Литература

Посвящается дочери

Часть первая

История началась в самый неприятный день недели — в понедельник: тогда, прямо с утра довелось мне отправиться с матушкиным поручением на наемной коляске в соседний город, где по делам находился мой дядя, чтобы передать ему вдруг потребовавшиеся бумаги.

В недолгой дороге ничего не отвлекало меня от неспешных раздумий о человеческой природе. И кое-что из пришедшего в голову, было интересным, особенно полные философской грусти мысли о добре и существовании возможных для него пределов.

В четверть десятого коляска таки добралась до цели нашего путешествия. Найти дядю и вручить ему документы тоже не составило труда. Выпив с родственником чаю во вполне приличном трактире, а дядя, получив заказанные документы, заспешил, мне пришлось отправляться обратно — осталось только помахать на прощание городской заставе и ее хмурому охраннику.

Возчик словно услышал мою просьбу, и в первом же удобном месте коляска съехала с оживленного тракта на тихий проселок, который некоторое бежал рядом с наезженной дорогой, но после все-таки ушел в сторону — по короткой к городу, и мы довольно долго одиноко ехали между пшеничными раздольями. Версты за три до города, а солнце как раз добралось до полуденной высоты, коляска догнала старушку в простеньком платье, которая, пятная легкую пыль следами своих босых ног, неспешно шла в попутном нашему направлении.

Велев остановиться, когда коляска поравнялась с прохожей, я предложил ей помощь: похлопав ладонью по сиденью рядом с собой, сказал: – Садись, довезем.

«Калика перехожая - странница, сухонькая и быстрая, благодать душой вбирающая», – начал я тут же набрасывать в уме строки будущего дорожного очерка. До сих пор тянет меня от таких народных характеров в умиление, и все еще греется внутри меня потаенная мысль стать писателем, как мой давний кумир — Никита Савельевич Лесков. — «Как увидит при дороге крест — могильный или памятный, обязательно остановится подле, будет долго и благостно креститься. А зима задует? Поясняет путница: прибьюсь на холодное время озябшей душой к монастырской обители — тружусь, как послушница, молюсь и кормлюсь при божьих людях. Но как весна устоится, снова иду под теплым солнцем дальше — из одной стороны Руси в другую, и обратно. Простой человек с Богом в душе не пропадет, спасется здесь и после…»

Оставив литературные штудии на вечер — для любимого письменного стола под зеленой лампой, я решил разговорить свою попутчицу, чтобы набрать для уже имеющего свое начало рассказа всяких характерных штрихов и деталей из чужой судьбы.

— Куда идешь? — спросил я первым делом.

— В Свято-Никольский монастырь, к святым молитвенникам, мил человек.

— А сколько ж лет тебе? — этот вопрос я задал, придав голосу особую серьезность, чтобы показаться чуть старше, чем есть на самом деле.

— Много, мил человек, — вздохнула странница. — Может шесть десятков, а то и того больше.

— Не помнишь? — любопытно стало разобраться в собеседнице. Как это? — не помнить, сколько тебе лет, не иметь отсчета прожитым годам.

— Не знаю, — ответила богомолка без особой заботы. — Хотя голова у меня все еще вроде ясная: все дороги помню, все милости людские и их самих тоже. За доброту всегда Богу молюсь, вот и вас за здравие обязательно поминать буду.

Я улыбнулся простоте ее слов: от простого сердца — значит искренние.

— Я ведь круглая сирота, — пожаловалась прохожая, — без отца-матери выросла, одинокой. Пригрели меня в ангельском возрасте чужие люди, жила у них в сострадании, а после как выросла, то и ушла.

— А что же с родителями стало? — все интересовало меня в собеседнице: и сама, и рассказ ее, и всякая подробность.

— Ой, горе! Когда уходила, — вздохнула старушка, — даже к могиле их подойти не смогла попрощаться — не пустили на казенное кладбище сироту. Ох, как я убивалась, плакала, просила у солдата: за что издеваетесь, отчего от родительских костей отталкиваете? С тех пор вот и живу бесслезно, все на кладбище оставила.

