Литература

ОСЕННИЕ ЗАРИСОВКИ. БОЛЬ.

Потоки монотонных криков, шелестящих кругом. Липкий шум безразличия. Мелькание серых лиц, испещренных складками забот, уродливо искаженных нетерпеливостью вечной спешки. Давящие своей плотной массой стены. Низкий потолок. Скрипящий старый паркет. Запах отсыревшего дерева и гниющего лака. Дешевый сигаретный дым, вплетающийся в вязкое пространство узкого коридора. И вдруг среди толпы животных глаз взгляд этих смеющихся глаз, скользящий взгляд мимо… Взгляд, осветивший на миг все кругом. Душа вниз, с силой десятитонной гири ударяется о дно живота. Боль…

Полоска прозрачно-голубого неба. Серый асфальт с пятнами желтых листьев, зияющими словно раны. Запах ветра, затерявшегося в объятьях осени. Замирающий стон подъезжающего автобуса. Пальто, куртки, выходящие из автобуса. Все те же лица, пораженные болезнью города: сморщенные брови, полоска плотно сжатых губ, напряженное ожидание, обида в каждом жесте. Наглые солнечные лучи, врывающиеся сквозь полуобнаженные ветки нищих деревьев, прикрывающих свою наготу желтыми листьями. Кругом желтый. Цвет сумасшествия. Желтый. Цвет Достоевского. Осенний цвет, оживляющий грусть в сердце, втравливающий печаль в душу. Несмелый взгляд в желтую глубину октябрьского неба. Боль…

Несмелая темнота за грязным окном. Улицы в подтеках. Акварельная картинка города, забрызганная водой. Стекающие краски машин и дорог. Мягкий шум стучащих о рельсы колес и мерное гудение мотора. Трамвай, словно пропущенный сквозь лучи рентгена. На мокром резиновом полу около дверей – беспомощно-желтый кленовый лист. Вкусный запах свежей лепешки, пропитавший воздух, смешавшись с приторно-горьким ароматом бензина. Бледные губы мальчика, сидящего напротив, неловко жующего лепешку. Усталая расслабленность плеч, поникших под тяжестью портфеля. Взъерошенные, непокорные вихры мокрых от дождя волос. И блестящий взгляд живых глаз, вдруг невольно смущенных. Остановка. Резкий стук открывающихся дверей. Мальчик наступает на лист, уныло сжавшийся от этой детской грубости. Внутри что-то навсегда умерло вместе с этим нелепо-ярким осенним листом. Боль...

Багрово-красные листья пронзительно кричат с черного полотна мокрого асфальта. Жалкое зрелище нищенки-природы, красующейся своими последними сокровищами. Завораживающая картина осеннего умирания души с непременным таинством ее возрождения и новой гибелью. Причастие смертью. Это святые дары нищей плодоносительницы, жалкие крохи из опустевшего рога изобилия: кислый вкус антоновки, ощущение от терпких поцелуев дождя, запах мокрых листьев, заплаканная серость неба.

- Прости...

Молчание.

- Пожалуйста, прости меня...

Упрек в движениях пальцев. Застывшая на губах горечь обиды.

- Ну, скажи хоть что-нибудь...

Беспомощность, запутавшаяся в моих ресницах, закравшаяся в зрачки глаз напротив с застывшей печалью. Держащая зонтик рука затекла. Проклинаю все на свете: это признание посреди улицы под дождем, немое молчание...

- Поговорим? – робко проводит по моей щеке шершавой ладонью.

Дождь все так же стремительно спешит. Моя кожа горит от этого нежного прикосновения, заставшего меня врасплох. Вспоминаю эти руки, горько пахнувшие кожурой мандаринов, с ладонями, исчерченными отметинами судьбы. Смотрю себе под ноги. Мокрый асфальт как зеркало. Отражает мою растерянность. Тяжело дышу всей грудью, задыхаясь от чувства непонимания. Господи! Кто кого обидел? Кто виноват? Почему? Боль...

Сигарета в дрожащих пальцах. За окном черно-серые трубы заводов, растворяющихся в голодной бледности московского неба. Ленивая скука, затаившаяся в воздухе. И густой голос с хрипотцой, монотонно читающий Сартра. В этой полутемной комнате. С огромной свечой. Словно герои Вьяна, уставшие от чудес его сумасшедшего воображения. Вновь вместе. Любовь? Привычка. Попытка обмануть одиночество. Способ почувствовать свою необходимость. Поделиться собой с кем-то, кто бы взял кусочек тебя, твоей души, подарив взамен свою. Ничего не просить. Не задумываясь, отдавать все. Молча умоляя о любви. Как в старом немом кино надеяться на чудо... Но видеть это уставшее от нелюбви лицо. И думать о другом. Целовать эти чужие губы, зная, что те, другие губы, никогда не произнесут слов о любви. Ловить взгляд виновато улыбающихся глаз напротив с мертвой нежностью, осевшей на веках, помня тот безразличный взгляд любимых глаз. Опять расставаться. Разучиться плакать. Ненавидеть себя и весь мир. Начинать все заново и вновь погибать от беспощадного чувства детской беспомощности, прожигающей сердце, причиняющей почти физическую боль. Боль...

Гулкий цокот каблуков о кафель перехода. Холодно. Сжимаю руки в карманах пальто. Слепой мальчишка с черным от грязи лицом. Яркими огоньками горят бельмы глаз. Невинная косолапость. Моя обостренная брезгливость, смешанная с почти материнским умилением. “Besame mucho” – невинно фальшивит совсем еще детский голосок. Окоченевшие, скрюченные пальцы старика, перебирающего потрескавшиеся клавиши старого баяна, пронзительно выжимающего горячую музыку страсти неистовой испанки Консуэлы Веласкес. Нервно тягучие звуки натыкаются на грязные холодные стены московского перехода, украшенные произведениями уличных художников.

Наслаждаться мигом. Мучиться всю жизнь, утоляя жажду любви нелюбовью. Терпкая горечь печали, застрявшая в горле. Привкус обманутых надежд на потрескавшихся губах. Еще недавно нетерпеливо-торопливые поцелуи на резком ветру. И опять одна, спасающаяся в переходе от холода запоздавшей осени, от едкого предательства любви, пожирающего изнутри. Боль...