, а я всё смеялся, и

смеялся, и смеялся. Так я не заметил, как запнулся о бордюр и упал - и

перед моими глазами как будто выключили телевизор - всё окружающее

уменьшилось до размера одной точки, и улица погрузилась во мрак

Очнулся я в больнице, когда меня на скрипящих носилках уже везли в

операционную. Я спросил что со мной, и мне ответили, что у меня самый

обыкновенный перелом руки. Правда есть небольшие осложнения, но сейчас мне

быстро сделают самую простенькую операцию, которая даже проще и безопаснее

удаления аппендикса, и всё будет в порядке. Меня привезли в белую комнату,

в самый её центр, положили под хирургическую лампу и ввели наркоз. Из

наркоза я уже не вышел. Неадекватная реакция на анестезию. Сказали -

бывает...

- Как он? Всё так же, да?.. Ну конечно да, наверное... Ведь два

года. Вы знаете, я до сих пор себя виню... Я устала винить вас, я теперь

виню только себя. Против себя у меня нет отговорок. Пётр Сергеевич опять

сказал, что они ни в чём не виноваты, что анестезиолог всё правильно

рассчитал, и что он сам прооперировал осложнение на руке, и теперь всё в

порядке, кости срослись. Он так и говорит, он постоянно говорит: "Что вы

волнуетесь, ведь всё в порядке?" Спасибо большое... Всё в порядке...

Сначала я злилась. Сначала я думала, что он издевается, но теперь,

нет-нет, теперь да, теперь я уже привыкла, теперь уже всё. Да-да, н-нет,

ничего, я не плачу. Можно к нему?

Это моя жена. Я слышу её голос ещё из коридора. Я слышу её шаги, я

слышу, как она проходит по палате и садится на стул рядом со мной, и

плачет. Она берёт меня за руку. Её рука чуть влажная и дрожит от волнения

и от слёз. Я слышу, как она с надеждой смотрит в мои ледяные распахнутые

страшные глаза, в которых издевательски отражается свет от лампочки. Она

плачет, совсем неслышно всхлипывает. Она не хочет расстраивать меня своими

слезами, она верит, что я всё слышу. И всё понимаю. Она с минуту смотрит

на меня, на моё ужасное осунувшееся лицо, на мои синие мешки под глазами,

на мои выпячивающиеся скулы и на раздувшиеся гланды, затем наклоняется к

моему уху, будто хочет что-то сказать, я даже слышу, как она открывает

рот, но не произносит ни звука. Я всё понимаю и без слов.

- Сестра! - вдруг испуганно и надрывно кричит кто-то, - Сестра,

скорей, сестра! Сюда, быстрей!

Прибегает сестра, бормочет что-то невнятное и уходит, всплеснув

руками. Неужели тот дед, мучавшийся сегодня всю ночь, всё-таки умер? Он

стонал и хрипел три дня кряду, а ночью был совсем плох. Сейчас придут

санитары и унесут его. Когда-нибудь они так же унесут и меня. Однако пока

ещё я лежу здесь, с пугающим замороженым взглядом на бледном лице, как

будто испугавшийся чего-то нарисованного на потолке, лежу и не двигаюсь,

лежу и не знаю жив я или нет, как будто санитары несут и несут меня на

носилках по длинному коридору, и я слышу, - именно слышу - что сзади

меня - темнота, а впереди, далеко впереди, за десятки лет и за тысячи

километров есть свет, есть яркая застывшая в воздухе вспышка, а санитары

держат носилки за ручки и шагают, шагают, но вдруг я понимаю, что они

шагают на месте, что они не двигаются ни вперёд ни назад, а я лежу на

носилках с открытым ртом и смотрю на свет впереди, и понимаю, что тот

маленький шевелящийся комочек у меня в груди имеет имя. И имя его -

Надежда.



проголосовавшие

Для добавления камента зарегистрируйтесь!

комментарии к тексту:

Сейчас на сайте
Пользователи — 0

Имя — был минут назад

Бомжи — 0

Неделя автора - факир

Ж и Д
Ключик Жизни
Пишет слово. Пишет два.

День автора - Владд

Театр
Геррантокоб
Чойбалсан
Ваш сквот:

Последняя публикация: 16.12.16
Ваши галки:


Реклама:



Новости

Сайта

презентация "СО"

4 октября 19.30 в книжном магазине Все Свободны встреча с автором и презентация нового романа Упыря Лихого «Славянские отаку». Модератор встречи — издатель и писатель Вадим Левенталь. https://www.fa... читать далее
30.09.18

Posted by Упырь Лихой

17.03.16 Надо что-то делать с
16.10.12 Актуальное искусство
Литературы

Непопулярные животны

Скоро в продаже книга с рисунками нашего коллеги. Узнать, кто автор этих охуенных рисунков: https://gorodets.ru/knigi/khudozhestvennaya-literatura/nepopulyarnye-zhivotnye/#s_flip_book/... читать далее
19.06.21

Posted by Упырь Лихой

19.06.21 Непопулярные животны
19.06.21 "Непопулярные живот

От графомании не умирают! Больше мяса в новом году! Сочней пишите!

Фуко Мишель


Реклама:


Статистика сайта Страница сгенерирована
за 0.028926 секунд