— А что же так? Что за казенное кладбище? — я впервые слышал о таком. Кладбища, как известно, у нас полностью во власти духовной, так что за порядок на них церковь перед людьми отвечает. Да и где это видано такое?

Вот где жизнь! Вот настоящая история, сама в руки идет. И странница охотно, словно заученный урок, почти без эмоций, приступила к рассказу:

— Сама я смутно помню — из-за малолетства своего. А вот люди, у которых жила, после, когда я на взрослый ум перешла, рассказывали, что погибли родители от чумы. Село у нас большое было, а в то лето вдруг занесло к нам черную болезнь, и стало людей у нас намного меньше. Прислали из города врача с комиссаром, полицейского, строго стало…

Старушка мимоходом перекрестилась и продолжила:

— Завелись в селе казенные порядки, и от того стало людей умирать еще больше. Всех живых заперли по дворам и строго настрого велели не выходить. Стал у нас карантин: село окружили, солдатики воду и еду по домам сами разносили, но в во двор опасались заходить, у ворот оставляли. А потом вроде родители умерли, а вот как — того не помню…

После богомолка замолчала и совсем ничего рассказывать не хотела — ни даже того, где это село находится, и как саму ее зовут. Распрощалась она в городе, за заставой. Слезла, поклонилась и сразу исчезла в окраинных переулках.

Я тут же задумался над рассказанной историей, признавая за ней удивительность и загадочность. «Чума, чума…» — проговорил я про себя несколько раз, пробуя на языке непривычное и страшное слово. И после показалось мне, что из всего этого выйдет неплохая история.

Часть вторая

Можно прочесть множество книг, говорил школьный наставник, но, увы, общения с живыми людьми бумажная мудрость никогда не заменит, не получается так. Памятуя это мудрое наставление, я вместо того, чтобы засесть за рассказ, после ужина направился в казино, где сыскал милейшего Василия Ивановича, чиновника, ведавшего тогда надзором за состоянием санитарного здоровья в городе.

Василий Иванович как раз прохаживался вокруг бильярдных столов, напрасно отыскивая желающего разыграть с ним партию: играл он просто замечательно. Сюртук на нем был расстегнут, да и аккуратная обычно прическа находилась в беспорядке, что означало — чиновник был навеселе. Дело в том, что Василий Иванович, сколько я помню, находился в холостяках и жил в полное свое удовольствие.

Подхватив Василий Ивановича под локоть, я осторожно увлек его прочь от зеленых столов в темный уголок, чтобы расспросить о чуме и об услышанных сегодня чумных захоронениях. «Неужели, — в нескольких словах передав рассказ богомолки, спросил я, — в нашем двадцатом веке, когда наука выдвинулась далеко вперед, что совсем скоро в мире не останется ничего неизведанного, возможны такие средневековые ужасы?»

Василий Иванович внимательно выслушал просьбу и, склонившись к моему уху, взял обещание ни в коем случае на него не ссылаться, так как, уже отодвигаясь, добавил он, многие меры, применяемые властями при чуме, могут показаться общественности чересчур суровыми.

— Честное гимназическое! — торжественно пообещал я. — Никому и никогда.

— Ну, так слушай, индеец, — и Василий Иванович принялся рассказывать историю из своей богатой практики.

— Лет десять назад… — он задумался. — Именно десять — в 1901 году, по поручению губернских властей, пришлось мне участвовать в борьбе с чумным заболеванием, начавшемся в одном из ближайших сел. По молодости досталось мне наблюдать за устройством чумного кладбища. Все было сделано согласно инструкциям, которые существуют и по сей день. Для кладбища было выбрано место в значительном отдалении от зачумленого села: ни в низине, ни на пригорке, подальше от дорог, грунтовых вод и обрабатываемой земли. Там силами подчиненной санитарным властям воинской команды были выкопаны глубокие братские могилы, заготовлено необходимое количество негашеной извести…

Мой собеседник изъяснялся сухим казенным языком, тогда как мне для впечатлений нужны были эмоции. Поэтому, чтобы услышать от него нормальную человеческую речь, я попросил как раз пробегавшего мимо официанта принести нам водки и чего-нибудь из закуски. Символически пригубив, чтобы поддержать компанию, и откусив от бутерброда, я начал расспрашивать Василия Ивановича о различных деталях организации кладбищ и похорон.

Водка помогла Василию Ивановичу, и он отвечал куда охотнее.

— Самое ужасное, что мы немного обогнали события, приготовив места для захоронений еще до того, как чума вошла в полную силу. Ждать пришлось почти две недели, а до этого хоронили по один-два человека в день.

Графин пустел, а мой собеседник становился все более разговорчивым.

— После стало труднее. Людей привозили за раз десятками — взрослых и малых. Иногда в день доходило до сотни, так как несмотря на усилия карантинной службы чума перескочила на близлежащие села. Все помню! Кто-то — в одежде, кто-то совсем нагой, и всех их — в одну могилу, друг на друга, как дрова, пока от последнего мертвеца до верха не оставалось около трех аршин. Сверху солдаты лопатами накидывали добрым слоем известь, и только потом — землей.

Василий Иванович вдруг остановился, подмигнул мне невесело:

— Страшно, индеец?

— Неприятно, — согласился я, представляя порядки на чумном кладбище. Василий Иванович выпил еще водки и продолжил:

— Захоронение чумных — это самый настоящий фабричный процесс. Все делается по строгой инструкции: в начале — одно, затем — другое, а без этого к третьему никак не приступишь. Все строго, под учет. Насыпь над могилой, к примеру, должна быть не менее одного аршина и должна заходить за край ямы тоже на аршин. Технология, индеец, сплошная технология.

— Несмотря на все меры, — рассказывал Василий Иванович, — эпидемия продлилась больше месяца. Похоронил я на своем кладбище больше двух тысяч жителей, но таки упрятали чуму под землю. Когда перестали привозить умерших, кладбище обнесли деревянной решеткой, обсадили деревьями, а с той стороны, чтобы ближе к селу, еще и обкопали рвом. А как таковые кладбища в недрах своих могут легко сохранять опасность заразы даже через долгое время, к могилам на первое время был приставлен караульный, дабы отгонял родственников.

В свою очередь я пересказал Василию Ивановичу историю, услышанную утром от странницы и спросил его мнения — насколько ее рассказ соответствует действительности. Такое вполне может быть, согласился чиновник и посоветовал побеседовать с нашим врачом, Ильей Львовичем, который несомненно знает о болезни не меньше санитарного чиновника.

Я расплатился и встал, чтобы проститься с Василием Ивановичем. Было время идти домой, отдыхать, ведь намеревался с утра заглянуть к нашему врачу. А мой собеседник тем временем вернулся к бильярдным столам, желая все-таки отыскать того, кто захочет разыграть с ним несколько партий.

Но перед тем мой собеседник остановил меня:

— Эй, индеец! — окликнул он и засмеялся. — В Китае, так там вообще нашего гуманизма не знают: армейские заслоны на дороге и никакого карантина. Нашли лимфаденит, пулю в затылок — и в общую яму, под известь.

Часть третья

Илья Львович энергично растер руки белоснежным полотенцем докрасна, при этом он поглядывал на меня и улыбался. Диктор только вышел из смотровой, где осматривал последнего пациента из утренней очереди, и теперь готов беседовать. Илья Львович — хороший друг нашей семьи, все мои простуды излечивались под его наблюдением, так что чувства к нему и к его профессии я испытываю самые теплые.

— Как самочувствие Светланы Сергеевны? — спросил Илья Львович, возвращая полотенце на вешалку рядом с умывальником, устроенным в углу кабинета и устроился в кожаном кресле, которое всегда стоит под окном. Я ответил, что благодаря прописанным микстурам матушка чувствует себя превосходно и всегда поминает его заботы с благодарностью.

Мне порой трудно заходить издалека, поэтому я сразу начал с причин, приведших меня, без жалоб на здоровье, к доктору.

— Моровое поветрие... — удивился Илья Львович моим интересам.

— Чума, доктор, — я взял на себя смелость поправить доктора. Он засмеялся и махнул рукой:

— Зараза, все одно — зараза. В народе под «чумой» понимают и кожную, и бубонную, и легочную и кишечную формы чумы. Недостаток санитарного просвещения это называется.

Я сделал пометку в блокноте относительно форм чумы. — А что является причиной?

Добрейший Илья Львович ответил:

— Извольте, доложу. По состоянию на наш, 1911 год, считается, что основной источник инфекции — чумная бацилла. Инфекция, скажу вам, преудивительнейшая и особенно тем, что саму ее убить очень даже легко. Горячая вода, щелок, раствор сулемы — убивают ее сразу. Да и без химии обойтись можно: достаточно оставить зараженный предмет на открытом солнце, и к вечеру бациллы, которые имелись на его поверхности, непременно погибнут. Научный факт!

Илья Львович заглянул в мой блокнот, на записи.

— Пиши дальше. Сама бацилла, тьфу, — мелочь. По-настоящему опасны ее источники и пути распространения. Сейчас я буду говорить медленно, а ты записывая в точности. Во-первых, это предметы из чумной местности, во-вторых. Сами больные и их испражнения…

В блокноте было старательно помечено: «трупы чумных, недостаточно глубокие могилы, дома, где есть чумные, трупы мышей…»

— Ну а защититься от чумы можно? — мой голос тогда дрогнул, выдавая мои чувства.

— А как же! — отвечает доктор. – Прививка Хавника для здоровых, как средство предупреждения, а сыворотка Иерсена — для больных. Не менее действенными являются и карантинные средства, как то: оцепление зараженной местности, поголовный осмотр населения, отделение больных от здоровых, дезинфекция чумных домов и всего прочего…

Мы еще немного побеседовали о случаях чумы, о признаках заболевания, но последние, хотя и весьма важные сведения меня отчего-то не слишком заинтересовали. Я немного заскучал, запутавшись в сугубо медицинских терминах, поэтому с облегчением попрощался с Ильей Львовичем, когда он сказал, что, увы, время, отведенное им для нашей беседы, подошло к концу, так как ему пора ехать с визитами.

На прощание Илья Львович посоветовал сходить к настоятелю нашего собора.

— Тебе непременно нужно сходить к настоятелю, узнать, так сказать, мнение духовной власти по поводу этого вопроса. Церковь в прежние времена часто была единственной защитой населения от чумных поветрий, и опыт она накопило в этом вопросе очень большой. Сходи, для кругозора будет очень полезно.

Часть четвертая

Собор наш построен давно, но его настоятелю еще долго приходилось заниматься какими-то строительными доделками, украшая и без того великолепную архитектуру храма.

И потому я совсем не удивился, обнаружив отца Тихона в краю церковного двора, где он со свойственным ему стремлением к порядку, надзирал за рабочими, которые поднимали стены просторного флигеля. Батюшка как раз что-то сурово выговаривал двум бородатым мужикам в перепачканных известью фартуках, указывая на какие-то мельчайшие недоделки в новом строении, о которых важно не забыть, а лучше исправить как можно быстрее.

— А, гимназист, — сказал он мне, узнавая, и махнул рукой. — Поди сюда.

Приближаясь к отцу Тихону, я испытывал привычный трепет. Всегда в такие моменты вспоминалось мне: «Подойдешь к батюшке, — учила меня в детстве покойная бабушка, - поклонись, ручки сложи особым образом, вот так, и попроси: благословите, отче. А когда он руку протянет, коснись ее губами — аккуратно, не слюнявь». К счастью, отец Тихон никогда не настаивал на соблюдении обряда, но и руки, как принято промеж мужчин в светском обществе, тоже не подавал.

Мы отошли подальше от шумной стройки, в покойный угол церковного двора.

— Чума…, чума… — повторил он несколько раз, выслушав меня. — Горе ведь какое… Сейчас, подожди, подумаю, что сказать.

По форме и содержанию проповеди отца Тихона считаются у нас совершенными, их даже из других городов приезжают послушать, а местные знатоки и ценители слова, говорят: не избрал бы он служение Богу, то вполне смог стать великими критиком или поэтом. Мне и до сих пор кажется, что настоятель собора знал практически все. К нему приходили не только прихожане в сложные времена, но и местные чиновники не считали зазорным испросить совета по тому или иному делу, касающемуся жизни города и его населения.

— На церковь и на духовных пастырей во время чумы возлагаются особые обязанности и высокая ответственность, — начал рассказывать отец Тихон. — Болезнь сия — наказание божие за наши грехи, но и испытание, пройдя через которое человек хоть на короткое время становится чище, добрее душой. И именно священнослужители должны своим примером, искренней молитвой и действенной проповедью укреплять дух человеческий, облегчать муки страждущих. Священник в пору чумы не только служит в церкви, но и причащает больных, без боязни, с одним лишь Божьим словом входя в зараженные дома.

Не знаю как вы, а меня при священнике постоянно тянет на какие-то глупости, хочется постоянно противоречить и изыскивать в его словах неточности. Отец Тихон, когда в доверительной беседе я пожаловался на странное свойство натуры, успокоил: простительное объяснение тому — возраст. Со временем, когда войдешь в силу, сказал он, начнешь понимать, что разум видит одно, а вера — другое. И все это после, в другом возрасте, прекрасно уживается друг с другом, делая человека богаче, а его жизнь — ярче, разностороннее. «Сомнения — природа человека, сам разум, как всякий инструмент, — слеп, — так закончил отец Тихон пастырское напутствие, — вера спасает нас в темноте, дает неизбывную надежду».

Но все-таки я не сумел удержаться, хотя не раз зарекался от подобного:

— А как же службы в церкви? Нельзя же сводить многих людей в одном месте — это очень опасно.

Отец Тихон строго посмотрел на меня и сказал:

— Никто не может лишить человека общения с богом. Что касается общественных мест для моления, сиречь церквей, то внутри храмов должно соблюдать величайшую чистоту. Так пастырям в чумных районах настоятельно рекомендуется с утра промыть все крепким раствором сулемы и после еще раз, но на этот раз уже горячей водой. После до конца дня еще несколько раз следует убирать, используя слабый раствор сулемы. Кроме того, церковь следует постоянно проветривать.

Отец Тихон умеет улыбаться. У него это получается всегда чисто, немного печально — и все как-то особенно. Если бы отец Тихон не был женатым человеком, а его старший сын не учился бы в семинарии, я бы сказал даже целомудренно.

— К сожалению, чумное поветрие вносит существенные изменения в привычный мирянам порядок похорон, так как обмывание чумного трупа и обряд целования прощального целования могут стать причиной дальнейшего распространения заразы.

Здесь батюшка особо поясняет:

— В таких случаях церковь рекомендует вместо обмывания завертывать покойника в простыню, смоченную крепким раствором сулемы. Прикасаться при этом к покойнику должно в холщовых рукавицах, также смоченных слабым раствором сего средства, после сняв же их — закопать рукавицы в могилу. Покойника тут же положить в гроб и закрыть крышкой. После, не мешкая, снести на кладбище для отпевания и погребения. Разрешительную грамоту можно положить на гроб.

Вот тут и пролезло наружу то, что я особенно в себе не люблю. Прямо бес какой-то внутри сидит, и жить с ним очень неприятно:

— Это, батюшка, какие-то идеальные похороны выходят, а ведь на деле по-другому получается: и могила общая, и гробов не хватает, а после к кладбищу такому родственников даже не подпускают…

Я бы, конечно, разозлился, но отец Тихон только спросил:

— Кем в жизни собираешься стать? Уж не литератором? Коли так, хватка у тебя есть, может, что путное из тебя и выйдет… Благодарение Богу, чума в нынешнее время не так страшна, как прежде, ибо наука обладает сильными средствами для борьбы с нею. У православной церкви же другое, не менее действенное оружие, — вера и Божие слово.

Часть пятая

Мне не спалось до самого утра. Вначале начерно набрасывал уже продуманный в мелочах материал, и лишь с рассветом после многих часов напряженной работы сумел переписать рассказ набело, то есть довести текст до того состояния, когда и всякая мысль видна, но и что-то еще остается между строчек.

Уж я позволил себе всякие литературные изыски, сделал все, что, по моему мнению, делало историю замечательной и интересной для читателя, которого я пугал всякими подробностями в стиле Эдгара По. Чума, писал я, это время и преддверие Апокалипсиса. Здесь привычные нам порядки не работают, и каждый живет в близком ожидании того, что или сегодня, или завтра он будет отмечен смертной печатью предстанет перед Богом и ответствовать перед ним за все деяния свои.

Мое перо вело меня дальше. Представьте себе, безжалостно приказывал я читателю, живущему вдалеке от всяких ужасов, чувствующего себя в безопасности, что совсем недалеко есть города и села, где уже творится Страшный Суд и изливаются чаши гнева божьего на племя людское. Где-то рядом плачет маленькая девочка над холодным телом матери, а скорбный отец на руках несет мертвого сына на кладбище. Вы только представьте! — требовал я и сам дрожал от этих страшных картин, — сколько людей погибло и сколько еще погибнет! Где справедливость, вопрошал я строго, почему мы ограждаемся от этих больных и сегодня загоняем их в жесткие карантины, вместо того, чтобы применить последние достижения нашей медицины и спасти их.

Я в последний раз перечел написанное. Вот это публицистика, подумалось, вот настоящее звонкое слово. Такой рассказ я бы и сам с удовольствием прочитал в каком-нибудь из столичных журналов и с жаром бы обсуждал меж знакомых.

Совершенно без сил я оказался в постели. Солнце было уже довольно высоко, но от какого-то возбуждения, пронизывающего каждую клеточку тела, долго не получалось заснуть. Но усталость все-таки победила.

Матушка моя всегда говорила: всякий сон что-то значит. А она об этом знает практически все, постоянно выписывая по каталогам издательств всякие сонники и толкователи, написанными, если верить обещаниям, признанными специалистами. Наснилось мне тем утром, будто плывем мы на большом корабле — просторном и удобном, и еще много места пустого. Тут же у борта плавают люди и просятся к нам, а матросы их не пускают, отталкивают прочь. А те, бедные, кричат: отчего такая жестокость? Им в ответ кратко — чума! Вы, говорят им, мертвы, вам незачем на пароход.

Сон, что называется, в руку.

Конечно, отправлять рукопись в столичные журналы я побоялся, а вот в местной газете, настоящем оплоте либеральной мысли, ее приняли с полным удовольствием. «Ваша статья проникнута настоящим гуманизмом, — написал в ответ редактор. — После небольшого вмешательства, вашу историю мы оформим как статью и обязательно поместим ее в одном из ближайших номеров. Тема разработана просто блестяще, пишите…»

Но кто знал, что статья никогда не будет опубликована. Это известие мне сообщили много дней спустя в редакции, куда я зашел, чтобы просмотреть гранки, — это, насколько мне известно, делает всякий уважающий себя журналист.

Милейший редактор, убежденный либерал и просто хороший человек Владимир Николаевич зазвал меня в свой кабинет, оторвав от общения с молодыми репортерами. В уютном помещении, сплошь заставленном полками с книгами, разными тумбочками и креслами, кроме редактора, меня дожидался какой-то господин в хорошо сшитом платье, которого редактор представил как чиновника по особым поручениям.

Пригласив сесть, чиновник измерял меня холодными голубыми глазами и сообщил, что статья о чуме подпадает под цензуру. Редактор чуточку поспешно пояснил: из-за замечательных особенностей авторского слога (чиновник согласно кивнул), переделать материал, как того требуют обстоятельства, никак невозможно.

Оставалось только покаяться:

— Я, наверное, в статье чуть сгустил краски…

Чиновник встал с кресла, отошел к окну. Высматривая что-то на улице — в профиль он стал похожим на пернатого хищника — чиновник сурово выговорил мне:

— Конечно, вы понимаете, что чума при достижении определенных масштабов, угрожает благополучию, а то и существованию самого государства. Но вы должны понимать, писать о чуме в игривом тоне, сводя ее ужас и последствия на уровень шутки, или, наоборот, нагнетать истерию — не должно. Ибо каждое слово здесь очень ответственно. Чума есть великий народный пожар. И лучше поднять ложную тревогу, чем оказаться вдруг в незамеченном ранее пламени.

Здесь чиновник повернулся ко мне и, видимо, нашел возможным сказать в утешение несколько добрых слов:

— Мне очень понравилась, что ваш материал, кроме общих гуманистических мыслей, носит еще и просветительский характер. На пользу статье пошло и множество изысканных вами подробностей, в большинстве использованных к месту и по делу.

После этих слов, не тратя больше ни минуты, он не слишком вежливо указал мне на дверь, так что в защиту своей позиции и своего творения мне оставалось только и сказать с благовоспитанностью юноши из приличной семьи:

— До свидания…

Часть шестая

Выйдя из редакции в самых расстроенных чувствах, спустившись по бульвару в ту его часть, где местными благотворителями на лето устроены разнообразные качели и песочницы, совсем случайно заметил, как маленькие дети — пяти или, может, шести лет — собирались хоронить мертвую птичку - воробья, найденного на одной из здешних аллей. Всегда интересно понаблюдать, во что и как играют современные дети, поэтому я, имея вдосталь свободного времени, устроился на ближней скамейке меж нянь и мам, чтобы не пропустить всякую деталь этой игры.

Отчего так любопытна игра в похороны детям? Как по мне сейчас, после обидной неудачи, нет в такой игре практического смысла. Сам бы я, окажись вдруг в благословенном детском состоянии, без фантазии, и даже, может быть, стыдясь своего поступка — просто и подальше от чужих глаз выкопал бы яму, уложил туда трупик, да и загреб его ногой, обозначив неприметный холмик какой-нибудь щепкой, чтобы не наступить на могилку после.

Только вот эти дети играли совсем по-другому, с фантазией и торжеством. Они где-то уже успели отыскать картонную коробку, уложили туда воробышка, украсив импровизированный гробик цветами. Один из зачинателей игры, верткий мальчишка с ссадиной на локте, выполнил роль священника — шел впереди, помахивая рукой, словно раскачивал в ней кадило. За ним другой нес саму коробочку, а две девочки, целомудренно обнявшись, поддерживая друг друга, как принято у самых близких людей в печальные минуты, шли сзади и, кажется, вполне искренне плакали. Добравшись до места, где у подножья липы была заранее приготовлена аккуратная ямка, они остановились, и «священник» начал исполнять необходимые обряды, подсмотренные им, наверное, на настоящих похоронах.

После дети опустили коробку в землю, каждый бросил поверх нее горсть земли, потом мальчики руками нагребли над ней холмик и воткнули в него маленький крестик, связанный ниткой из двух веток, а девочки украсили насыпь стеклышками и цветами. Лица детей были печальны и полны сострадания ко всем живым существам. Постояв немного над могилой, дети разошлись в стороны — к своим няням. Словом, если бы не малая значимость того, что было предано земле, можно было бы решить, что ребятишки побывали на самых настоящих похоронах, похоронив кого-то из родных.

Я еще посидел с четверть часа на скамейке, обдумывая увиденное и удивляясь тому, как порой странно выстраиваются людские отношения со смертью. Когда я было встал идти, так и не простившись с мыслью о своеобразной красоте похорон, мимо пробежали шумные участники упокоения птички, которые теперь с легким сердцем и смеясь забавлялись новой игрой: одни ловили, другие — убегали от них.

Измаил, 2004, октябрь-декабрь.